***
- Я тебе говорил! Проверить надо, негоже человека просто так обвинять. Небеспочвенно, конечно, и всё же. Нельзя семь раз отрезать, а потом только отмерить. - Яков Петрович выспыльчиво, что для него совсем не характерно, восклицал, стараясь донести до собеседника своё недовольство его поступком. Он пребывал в растерянном положении духа - его выбило из колеи признание человека, сейчас стоящешо напротив и свысока смотрящего на сгорбившегося дознавателя, - но при госте старался этого не показывать, ведь не в том положении он находился. Волк, когда чувствует отсутствие главы в стае, пытается взять на себя тяжкое бремя лидерства. А такой лидер всё дело сведёт на нет, как думал Гуро. Хочешь сделать что-то хорошо - сделай сам. Задумавшись, он обвёл языком “клычок”, как когда-то ласково называла мать зуб со сколотым кончиком. Первое время, когда поверхность кости, да и сама кость были повреждены, нервные окончания, находящиеся в клыке, стали неприятно ощутимы. Сейчас всё давно уже зажило, но фантомная боль при лёгком прикосновении появлялась, поэтому язык Якова Петровича частенько проходился поверху, причиняя немного ноющие и прохладные болевые ощущения. - Поживём - увидим. - наконец выдал он. - Яшка… - Яков Петрович. - не дав договорить, машинально исправил дознаватель. Собеседник хотел было оправдаться, мол, давно знаемся, с чего бы “Яков Петрович”, но вовремя прикусил язык. Спорить с Яшкой - себе дороже. И всё же сердце кольнуло обидой. Они же вместе за одно борются. - Господин дознаватель, - поклонился, головой чуть ли не о пол стукаясь, но его опять прервали: - Не махай конечностями, - Яков Петрович огрызнулся и кивнул на окно. - Хочешь сказать, что…? - Да. Мужчина отошёл ближе к стене, разглядывая Яшку из противоположного угла комнаты. Выглядел тот неважно: растрёпанные седые волосы стояли ёжиком, щёки впали, под глазами залегли глубокие синяки. Свет падал так, что можно было подумать, будто это наряженный скелет сидит, а не именитый дознаватель. Смотрелось это всё так, словно жизненные силы Гуро были на исходе, и тем не менее тот, не колеблясь, выкидывал язвительные комментарии, что безумно нравилось окружающим. Для мужчины всегда было загадкой, почему этот сквернодей так очаровывал людей. Что хорошего в его “темпераментности”?***
На секунду показались чьи-то крепкие руки, быстро промелькнул профиль. Гоголь судорожно вцепился за оконную раму так, будто от крепкости его хватки зависело, что будет дальше, но рассмотреть не смог - человек пропал, словно его и не было, даже тень испарилась. Всё его нутро горело от нетерпения. Он же должен увидеть хоть что-то. Но мужчина, - как предполагал Николай Васильевич, ибо не бывает у дивчин настолько широких плечей, - больше не появлялся. - Чёрт. - еле слышно прошептал Гоголь. Интуиция подсказывала, что ловить нечего, но молодой человек старательно игнорировал её, искренне надеясь на продолжение банкета. Простояв минут пять, Николай Васильевич почувствовал, что продрог, как псина на крещенские морозы, хоть на улице и не было так уж холодно. Чья-то рука с перстнем задёрнула шторку. Кольцо точь-в-точь такое же, как у Якова Петровича. Красивое. Гоголь его узнает из тысячи, как и аккуратные немного узловатые пальцы, приковывающие, словно магнитом, к себе взгляд. Теперь точно ничего не будет. Но глупая надежда увидеть ещё хоть что-то жгла сердце. Разочарованно вздохнув, он пошёл к кровати. Лёг с тревожным чувством беспокойства. Но и здесь не найдя покоя в виде сна, Гоголь просто смотрел в потолок, думая о том, что обязательно спросит завтра Якова Петровича обо всём, а ещё о том, что ему почему-то больно где-то в спине или в груди - он не мог точно сказать - единственное, что Гоголь смог разобрать, прежде чем заснуть, - это то, что ему обидно. Почему - это уже проблема завтрашнего дня.***
