И проходимец поднял взгляд И злобным голосом ответил: «Я всех замучить был бы рад, И от того я так невесел. Я в маске рыжей обезьяны На праздник к вам попасть мечтал, Когда б не камень окаянный, Что мне на голову упал!» Король и шут. «Камнем по голове».
Жара. Или, скорее, просто слишком душно? А может, у него жар? Нахмурившись, он недовольно дернул плечами, ощущая пот между лопаток и мокрую прилипшую футболку. Мышцы шеи напряглись, и голову прострелило болью. Отдало почему-то в челюсть и очень знакомо в передние верхние зубы. Так… Дышать через пересохший нос выходило с присвистом и большим трудом. Еще и больно. Губы тоже были сухими, да и во рту пустыня. Казалось, жара Сахары везде и всюду, причем такая невыносимая, что и открытые окна совсем не спасали. Ветер волновал занавески, но не приносил облегчения. Кондиционера не было. — С носом у вас будет все в порядке. А вот зуб придется вставлять новый, но это уже мелочи. Челюсть не сломана, а это главное. Больше уже скажет стоматолог. Вам еще повезло, так как… Голова ныла, боль продолжала отдавать в челюсть, хотя он был уверен, что обезболивающим его напичкали щедро. Наверное, именно из-за этого котелок восхитительно пуст и попытки добиться от него чего-то внятного оборачивались гулким эхом, как раз таки и сообщающим, что ничего из вышеперечисленного там нет. Думать ни о чем толком не получалось, собрать вместе убегающие мысли тоже не выходило. Зацепиться взглядом хоть за что-то он не мог, глаза сами скользили по предметам, не задерживаясь на них больше чем на пару секунд. И он продолжал сидеть на кушетке, изредка касаясь дыры в ряде зубов сухим, казалось, вот-вот готовым потрескаться языком. Одного не хватало, а этот сколот и… Прикус другой. Эта мысль была внезапной, но выделилась в общем, ничего не значащем и неразборчивом, пустословном потоке отчего-то слишком ярко. Прикус… другой. Странно. Очень странно… Незнакомая женщина о чем-то говорила, ее голос звучал однообразным фоновым шумом. Взволнованным, обеспокоенным таким. Окунающим в тоску и чувство какой-то непонятной вины. И немного раздражения. Занавески от порыва теплого ветра дернулись и приподнялись вверх. Он скосил на них глаза. — Какой это этаж? — опухшее лицо с еще не полностью сошедшим отеком болезненно потянуло, и, с трудом ворочая языком, он шепеляво проговорил вопрос. Воздух прорвался сквозь щель между зубами, свистяще и как-то знакомо выдав эту противную «ж». Но следующие слова он произнес на автомате, поджимая непослушные губы таким образом, чтобы максимально сократить шепелявость, с которой он давно привык бороться. — Где я? И кто вы все такие, е-мое? Откуда он знал, как нивелировать эту шепелявость?.. Но ответа из пустой головы на вопрос не последовало. Врач и женщина, до этого активно ведущие диалог, одновременно посмотрели на него донельзя удивленными глазами. Первой отреагировала женщина, резко бросив на врача взгляд, полный ужаса и паники. И тут же сурово поджала губы, видимо пытаясь взять себя в руки. Мужчина в белом халате, поудобнее перехватив папку в своей руке, нахмурился. — Так. Прежде чем я вам отвечу, давайте вы сначала ответите на мой вопрос, — растерянность тут же была преодолена профессионалом своего дела. — Как вас зовут? Что за вопрос, е-мое?! Дурак, что ли, такое спрашивать? Он скривился, посмотрел на врача исподлобья, как на идиота, которых, к слову, не любил особенно, и, вновь открыв рот, замер на месте нелепым истуканом. Он… Его зовут… Его имя… Он потерянно закрыл рот. Вновь открыл, чувствуя, как тянет болью мышцы лица. Закрыл. А после озадаченно замер на месте, так и продолжая сидеть на кушетке в ступоре от самого себя. Имя, застывшее