********************************************************
… … А на солнце можно смотреть и закрытыми глазами. Это поражает. Оно настолько яркое, что разрывает тьму век красными плывущими, словно в желе, кругами. Если долго смотреть на их хаотичное движение на жаре, упершись во что-то мягкое, можно легко разомлеть и провалиться в такой беспорядочный полусон-полудрему. И по пробуждении увидеть только всё те же бордово-красные расплывчатые круги, и каждое неровное, у них даже толком очертаний нет, да и круги ли это? Просто так — что-то неосязаемое, трансцендентное. Круг дернулся — кровь разом хлынула к сердцу, так что стало необычайно жарко, очень жарко. Под ребрами разлилась лава, как будто в груди кто-то растопил спавший до того вулкан, и не мигом, а постепенно все полости тела заполнились агонией. Воздух, подрагивающий от пекла, неприятно спёрся в носу. Броско, ярко — когда аль-Хайтам распахнул глаза, зрительные рецепторы чуть не разорвались от бешено распалившегося солнца. Сейчас день — это ясно. Тут ясно стало и то, что Хайтам стоит посреди пустыни живой, правда, запекшийся от зноя, но вроде как невредимый. «А с чего я должен быть не невредимым?» — нахмурился аль-Хайтам. Нет, серьезно, с чего вдруг? В его последнем воспоминании всё было пучком: аль-Хайтам прекрасно подремал вдали от лагеря на Кавехе. А что? Раз уж таковая возможность выдалась, к тому же сам Кавех не проснулся и не побежал гнать Хайтама грязными тряпками, то почему бы и нет. К слову, он неплохо годился на место подушки. Знай бы Кавех, что на нем комфортно проспали целую ночь, аль-Хайтам не преминул бы сострить и посоветовать ему бросить работу архитектора и устроиться в живые подушки. Но Кавех не знал. Возможно. Аль-Хайтам понятия не имел: едва он проснулся, его тут же перебросило сюда. Снова пустыня возвышалась над сущим застывшим и пожелтевшим морем. Впереди и сзади, справа и слева, насколько хватало глаз, везде высились гребни песочных волн — замершие в бесконечном мгновении, они, осыпаясь прахом, золотясь в низвергающихся лавинах испепеляющего солнечного света, словно проникли в саму суть времени, в кинопроектор, и остались внутри него, а то, что видел аль-Хайтам, являлось всего лишь проекцией песочных волн, моментом перед тем, как они настоящие ушли из этого мира. «Иногда в голову приходят интересные вещи, — хмыкнул своим ассоциациям аль-Хайтам, доставая из-за пояса лопату. — А иногда не очень» И он сделал надрез. Вот так: раз, два, три* ************************** — За что ты так с собой? Разгоряченная плоть прижимается к телу, вызывает новую волну пробирающих душу мурашек. Следом сладкая истома прокатывается под кожей, мягко выталкивает из головы все ненужные более мысли, когда их пальцы ненавязчиво, играючи переплетаются в едином вдохе. — Не стоит больше делать это, — нежно, почти взахлеб шепчет голос, но запинается в тихом стоне. А затем всё так же ненавязчиво, и оттого только больше возбуждающе, он змеей пробегается по вздрагивающей груди, наклоняется к самому уху так, что волосы щекочут щеку. — Разреши мне помочь тебе. Его голос еле слышен, он идеально сливается с этим чудесным мгновением. Как и болтающиеся под потолком палатки кисточки едва горящей лампадки, как и приятно ноющий засос на шее, как и пестрящие на полу мятые спальные мешки, как и линия его позвоночника под подушечками пальцев, рука спускается всё ниже и ниже… рукав сброшенной рубашки залез в опустошенный кубок, лицо перед глазами — горит алым, в цвет глаз, жмурится от боли, но мерно дышит в такт поступательным движениям, всё внутрь и внутрь… — Бери меня, но позволь мне стать твоими звездами, — бормочет он. И аль-Хайтам берет. Вот так: раз, два, три* ************************** — Ты что творишь? — прошипел выросший из-под земли Кавех, выхватывая у него из рук лопату. Пустыня. Снова она, тот же самый момент. Ничего необычного. Почти ничего. Аль-Хайтам качнулся, пораженный внезапным видением. Весь мир внезапно поплыл перед глазами, обернулся в одну постоянно ярко-ярко размывающуюся желтую, как и всё в этом застывшем океане песков, точку. Вертит и крутит, мутит и вертит. Лишь один вопрос неожиданно четко всплыл из этой желчной круговерти замерших морей: «Что. Только что. Произошло.» — Аль-Хайтам! — бросил спасательный круг Кавех: подхватил за плечо. — Что с тобой? Тебя опять перенесло? Перед ним — глаза, красные, словно звезды на руках (*** *** ***