- Стоять. Не выходи. - гаркнул Яков Петрович. - За полчаса до рассвета пойдёшь. Сейчас не время. Мужчина остановился у двери. Приказной тон друга начал надоедать, но ослушаться он не смел. Без Яшки ничего не выйдет - только ради этого стоит терпеть. И он, сцепив зубы, терпел. Ещё придёт его время. - И ещё. Перед выходом...вот, возьми, наденешь. Коли забудешь, собственными руками сниму с тебя скальп, понял? - рявкнул дознаватель. Яков Петрович поднялся с кровати и занавесил окно. - Хорошо, а теперь попьём чайку, господин…***
Всю ночь Николай Васильевич провёл в полудрёме, слышал храп того же Якима и вроде даже думал о чём-то сумашедшем, что во сне кажется естественным и адекватным, а после сна остаются лишь яркие образы. На задворках сознания Гоголь хотел, чтобы уже наступило утро, ибо такой сон доставлял единственно мучения. Только когда солнце показалось на горизонте, молодой человек смог забыться.***
Голос Якима доносился из прихожей, подобно грому среди ясного неба. Он настойчиво объяснял пришедшему, что "барин ещё отдыхает, не мешайте!". Роль цепного пса слуге явно не давалась, потому что с каждым словом он отступал назад, уступая незваному гостю. - Господин дознаватель, ну посидите вы здесь, подождите барина. Пущай отдохнёт он, а то ходит в последнее время, как труп какой: кожа бела, как свежий снег, глаза все красные да опухшие, а под ними чернота километровая. Так скоро к вам на стол попадёт, разбавит женский коллектив ваших клиентов. Пожалейте, господин дознаватель. - взмолился Яким. - Пожалею, обязательно пожалею. Но потом. Дело сегодняшнее отлагательств не терпит. Что касается вашего барина: у него чуть ли не самая важная роль - записывать и документировать, как и обычно. - Яков Петрович не скрывал иронии, но слуга пропускал всё мимо ушей. Каким бы бестолковым Николай Васильевич не был, но любил Яким его, всей душой любил. С младенчества знал и растить помогал, как сейчас его мог бросить? Яков Петрович пошёл к двери, не чувствуя преграды. Но перед ним возник слуга, полный решимости, с горящими глазами. - Не пущу, хоть убейте! Подождут дела, а вы присядьте. Я вам, коли пожелаете, чаю заварю, на травах, полезный. От старости, представьте только. Волосы мгновенно прежний цвет приобретают, морщины с лица сходят, глаза яснее становятся. Господин дознаватель, заварю, а? Вам хорошо будет! - Яким улыбнулся, когда увидел, как заходили желваки на скулах Якова Петровича. - Будь по-вашему. Полчаса, не больше. - Хорошо. - Яким отступил. Дверь из комнаты Николая Васильевича открылась, и оттуда показался заспанный писарь. - Яким, чего орать-то так, - хриплым спросонья голосом спросил Гоголь, потирая глаза, и поправил мятую ночную рубаху, - спать не даёшь. - на что слуга только цокнул. Вот всё ему не так! Стараешься ради него, отвоёвываешь эти полчаса, чтобы барин поспать мог, а он… Яким махнул рукой и улыбнулся. Да, несправедливо, но Гоголь всё-таки свой, родной. Как на него обижаться? - О, Николай Васильевич, а вот и вы. - Гоголь, казалось, вздрогнул, услышав знакомый голос. Не до конца очнувшись ото сна, писарь не обратил внимание на сидящего в гостиной гостя. - Что же, Яким, волшебного чаю не надо. - Да я уж понял. - буркнул слуга и удалился в свою комнату, оставляя новоиспечённых коллег наедине. - Пройдёмте. - писарь кивнул в сторону комнаты, из которой не так давно появился. Яков Петрович кивнул и пошёл следом. В помещении стоял запах сырой, политой дождём земли. Гуро приметил тазик с, вероятно, уже остывшей грязно-коричневой водой. От внимательного взгляда дознавателя не могла скрыться ни одна деталь, как бы не пыталась. Гоголь спокойно присел на кровать и похлопал рядом, призывая Якова Петровича сесть рядом. Но тот, хмыкнув, повернул стул, стоявший за письменным столом, и расслабленно сел. Николай Васильевич вздохнул и с удивлением заметил, что начал привыкать к скверному характеру знакомого. - Миленькая комнатка, Николай