на кончике языка, так и не прозвучало. Раздражение, вызванное идиотским вопросом, начало перерастать в испуг, и он со страхом взглянул на врача и неизвестную женщину. — Я… это… Я… Женщина громко всхлипнула. Не выдержала. Но он не обратил на нее внимания, широко раскрытыми глазами смотря на врача, к которому недавно испытывал какую-то внутреннюю почти непереносимость, с надеждой на спасение. В голове была звенящая пустота, эхом разносился стук ускоряющегося от страха сердца. Кто он? Как его зовут, вашу мать?! И почему он не задался этим вопросом, когда его сюда вели на выписку, как оказалось? Это ж чего, никто не догадался, что он в невменозе был? А… или не был?***
Это третий этаж. Пожалуй, побег был бы травмоопасным и… А он собирался сбежать? Мысли, странные и внезапные, приходящие в голову, не то чтобы пугали, но однозначно спокойствия не прибавляли. Особенно когда это продолжалось который день, внося в и так странную ситуацию сумбура. Тяжелый вздох вырвался из груди, и взгляд уперся в зубную щетку, которой он не мог полноценно воспользоваться. Нет, это его особо не напрягало, нечищенные зубы не были такой уж катастрофой, особенно если отсутствие гигиены полости рта продиктовано обстоятельствами, просто… Его зовут Михаил Игоревич Царев. Ему пятнадцать лет, и он перешел в девятый класс. На момент выявления у него провалов в памяти было двадцать первое июля две тысячи тринадцатого года, и накануне ночью с девятнадцатого на двадцатое он пришел домой, а точнее в гостиницу, с выбитыми зубами и разбитой башкой, которую сейчас зашили, залив зеленкой, предварительно обрив его налысо. Он от запаха этой зеленки и привкуса уже блевать хотел, если честно. Хотя с разбитой головой — громко сказано. Скорее по касательной чем-то острым проехались, едва ухо не отрезав. А вот чем — вопрос интересный и, увы, оставшийся без ответа. По последним сведениям, которые он сообщил своим родителям, прежде чем укатить на скорой в бессознательном состоянии, вроде как подрался, и оттого сейчас в зеркале отражался ну просто сказочный красавец. С кем подрался, почему и где именно происходила стычка, он решительно не помнил. Глухая пустота в черепушке и ничего больше. По словам очевидцев, он вполне все помнил, когда пришел домой. И даже когда его латали, пытался внятно отвечать, кто он и что. Но вот наутро после долгого сна почему-то отшибло память. Судя по всему, кувалдой по лицу, не меньше. Напрочь. Как по волшебству — магия вне Хогвартса. Поэтому ничего внятного сказать он и не смог. Даже пришедшие менты развели руками. Кто, за что и где — неизвестно. Да и вообще, вы уже на чемоданах сидите. Радуйтесь, что жив остался. Заявление, конечно, написать можете, но целесообразно ли оно? У них сейчас работы полно, местная звезда вроде как скончалась… как бы фанаты чего не устроили. Если бы не тот факт, что им нужно было срочно улетать, то его бы в больнице задержали на подольше, может, и до ментовки бы дошло и взялись основательно, а так… А так заживет все как на собаке. Сам виноват, раз шарился в незнакомом городе неизвестно где, да еще и в ночное время. И телефон свой умудрился где-то проебать, дурак. Миша рассматривал себя в зеркале. Отекшее лицо демонстрировало плавные переходы от сини до зелени, с лиловыми оттенками. Нос ему расквасили знатно, и гематомная синь стремилась перейти под глаза, делая его похожим на какого-то зомби. Голову, к счастью, не проломили, но и без последствий, как говорится, не обошлось: особо активничать ему не советовали. Мозги, конечно, не перетряхнуло, ну так дело-то недолгое. Особенно умеючи и знаючи, вдогонку ко всему прочему. Зубы… Он чуть оскалился, насколько позволяла