— Хватит меня отговаривать. Домашний арест — единственно верное решение в нашей ситуации. Домашний. Арест. Домашний арест должен быть в доме. А голос принадлежал Сайно. Действительно — знакомая спальня, бесконечные фоторамки со смотрящими на аль-Хайтама пустыми, как дно звездного экстаза, лицами. Из середины комнаты еще даже не успели убрать столик и две подушки по обе его стороны. А вон и родной шкаф: открытый, нагой, совершенно беззащитный. Так и не скажешь, что совсем недавно в этом маленьком, грубо сколоченном шкафу из кармфалы смогло уместиться двое взрослых мужчин. «Поразительно», — заспанно подумал аль-Хайтам. Видимо, оставшаяся часть той ночи в доме Сайно прошла без единой секунды сна. За окнами тем временем голубовато-розовыми всполохами дрожала заря, заливая комнату бледным, неуверенным цветом, даже не светом. — Не поступай с собой настолько несправедливо, — прозвучало под локтем. Аль-Хайтам перевел слипающиеся глаза вниз: там стояла тусклая, приглушенная утренними потемками Нахида. Здесь, вне храма Сурастаны, вне садов и палисадников, своей стихии, она казалась какой-то слишком маленькой, сжавшейся. Небольшая складочка проявилась между беспрестанно хмурящимися бровями. Далеко не единожды Хайтаму, да и остальным, приходилось видеть бога мудрости озадаченным, но точно не такой, как сейчас: потерянной, пораженной, окончательно сбитой с толку. По комнате шатались туда-сюда матры. По-видимому, относились к числу доверенных лиц: они хранили какое-то почти священное молчание, будто страшась нарушить утреннюю благословенную тишь лишними звуками. Или боясь получить выговор за выражение сомнений по отношению к их генералу, который сейчас как раз, упрямо подняв подбородок и уперев руки в бока, отказывался от наставлений Нахиды. — Я опасен. — Мы не знаем наверняка, — возражала Нахида, но устало, на удивление, неуверенно. Без солнечных бликов и растений, крошечная и растерянная, она казалась на несколько тонов посеревшей, ребенком, случайно оказавшимся в центре событий. Она вздохнула: — Проверка твоих снов показала, что ты однозначно ничего не знаешь о шкатулке и ее содержимом. — Или не помнишь, — сориентировавшись в происходящем, процедил аль-Хайтам. Нахида насторожилась. — Думаешь, он тоже мог стереть себя из Ирминсуля? — Предполагаю, — аль-Хайтам прищурился, всматриваясь в нечитаемое лицо Сайно. Тот отвернул голову и закрыл глаза, а Хайтам продолжил: — Помнишь эпидемию? Ты тогда выдвинула идею, что ее вызвал я, стерев себя из истории мира. Но в таком случае оставалось неясным, почему человек, о котором ты мне до того рассказала и который также удалил себя, не вызвал никакой болезни «бреда». Значит, из-за одного вмешательства подобного эффекта эпидемии не должно быть. — Верно… — на поблекшем лице Нахиды вдруг пролетел огонек надежды, и она радостно подняла голову. — А если сразу два человека произведут махинации с Ирминсулем, то случится глобальный сбой! — Не буду голословно утверждать, — медленно кивнул аль-Хайтам, — но в подтверждение своей догадки напомню, что болезнь не распространялась за пределами Сумеру, могла коснуться разве что путешественников. Возможно, пострадавшие люди когда-то контактировали со мной и Сайно… Идиотское воспоминание не к месту, не к делу всплыло в памяти, перебило мысль: «Честно сказать, — сказал Кавех когда-то за завтраком еще в начале знакомства, — я сам несколько часов мучился от "бреда". Причем у меня все перечисленные симптомы были сильнее, чем у других людей» «Чтоб тебя, — поджал губы аль-Хайтам. К счастью, его заминки никто не заметил, и Нахида, захваченная выдвинутой теорией, взялась за активные обсуждения с Сайно. Хайтам наблюдал за ними отстраненно, как будто через экран. — Чтоб тебя… Не может же частота контактов