Васильевич. Чем-то похожа на вашу, в Петербурге, не находите? - Гуро крутил перстень, и Гоголь радовался, ведь внутри он чувствовал себя гениальным сыщиком, нашедшим пару улик, которые в конце приведут его к тому самому заветному открытию. Ему, конечно, неизвестно, отчего дознаватель так напряжён. Впрочем, догадки были, но это пока лишь мысли, не подтверждённые и не опровергнутые, вот только задавать вопросы - значит закапывать себя. Яков Петрович не дурак - поймёт. Но на языке так и крутилось полное иронии "Как ночь провели?", что само по себе звучит, скажем, не особо прилично - всё-таки лезть в чужую жизнь, да ещё и таким наглым способом, напрямую. Задумавшись, Гоголь пропустил момент, когда Гуро, ничуть не смущаясь (кто бы сомневался), внезапно спросил: - Как спалось, господин писарь? Бессонница не мучила? Николай Васильевич подавился воздухом, а после сильно раскраснелся. Теперь и Гоголь понимал, что любопытное лицо в подсвеченном окне не бросаться в глаза не могло и почему ни с того ни с сего Яков Петрович решил задёрнуть шторку. Стыдно. По виду растерянного выражения Гоголевского лица пунцового цвета было ясно, как день, что они оба знали, что знают. До смешного странно. - Отлично. - буркнул Николай Васильевич. - Здесь свежий воздух, так что замечательно. В Петербурге редко удаётся выспаться. - с Яковом Петровичем говорить хотелось начистоту, несмотря на то, что тот явно не доверял писарю. - Помнится, когда к вам заезжал попрощаться, вы спали, как медведь в берлоге холодной зимой. - дознаватель улыбнулся с беззлобным смешком. После стольких бутылок вина не заснуть было бы преступлением. Так что пример Яков Петрович привёл неудачный, хотя с чего бы, ведь Гоголь готов был поклясться, что тот сложил факты: спящего писателя, разбросанные бутылки и сожжённые листы; в единое целое. - Тот раз был исключением. - Николай Васильевич заметно приуныл. Положил голову на руки, опирающиеся локтями о колени, и тихо вздохнул. - Понимаю. - Гуро улыбнулся во все тридцать один с половиной, когда Гоголь повернулся к нему и зацепил глазами чужой, серьёзный, несмотря на улыбающееся лицо, взгляд. Сейчас Яков Петрович и впрямь выглядит не особенно хорошо, но говорить об этом Николай Васильевич не стал, ведь, вероятно, выглядит немногим лучше. Писарь поправил перчатку на руке и задумчиво рассматривал щели между досками на полу. Может, мыши есть? Вроде никто не пищит. Грызунов, в особенности крыс, Николай Васильевич с некоторых пор разумно опасался - уж слишком сильно засел в голове тот образ облезлой животины. - Что же, господин Гоголь, вы одевайтесь, а следом выходите на крыльцо. Я вас жду. Писарь держал все вопросы при себе, надеясь на скорые ответы, метнулся к шкафу с одеждой и надел всё то, что надевает всегда, - белую рубашку, чёрную жилетку, пиджак того же цвета, а выйдя в коридор, накинул отцовский плащ. - Ну вот, Николай Васильевич, берите лопату. - Зачем лопата? Я вот перо взял с чернилами да листы. - Неужели забыли? - Яков Петрович улыбнулся. Видимо, пребывал в хорошем расположении духа, отчего тогда глаза грустные? - На раскопки пойдём. Попробуем себя, скажем, в историческом направлении. А это, - Гуро обвёл указательным пальцем рабочие инструменты, покоившиеся в руках Николая Васильевича, - это, пожалуй, можете пока оставить. Запишете потом. Нам ваша физическая помощь нужнее, чем призрачное присутствие где-то поодаль. Гоголь со всеми происходящими событиями даже и забыл первоначальную цель их приезда. Девушки. Одну Яков Петрович успешно осмотрел, а вот со второй были видимые проблемы, к сожалению. С другой стороны, когда всё было так просто? Писарь занёс всё ненужное, что занимало его руки, и вышел обратно к дознавателю.***