боль, демонстрируя себе свое безобразное отражение. Гримаса вышла что надо. Будто его лицом об стену били. Или стену об лицо. «Трудно узнать было его. От головы не осталось ничего!» Вспышка-воспоминание в виде отрывка какой-то песенки промчалась, отдаваясь болью в висках. Скривившись, он оперся одной рукой о раковину, а другой потер болящий висок. Перед глазами заплясали уже успевшие надоесть своим частым появлением черные мушки. Ну и откуда это?.. А в ответ тишина и пустота. Да неужели, ха! Имя «Михаил» отозвалось в груди чем-то теплым и знакомым. А вот все остальное было полным равнодушного неузнавания. Ни имя, как оказалось, матери — Натальи Федоровны, ни отца — Игоря Ивановича. Только вид из окна третьего этажа больницы, в которой он очнулся, казался тоскливо знакомым, как и, собственно, его имя. Санкт-Петербург радовал рваными облаками и солнечными лучами, пробивающимися через небесных пушистых скитальцев, которые все грозились разреветься. Красивый город… если на обложку смотреть. А внутри демоны. Он в этом был железобетонно уверен. Мишке, а так ему было комфортно себя величать, определенно тут нравилось, но факт того, что он сюда с родителями приехал на отдых из Омска, вызвал в нем бурю недовольства и протеста. Какой к черту Омск? Хотя… мама была решительно настроена уехать из «этого проклятого Питера» после того, как ее сына кто-то сказочно разукрасил в местных подворотнях. Зубы теперь влетят семейному бюджету в копеечку. А уж амнезия… даже заяву накатать не на кого. Один черт, он нихрена, не помнит! И хорошо, если вообще когда-нибудь вспомнит, как ему врачи сказали! Как кирпичом по голове. Нет, камнем! Камнем по голове! Не снег на голову, а камень грохнулся! Почему-то это его развеселило. Но веселье как пришло быстро, так и покинуло его столь же скоропостижно. Еще и такое… злое, нехорошее веселье. Какое ему никогда не нравилось. Оно предвещало всегда что-то… что-то плохое. Странно. Настроение было поганым, как ни пытайся он юморить. И предчувствия намекали всеми силами, что дело дрянь. Хотя куда уж хуже? Дрянь уже случилась. Миша вновь оскалился в улыбке, которая не вызвала у него ни грамма смущения или, того больше, недовольства. Ничего страшного в отсутствующих зубах он не видел. А вот от новости, что они улетают уже сегодня обратно в Омск, становилось как-то тревожно на грани паники. Хотя, по здравому разумению, панику после случившегося ему должен был сам Питер наводить, а не этот… Омск. Ему нельзя было улетать. Почему? Он не знал ответа на этот вопрос. Просто каким-то шестым чувством — интуицией ли? — ощущал, что нет нужды лететь куда-то с этими чужими людьми и уж тем более покидать родной Питер. Зачем ему вообще улетать из Питера, е-мое? Ему нельзя! У него тут… У него что? Голова все так же отозвалась пустотой. И он нахмурился, пытаясь вытащить из бестолковки хоть что-то. Что-то, что он считал, даже не помня, важным. Очень. — Ты долго еще там любоваться на себя будешь? — внезапно прозвучал низкий голос его… отца, и Мишка чуть не подскочил на месте. Сердце пустилось в пляс, рука скользнула по умывальнику, смахнув мыльницу, которая сгромыхала на пол, казалось, слишком громко и потому болезненно. Под взглядом высокого хмурого человека, которого он должен называть отцом и на чье присутствие Мишка отреагировал как на незнакомца, он совсем стушевался. — Извини, — буркнул, наклоняясь за несчастной гостиничной мыльницей. Как Игорь Иванович зашел в ванную незамеченным, осталось для него загадкой. — Сейчас. — Поторопись, скоро выезжаем, — проговорил мужчина и скрылся. Миша замер на месте с дурацкой мыльницей в руках. Чужие. Незнакомцы. Люди, которые вроде как его