со стертым человеком сказаться на силе болезни. Иначе мы с ним… нет, не может быть, Кавех и Сайно, в конце концов, хорошие знакомые, учились вместе. Не стоит принимать догадки на веру, это всего лишь догадки, всего лишь догадки…» — Но я не мог стереть себя, — тогда же по ту сторону экрана отрицал Сайно. — Меня все помнят, я всё помню — как такое может быть? — Не обязательно производить полное удаление памяти о человеке, — контраргументировала Нахида. — Можно вырезать лишь отдельные кусочки воспоминаний. Например, фатальную ошибку при исполнении обязанностей или неудачный роман… Картинка на экране мгновенно преобразилась: из сонливой ранней суеты обратилась в накалившиеся дочерна потемки, словно даже солнце предпочло сбежать от них подальше за горизонт. Лицо Сайно потемнело. Хоть он не выразил и капли гнева, в глазах заплясали нехорошие искры. — В любом случае, — вмешался аль-Хайтам, — мы должны сосредоточиться на нашей единственной подсказке. И взгляды всех, включая осматривавших комнату матр, разом перевелись на главную улику — раскрытую шкатулку, отливающую даже в тени бархатисто-золотым сиянием. — Ты говорил, тебе не знакома письменность, которой она покрыта изнутри, — задумался Сайно. — Конечно, потому что это не письменность, а шифр, — аль-Хайтам подошел к столику, где все еще покоилась шкатулка, и незаметно для остальных полоснул выступающим острым камнем тришираита по руке. — И составлен он, по всей видимости, из других шифров. Насколько я могу судить, относятся они сразу к нескольким эпохам правления Алого короля. — Шифр из шифров, а сами шифры еще найти и разгадать нужно, — вздохнула Нахида. — Сайно на такое точно не способен. — Справедливо, — немного обиженно буркнул Сайно. «Зато способен разгадать один знакомый мне человек», — вспомнил аль-Хайтам третьего участника их экспедиции. — До меня доходили слухи о некой мадам Фарузан, — внезапно отозвался аль-Хайтам. Он бросил косой взгляд на захолонувших людей в комнате и вновь повернулся к заостренному концу тришираита, уже окропленному кровью. — И о ее исследованиях в области древних языков пустынных руин и механизмов. Раз уж нам предстоит найти составляющие шифра, а значит, отправиться в пустыню, почему бы не обратиться к эксперту? Не сводя глаз со шкатулки, Хайтам с жаждой, с жадностью, в ломке наблюдал за остывающей на кончике драгоценного камня кровью. За тем, как заунывно заводит свою песнь пульсирующая боль на месте свежей раны, как богоподобно капает, словно жертвенный агнец с алтаря, первая капля, вторая, третья, и каждая в моменте отражает, возводит в абсолют унылые грязно-розовые отсветы рассвета, обращая их всего на секунду в настоящие звезды. В одну звезду, вторую, третью* * Аль-Хайтам внезапно вспомнил, что еще можно сделать, и дополнил свое предложение: — А также мы могли бы поискать мой возможный Глаз Бога. — Э… ну, да? Круглощекая девушка с непониманием посмотрела на аль-Хайтама, выгнув бровь. В какой момент шкатулка в спальне Сайно обратилась лицом Фарузан, долго думать не пришлось. В мозг неприятно стрельнуло: перед глазами, уже весьма долгое время фокусирующимися на крошечной точке, представлявшей собой кончик тришираита, резко, без стука и приглашения, встала совершенно новая картинка. Пески, пески, опять двадцать пять, пески, ночь и лагерь, две палатки. Трое человек у костра, запускающего фейерверками искры в черное небо, сидели на циновках, а вместо спинок стульев им благосклонно выступили пушистые бока вьючных яков — те устало развалились на песке, иногда водя носами, когда холодный сухой ветер бросал в их сторону насыщенный аромат тушеного мяса из таджина. Фарузан, помешивая блюдо на костре, пуляла по взгляду то в одну сторону, то в другую. «Как удобно, не надо проходить через недели подготовки и езды до места назначения», — выделил, к собственной вящей радости, аль-Хайтам, в который раз заводя руку к воткнутой неподалеку лопате. — Да отстань ты уже от нее, — материализовался из воздуха Кавех, но не успел предотвратить расцвет новой звезды на руке. Скривившись, Кавех все равно отнял