Небо, словно протестуя, стало хмурое и неприглядное. Набежали тучи, и, казалось, вот-вот начнётся дождь. Перспектива падающего конденсата, сниспосланного свыше, не радовала никого: ни Гоголя, представлявшего, как будет копать мокрую рыхлую землю, часто натыкаясь на дождевых червей, и, в конце, с отвращением чистить заострённый конец лопаты от их прозрачно-розовых остатков; ни Якова Петровича, думающего о том, что дождь лишь испортит его достойный багрово-красный фрак. Гуро совсем не думал о предстоящем осквернении могилы и её жительницы, его мысли занимало непонятное состояние Николая Васильевича, его бессонницы и желание заглядывать в чужие окна. "Бесстыдник!" - мысленно пролепетал тоненьким женским голосочком дознаватель и улыбнулся. Право, абсурд! - Яков Петрович, мельница местная здесь есть? - Вам зачем она? - воодушевленно спросил дознаватель, что повергло в замешательство Николая Васильевича. Такой человек...писарь слов не находил. Радуется, когда все горюют, и хмурится на празднике жизни. Диссонанс. Николаю Васильевичу эта странность характера Гуро особенно нравилась. Гоголь всеми фибрами хотел умолчать о сне, но язык был против и, не пытаясь найти компромисса с мозгом, начал своё отдельное повествование: - Приснилось тут одно. Смутно помню. Вы только близко к сердцу не принимайте, не смейтесь. Я нахожу в себе силы рассказать кому-то об этом, ибо само оно гложет меня изнутри. - сказав предисловие, Гоголь перешёл к самому сну: - Сначала утопить пытались, а потом пришла мельникова дочь, Оксана. Повела на мельницу. И всё бы ничего, да вот правдоподобно слишком. Ноги… - тут он понял, что сболтнул лишнего. - В земле? - Да. - растерянно проговорил Николай Васильевич. - Откуда узнали? - Вода у вас в тазике такого, больно земляного цвета. - В следующий раз я постараюсь убрать всё, за что может зацепиться ваш глаз. Так что, знаете, где мельница находится? - Нет. Позже спрошу у Александра Христофоровича. - Яков Петрович, похоже, серьёзно над этим задумался, так как замолк и ушёл куда-то в себя. Гоголь вроде чувствовал облегчение оттого, что рассказал, но теперь несколько жалел, потому что ощущал себя обнажённым перед дознавателем. Говорить такое, не подумав, глупо. Обезоруживало и то, что Яков Петрович знает о нём уже довольно много, в то время, как Николай Васильевич не знает о своём коллеге, - а таком ли уж коллеге? - ничего, собственно, это же одновременно и расстраивало. Словно каждый преследовал единственно свою цель, ведь, ежели они приехали вместе раскрывать преступление, должны обмениваться догадками, предполагать, работать в группе. Но этого не происходило. Таковы, по крайней мере, были надежды Гоголя. "А так, я всего лишь писарь, откуда взяться сплочённому дуэту?" - Николай Васильевич поник, стараясь не развивать дальше эту мысль. Ветер размашистым порывом ударил по лицу, отчего Гоголь слегка прищурил глаза. Осень предъявляла свои права. Люди попрятались по домам, закрыли окна и ставни, собаки сидели по будкам - улица была абсолютно пустая. Каменистая дорога шла куда-то за горизонт. Серое небо создавало ощущение закрытого пространства, словно их небольшую деревушку накрыли полотном. Тишина отдавала шумом в ушах. Николай Васильевич беспокойно оглядывался по сторонам, надеясь увидеть хоть кого-то, но не было даже бродячих кошек, которые здесь обосновались и ходили небольшими цыганскими таборами. Смутная тревога осела камнем на сердце писаря. Словно птица в клетке, он метался между стыдом и чем-то ужасно непонятным, но свербящим в голове. “Не стоило говорить. Да ведь никто за язык не тянул. Сам всё и выложил. Странно оно: Якову Петровичу рассказать хочется всё до единого. Ох, пропал ты, Николай Васильевич, я тебе точно говорю, пропал!” - разговоры с самим собой не были чем-то необычным, наоборот, они очень даже естественны, как рассвет после тёмной ночи. Воздух поплыл волнами, как в пустыне, и далеко замаячил мираж: то ли шапка чья-то, то ли треуголка - писарь не понял. Гоголь ускорил шаг, вынуждая Якова Петровича сделать то же самое. - Николай Васильевич, так уж не терпится могилку разворошить? Не торопитесь же вы. Времени в запасе полно. Она никуда не убежит. - Гоголь пропускал всё мимо ушей. Силуэты становились всё более отчётливые: один высокий и с шапкой, другой поменьше, в каком-то платье.***
- Да ну как же, Степан? Думаете, и впрямь они того…? - заговорщицким шёпотом вопрошал священник, поправляя постоянно сползавший то вправо, то влево с круглого живота крест. - Батюшка Акакий, сами видели, дознаватель - человек серьёзный, слов на ветер не бросает. Алексанхристофорыч, знаете, как его расхваливал, а он врать не будет. Я ему всецело доверяю. Сказали нам идти, значит, пойдём. - Тесак, как и всегда, покручивал усы - одним ухом слушал мужичка, постоянно говорящего про плохую погоду и суставы, куда, видно, бесы вселились, раз так адски болят, (Стёпа ему, естественно верил, кому же ещё так хорошо про чертей знать, ежели не самому Акакию); другим - красивую тишину деревенской окраины. На плечо Тесака легла чья-то ладонь. Он обернулся, сзади стояли Николай Васильевич и дознаватель, впервые, по всей видимости, опиравшийся на трость не из эстетический предпочтений, а по крайней необходимости. Акакий буркнул короткое “здрасте” и угрюмо уставился на небо, стараясь делать вид, что гостей из Петербурга здесь вообще нет и никогда не было. А вот Стёпа такой внезапной встрече обрадовался и даже улыбнулся. - Лёгок на помине. - священник подпёр ладони лопатой, облокотясь на инструмент, и зыркнул маленькими глазками-пуговками, тонко подходящими к его вечно недовольному, по-свиньи расползшемуся, лицу. - Репетируете? - Яков Петрович кинул взгляд на глубоко вошедший в землю кончик лопаты и усмехнулся. "Ухмыляется. Ни разу не слышал, как он смеётся. Обычно - не со злой усмешкой, - а от души. Вышло бы красиво, наверное. Его подхрипловатый высокий голос - как мелодия для ушей. А умные речи...Николай Васильевич, да что же с вами делается-то?" - Гоголь смутился от своих же мыслей и нахмурил брови. Резко укусил нижнюю губу, чтобы отвлечься от сверлящих голову дум на физический дискомфорт. Он не обращал внимания на накаляющуюся атмосферу, а весь превратился в слух, старательно отделяя "фа" малой октавы от ворчливой "ре" первой октавы, иногда переходящей то на гамму ниже, то на пару тонов выше и явно пренадлежавшей Акакию. Николай Васильевич хотел было сказать, что такой замечательный оперный певец пропадает, - ему бы в театр, до императорского дворца не дотягивает, конечно, и всё-таки неплохо, - но вовремя прикусил язык, подумав, что тот, скорее всего, в церкви только и занимается тем, что читает и пропевает экое Евангелие от Иоанна или молитвы из Псалтиря. Что же, направил талант в нужное русло. Батюшка Акакий вспыхнул, как спичка, и лицом, и, скорее всего, духом. Тесак молча покручивал ус, никак не участвуя в происходящем, прямо как Николай Васильевич. Казалось, интересно было только Якову Петровичу и священнику: первому выводить из равновесия, второму - выводится из оного. Удивительная актёрская игра Акакия достойна того же театра, где он мог бы петь. Играть бы ему этаких главных героев, которые при каждой возможности берутся за сердце или краснеют. Проще говоря, он как ребёнок, на лице и в действиях которого виден весь его настрой, только вот дети делают искренне, чего не скажешь о священнике. - Ну полно вам дуться. Пойдёмте. Вероятно, нас уже ждут. - дознаватель в пригласительном жёстче пропустил вперёд Стёпу и Акакия. Поздно опомнившийся Гоголь замыкал строй. Яков Петрович подошёл к нему и мягко положил руку на локоть, бросив шёпотом - таким, чтобы слышал только писарь, - короткое: - Потом поговорим.***