у аль-Хайтама лопату и ушел в палатку. Вернулся Кавех уже с пластырем в одной руке и таблетками в другой. Костер приветливо щелкнул ему, обдав руку Фарузан искрами. Те же самые искры посыпались из глаз у аль-Хайтама, как только он заприметил характерные белоснежные кружочки, спрятанные, зарытые, такие далекие… — Я повесил лопату на крючок в палатке, — сообщил Кавех абсолютно ненужную и идиотскую информацию. Только потом (наконец-то, твою мать) протянул пластинку. — Не забывай пить таблетки. Только одну за раз! — пригрозил он пальцем, но аль-Хайтаму не было дела (ха-ха? Мягко сказано, ха-ха), в него уже летели три. — Не опасно ли так вешать лопату? — удивилась Фарузан, мясо в таджине согласно булькнуло. — Если на стене ружье, значит, кто-нибудь умрет. Кавех беззаботно махнул рукой, усаживаясь на циновку рядом с Хайтамом. — Да ладно те… кхм, госпожа Фарузан. Ничего не будет. — Так-то, — буркнула Фарузан в высокий воротник аббаса. — Так о чем вы хотели спросить? До того, как аль-Хайтам вас перебил. «Не специально же», — в мыслях фыркнул он, однако не сказал вслух, поскольку был уже слишком поглощен приятно поступающей в тело энергией. Пусть разум и говорил, что не стоит пить всякие непонятные таблетки, тело не слушалось. И хорошо. — А, это… — Фарузан снова запулила на них обоих по такому неудобному взгляду, что вскоре сама раскраснелась как рак. Помешивания блюда резко участились. — М-м-м… мы уже достаточно долго путешествуем, и меня всё беспокоит… — она неловко опустила глаза, и ее зрачки нервно забегали. — Вот… простите за такой вопрос, но… вы друг для друга кто? Друзья или?.. Хайтам мигом отвлекся от лицезрения звезд в глазах и переглянулся с Кавехом. Зря. Протаранил собой все рамки здравого смысла, вылетел на орбиту. А на орбите были только звезды*. ************************** В подрагивающем свете слабо теплящейся лампадки прерывисто и натужно шебуршат спальные мешки. В воздухе разносятся приглушенные запахи сгущающихся песков, сбитой прохлады и пота. В тот момент, когда он входит внутрь, раздается сдавленный выдох. — Резко? — спрашивает аль-Хайтам, осторожно целуя его бедро. Он качает головой и поднимает резко побледневшую руку к лицу аль-Хайтама. — Продолжай… — но не успевает договорить: его спина выгибается в бесподобном изгибе, и Хайтаму на ум приходят совершенно несуразные вещи. — Золотое сечение, — шепчет аль-Хайтам ему на ухо, прикусывает покрасневшую мочку прежде, чем нега мутной пеленой застилает взор. Рядом покрываются серебром нагромождения одеял, сияют белесые звездочки надкусанных таблеток, и эйфория бьет через край, бежит из низа живота к самым кончикам пальцев. И ноги под аль-Хайтамом, до того неуверенные, расходятся, расплываются вместе с мигающей лампадкой, шорохом спальных мешков и опрокинутыми кубками с водой. Крючок над головой, на котором висит лопата, мерно вздрагивает раз, вздрагивает два, вздрагивает три, а полотно лопаты горит звездой на свету. Он откидывает голову и, словно в бреду, бормочет: — Ты тоже будешь внизу. Словно в бреду, бормочет Кавех*. ************************** — Нет, — уверенно ответил аль-Хайтам. — Друзья. Глаза Кавеха на миг расширились и потускнели. Он сначала как-то прибито вжал голову в плечи, не зная, что сказать, а потом — видимо, вспомнил о гордости — обиженно отвернул нос и вскинул подбородок. — Ха, да я такого, как он, даже другом не осмелюсь назвать! Языки пламени несколько раз дергано покрутились по дну таджина, даже вьючные яки недоверчиво приоткрыли глаза, будто закатили их и вновь вернулись ко сну. Несколько потерянной осталась только Фарузан: она уронила ложку в котел, где та и потонула, и с лицом «Вам этот котел в задницы засунули, что ли?» уставилась на мужчин напротив. Один надуто сидел, отвернув голову, второй флегматично поднял глаза на небо, чтобы посчитать звезды: первые, вторые, третьи. Не веря, Фарузан на всякий случай протерла глаза, посмотрела на две хлопковые палатки позади них, расположенные друг от друга на расстоянии пары метров, и промыла себе уши водой из таджина. Архонты знают, сколько времени прошло, когда она наконец прочистила горло и сказала: — Понятно. Тогда вы это… потише будьте, ладно? Ладно*.***