На горизонте показались верхушки деревянных крестов. Николай Васильевич тихо радовался тому, что они почти дошли: в безмолвии топтать землю было тяжело, даже ноги еле держали. Яков Петрович пребывал в глубоких думах, о чём свидетельствовала его немного неестественно выдвинутая вперёд челюсть. Так, с первого взгляда, было незаметно, но если выглядеться, что и сделал Гоголь, можно приметить одну особенность. Изредка внутреннюю сторону правой щеки задевал язык, отчего образовался еле видимый бугорок, который почти сразу же пропадал. На этом месте у Николая Васильевича был клинообразной формы зуб - проще говоря, клык, - просто-напросто мешавший ему протиснуть кончик языка к щеке. "Значит, зуба либо совсем нет, либо большая его часть сколота." - усердно рассуждал Гоголь, украдкой поглядывая на серьёзное, сейчас кажущееся таким мужественным, лицо дознавателя. Акакий, казалось, завидев кладбище, сразу поник. Конец лопаты тащился за ним, как опущенный хвост. И лишь у Тесака, до того бывшего донельзя серьёзным, сейчас на лице сверкала радостная улыбка, слегка прикрываемая усами, глаза блестели, как звёзды тёмной ночью. Гоголь проследил за его взглядом и ясными очами наткнулся на крепкую фигуру полицмейстера. "Александр Христофорович..." - догадался Николай Васильевич и про себя вздохнул. Отчего-то господин Бинх Гоголя невзлюбил с первых мгновений их знакомства. Вероятно, были причины, о которых сам писарь ни сном ни духом, ведь не может же глава полиции судить о своём, можно сказать, помощнике или коллеге, исходя из своего личного мнения, ибо они за одно, а субъективная оценка должна остаться при субъекте. Николай Васильевич поспешил перевести взгляд на то единственное, что сейчас по какой-то неведомой причине хотелось видеть. От вида Якова Петровича на душе разливалось тепло и спокойствие. "Это же необъяснимое прекрасное, которое пытались перенести на холст великие художники, творцы. А я имею честь лицезреть это так часто, как не снилось никому..." - писарь в порыве чувств восхвалял дознавателя всеми известными тропами: в частности метафорами и эпитетами. Удивительно, но чем ближе было кладбище, тем сильнее улыбался Стёпа своей немного по-детски наивной улыбкой. Александр Христофорович никак на это не реагировал. Заметив безразличие полицмейстера, Тесак поник: плечи ссутулились, взгляд потух и усы вместе с уголками губ опустились.***
- Здравствуйте, господин дознаватель. - Бинх протянул руку, но, вспомнив, что ладони в перчатках, подобных тем, которые носил по обыкновению Николай Васильевич, - всё-таки уже не лето, а осень даёт о себе знать - быстро стянул с правой руки предмет одежды и со всем уважением, которое только можно было вложить в этот жест, протянул ладонь перво-наперво Якову Петровичу. Тот с еле заметной брезгливостью покосился на неё, - от запястья до середины кисти шёл глубокий, судя по слишком выделяющимся на бледной коже чёрным ниткам, порез - словно думая, жать или нет, но в конечном итоге выбрал сдержанно пожать. Стёпу, старавшегося своей огромной лапой не порвать швы, нитки пережили, а вот на священнике не выдержали и порвались. Доктора не было, заливать приходилось собственными силами - оттого и вышло ненадёжно и, откровенно говоря, плохо. Рана несколькими секундами позже налилась густой тёмно-бордовой кровью. Гоголю, который вместе с Тесаком ломанулся вперёд, надеясь как-то помочь, руку, естественно, не пожали. - Чёрт! - прошипел сквозь сжатые зубы Александр Христофорович. - Алексанхристофорыч, вы это, не переживайте. Нормально всё будет. Если хотите, я могу зашить. Или можно попросить Вакулу. Только не волнуйтесь. - Стёпа положил свои ручища на плечи полицмейстера, стараясь успокоить. - Вакула? - заинтересованно спросил Яков Петрович. - Это кузнец местный, который на всю Диканьку известен тем, что с чёртом дело имел? - Вы этим слухам не верьте. Здесь любят сказки придумывать и сплетни распускать. - Бинх с какой-то злобой выплюнул слова, на что Гуро понимающе кивнул. - Но не слухи ведь... - попытался оспорить Стёпа, но его жёстко перебили: - Нет, Тесак, слухи.***