Знаете, аль-Хайтам постепенно привыкает. К этому. Ну, к этому. К тому, как каждый раз, когда бы он ни плюнул, ни дыхнул, ни проглотил заветную таблетку, появляется это самое злосчастное «пошел ты на три веселые буквы» и совершенно новый вид перед глазами. На его же счастье, обычно аль-Хайтаму удавалось в меру быстро определиться со своим местовремянахождением. Может быть, такая быстрая адаптация была связана с тем, что зачастую Хайтам оказывался прямо посреди какого-либо события. Или обычно хоть пару человек вокруг могло обронить несколько подталкивающих к сути дела фраз. Всегда что-то было. Ну хоть что-то да было. А на этот раз… Аль-Хайтам лежал ни жив ни мертв посреди палатки. «Если хлопковая палатка — значит, пустыня. Темно — ночь», — логично заключил аль-Хайтам, на чем его выводы и закончились. Вокруг пустота. По идее, две палатки в их лагере означали, что более чем вероятно они с Кавехом занимали одну (***
Аль-Хайтам отдохнул. Честно, искренне, безо всяких прыжков в воспоминаниях. Целый месяц неведомые силы, державшие его в оковах путающегося времени, находились в покое. Или в спячке, или еще чего. Конечно, аль-Хайтам пытался разузнать, что с ним происходило в те дни, но каждая попытка выяснить или рассказать о своем необычном… мироощущении заканчивалась переносом в другое воспоминание. Уже без того вдоволь удовольствовавшись этими переносами, Хайтам не решился рисковать большим, чем тремя попытками: во время первой его запустило в рабочие будни перед экспедицией в пустыню, где он как раз впервые сделал надрез на руке; во второй навестил Тигнари и попросил его, несмотря на произошедшее, хоть иногда навещать Сайно; а третья выдалась самой идиотской. Во-первых, она была чем-то средним между сном и воспоминанием, потому что закончилась смертью от лопаты, что уже само по себе было невозможно. Во-вторых, она умудрилась выпасть именно, вот прям обязательно в тот самый важный момент, когда Фарузан спросила, какие между аль-Хайтамом и Кавехом отношения. Просто для справки — на тот день они переспали уже порядка десяти раз. И ни разу нормально не поговорили. Ну, там, о том, чтобы встречаться. Ну, о таком пустяковом: что будет дальше. Ведь были же дела поважнее: раскапывание руин, дешифровка надписей внутри шкатулки. К слову, усилиями двух ученых Хараватата надписи оказались почти полностью переведены, недоставало лишь финальных штрихов. И, когда аль-Хайтам, задумавшись о последних неразгаданных словах, в середине ночи зашел в их совместную с Кавехом палатку, он ожидал всякого: что его взашеи прогонят прочь, что ему в лицо с размаху влетит тапок, что… что… всё что угодно, но явно не заметно повеселевшего Кавеха, одной рукой приглашающего в импровизированную постель, а второй протягивающего пластинку таблеток. Воспоминаний о таблетках у аль-Хайтама так и не появилось, он понятия не имел, что они из себя представляют, но представление, какой эффект они вызывают, имел отменное, не раз на себе уже испробовал. Потому и рука как-то сама потянулась к круглым, приплюснутым спасительным светилам, потому и произошло всё как-то быстро. Раз — они на пике блаженства. Два — Кавех переворачивает на спину аль-Хайтама, плавно, но хищнически опускается вниз. Три — Хайтам кончает. Четыре — Кавех случайно задевает локтем стенку палатки, и полотно лопаты, уже давно опасно шатавшееся на крючке, падает. «Иногда в голову приходят интересные вещи» Мозг глупо чвакает, словно вся эта мудрено навороченная биологическая машина, безустанно проводящая электрические импульсы, так — гидро слайм на палочке. Ой, слайм еще и шевелится. — Прости… прости, прости, прости… Слуховые центры не повреждены. «Молодец, аль-Хайтам, да ты везунчик!» — спешит обрадовать его морозильная камера со шматом сала внутри. Он встает, как безголовая курица («Молодец, аль-Хайтам, да ты везунчик х2! Ни один человек после такого не встает»), осматривается и падает. Замертво. Вот и сказочке конец, а кто слушал — молодец.