Время шло, как и кровь Александра Христофоровича. Её, конечно, меньше было, потому что руку скоро-наскоро перевязали тканью, которую добровольно пожертвовал Степан, портя любимую рубашку. "Видимо, для Бинха ему не жалко ничего." - Николай Васильевич понимал, что не его это дело, но природная внимательность, открывающая такие мелкие детали в поведении других людей, не дремала. - Ну что же, Александр Христофорович. Крови меньше, это хорошо. Лопату мы вашу приставили к забору. Вон она. И давайте наравне с нами. - Яков Петрович говорил спокойно и ровно, даже с некоторым снисхождением. Сложно было представить, что дознаватель может сказать что-то иное. Возмущение Бинха нашло себя в нахмуренных бровях и удивлённых распахнутых глазах. Но перечить Якову Петровичу он не стал. Молча развернулся и пошёл за лопатой, однако раздражение, которое полицмейстер оставил после себя, напряжённо витало в воздухе.***
Все одновременно вздохнули: пошёл дождь. Первые капли упали Гоголю прямо на кончик носа. Но он искренне надеялся, что ему лишь кажется. По мере того, как горка рядом с могилой становилась больше, капли падали с неба быстрее. И, когда конец лопаты в руках Якова Петровича с глухим звуком стукнулся о дерево, дождь полил как из ведра. Тонкие струи стекали по лбам, перемешиваясь с потом и падая в яму. Земля превращалась в отвратную кашу - на ногах крепко уже никто не стоял. Не сговариваясь, все решили копать как можно усерднее, в особенности Акакий - он сжимал лопату так, что пальцы его, обычно розово-красные, будто он только вышел из хорошо натопленной бани, сейчас были бело-серые. Бинх, который всячески старался задеть лопату Николая Васильевича своей, сейчас успокоился и направлял свои силы в нужное дело, не тратя на пустое проявление неприязни. Когда с делом было покончено, то бишь начала виднеться тёмная, еле отличимая от земли, доска, все с огромным облегчением бросили испачканные в грязи инструменты, и каждый мысленно выдохнул.***
Гроб был подозрительно лёгкий. Акакий и Александр Христофорович отсеялись сразу: первый, объясняя тем, что ему надо подышать свежим воздухом, ибо тут, на кладбище, он могильный, а для хорошей работы мозга нужен именно свежий, отошёл за забор кладбища и оттуда наблюдал за происходящим; второй уселся рядом с соседней могилой, размотал то, что Тесак так усердно наматывал, пытаясь хоть как-то помочь полицмейстеру, и принялся внимательно изучать внутреннее строение руки, что сделать было не так сложно, ибо виднелось всё, что нужно: молочно-жёлтая полоса сухожилия поверхностного сгибателя пальцев, а под ней проходили червеобразные мышцы; можно сказать, что Бинх занимался тем же, что и другие, не считая Акакия, - копался в червях. Взгляд Гоголя будто магнитом притягивался к Гуро и ненароком падал на крепкую фигуру дознавателя. Трость тот оставил у соседней могилы, приставив к кресту, чтобы ручка не испачкалась. Сейчас мужчина спокойно справлялся и без этой палки. Но она делала его таким статным и аристократичным. Николай Васильевич смотрел, не задумываясь о том, что Александр Христофорович, сидя под крестом, изредка подозрительно посматривал в его сторону, что Тесак снова крутил ус, задумчиво сверля глазами дыру в спине писаря, и понимающе улыбался. Только напоровшись на ответный взгляд Якова Петровича, Гоголь поспешно отвернулся, делая вид, что его очень интересует местная флора и фауна. Леса, видите ли, здесь такие красивые, а самое главное - они здесь есть, не то что в Петербурге. Яков Петрович, подозвав задумавшегося Гоголя, указал на гроб, который надо было достать из ямы. Николай Васильевич всё мгновенно понял, как и Степан, стоявший рядом. Сейчас это деревянное сооружение не представляло никакой ценности - после, когда девушку будут закапывать обратно, ей сделают новый, нормальный гроб, поэтому этот, не жалея, вскрыли лопатой, при этом случайно сломав крышку. Гоголь посмотрел на ту, которую они так усердно откапывали. Яков Петрович задумчиво глядел то на крышку, то на яму, то на крест и крутил перстень на пальце. - Александр Христофорович. - окликнул он полицмейстера. - Это точно та могила? Может, спутали? - Да нет, ошибки быть не может, господин дознаватель. - Взгляните-ка. Бинх с опаской подошёл к Гуро и взглянул в гроб. Акакий материализовался рядом, опять схватился за сердце и, громко выдохнув, прохрипел. - Ох, Господи, - он возвёл голову к небу и перекрестился, - Господи, почему же так-то! - выговорившись, он опять посмотрел на стоящих и по привычке начал рыскать вокруг рукой, в попытках найти, к чему приткунться. Яков Петрович, заметив это, усмехнулся и нарочито спокойно, смакуя каждое слово, сказал: - Не переживайте вы так. Вот, место свободное есть. Прилягте, полежите. - дознаватель кивнул на вскрытый ящик, в котором, по не понятной никому из них причине, девушки не было. - Господин дознаватель, вот, скажем, карта. - Бинх протянул Гуро листок, на которым углём было нарисовано расположение могил с именами лежащих там. - Я точно всё просчитал. А как получилось это, - он указал раненой рукой на пустующее место, - я не знаю.***
Дождь немного поутих, уже лишь слегка накрапывал. Яков Петрович часто опирался на трость, поэтому Гоголь исподтижка, за что очень раскаивался, следил, как бы ненароком не упал или ещё чего. Тревожно за него было. "Может, голова кружится? И не спросишь ведь, остаётся только гадать. Когда копали, всё нормально было. Да он даже бледнее стал, хотя с утра был не особо-таки румяным. Что же с ним делается? А с чего такие мысли, Николай Васильевич?" - навязчивый голос, идущий откуда-то изнутри, подкинул Гоголю новую пищу для размышлений. Другой, менее тихий голосочек толковал о том, что до добра это не доведёт. В надежде избавиться от мыслей, писарь стал стараться представить отчий дом, радушную мать и сестричек, воспоминания о которых его всегда успокаивали и отвлекали от гнетущего. Но ухватиться за какую-либо новую думу мозг не мог - они все как будто разбежались, а потому в голове только больше закреплялся образ Якова Петровича не как дознавателя, а как простого смертного, имеющего свои переживания и тревоги, с которыми тот так же, как и все, не всегда справлялся. - Здесь мне следует вас покинуть. Дел много. Они хоть и пустяковые, но, когда их целая куча, разобраться с ними не так просто. Прошу меня простить. - Бинх, приподняв треуголку и надев обратно, свернул направо. Тесак смотрел в спину отшедшего на несколько метров Александра Христофоровича, а потом, опомнившись, побежал за ним, кинув напоследок: - Я тоже пойду. До свидания! - обращался он ко всем. - Николай Васильевич, вам не хворать. - подмигнул и пошёл скорым шагом в сторону полицейского участка, куда так же направился Бинх. Теперь остались втроём. Акакий время от времени нервно кашлял и спотыкался о маленькие камешки, встречавшиеся под ногами, что выглядело до ужаса нелепо. - Батюшка Акакий, может, вам помочь? Под ручку взять. Вот, можете опереться. - Яков Петрович подставил плечо. Священник глянул косо, ухватил лопату покрепче и, насупившись, замолчал. - Ну, полно вам хмурится. - Уверен, без вас, господин дознаватель, разберусь. До свидания. - Акакий свернул на ближайшем повороте, который, благо, был в двух шагах, а потому священнику страдать не пришлось. Грязь, слякоть, лужи - всё одно. Николай Васильевич не обращал внимания. Да, сапоги относительно новые, но сейчас гораздо важнее казались развязные мысли, которые несли разум Гоголя на прекрасных крылышках куда-то дремучую даль. Несвязанные образы мелькали в голове, словно яркие витражи на солнце. Но его опять вырвали из размышлений, правда, на этот раз ставший приятным каркающий баритон: - Ну, Николай Васильевич, зайдём к вам поговорить? - дознаватель взял писаря под руку и виртуозно взмахнул тростью, разрезая воздух.