родители, но… Глянув в зеркало на свое разукрашенное лицо, он вздохнул. Вроде похожи… не приемный, судя по темным, считай, черным глазам, смотревшим на него из отражения. У того мужчины были такие же. Да и цвет волос, темный, явно не от светловолосой матери. Хотя с таким боевым раскрасом о сходстве говорить как-то даже смешно… — Миша, поторопись! — прозвучал взволнованный голос женщины из коридора. И тут же следом тревожный вопрос: — Что-то случилось? Тебе плохо? — Нет, мам! — отозвался он, спотыкаясь на последнем слове. И вот опять. Да что же это такое? Если это его родители, то почему он так заикается? Будто и не родной. Память злую шутку играет или как? Биохимические процессы мозга, подверженного амнезии, — та еще загадка. Блядь. Как же все это тягамотно-то… Едва не швырнув мыльницу, он все же сумел ее положить на причитающееся ей место, а не расколошматить гостиничное имущество об стену. Резко открыв кран, настраивая на ледяную воду, он сунул под струю ободранные, видимо в той же драке, руки, но умываться не стал, чтобы не мочить пластыри на лице. Только стряхнув капли, провел руками по обритой голове, пытаясь остудить ее, не касаясь при этом повязки. Бесовщина какая-то. И почему именно с ним это все происходит? Уши торчали в разные стороны. Забавно, но вообще-то они бы смотрелись лучше у… У кого? Что-то царапнуло на грани сознания. Мелькнуло светлым маревом во мраке, но ухватить, что именно, не получилось. Да что за!.. — Миша! — требовательно послышалось из коридора. — Да вашу ж… Мыльница все-таки сменила место дислокации с раковины куда-то в сторону стиральной машинки, упав в сложенные полотенца абсолютно беззвучно. Блядство!***
До Пулково они доехали на такси. Попытка самостоятельно тащить свой багаж, чье содержимое было для самого владельца некой тайной, так как из больницы его забирала мама и вещи его собирала тоже она, пока он проходил тесты, подтверждающие амнезию, была пресечена хмурым отцом. Миха, если так подумать, вообще, считай, сразу из больницы через гостиницу чесал в сторону аэропорта. — Иди вперед, — бросил отец, окинув его колким взглядом черных глаз. Точно не приемный. Смотрел точь-в-точь как сам Мишка на себя из зеркала совсем недавно. Миха недовольно скривился. — Я не инвалид, е-мое, — огрызнулся он. — Да неужели? — хмыкнули в ответ, иронично окидывая залитого зеленкой отпрыска, как будто по ошибке подброшенного им семейством Шрека. Сходство с ограми у Михи сейчас было просто фантастическим: и зубы, и уши, и расцветка, как говорится, в масть. — Топай уже, герой. И будь добр, не используй слова-паразиты в своей речи. — Слова паразиты, ага, — прошипел себе под нос Миха. Профессор, мать его, в университете. Интеллигент, тьфу. Вот как с такими жить? Спятить недолго. Или они сами с ума сходят и… Спятил отец, а значит, всем конец… Мысль снова мелькнула и пропала, и развеселив, и погрузив в мрачное настроение. Откуда эта фраза?.. К черту, е-мое, задолбался. И сам скоро спятит со всем этим. Насупившись, Миша уверенно двинулся туда, куда им было нужно, каким-то образом став в результате проводником для своих родителей, а не наоборот. Хотелось вообще куда-нибудь заныкаться в уголок и чтобы его не трогали. Но нет, ему это не светило. Как и отсутствие излишнего внимания в его сторону. Регистрация затягивалась. Очередь на проклятый рейс раздражала, а еще было душно. И все пялились, будто он сейчас на людей начнет бросаться. Хотя в него сейчас грех пальцем не ткнуть. Уж больно приметный и оригинальный вид, у кого-то вызывающий сочувствие, а у кого и смех. Сунув руки в карманы и ссутулив спину, он мрачно смотрел, как медленно двигается толпа, остро сожалея, что у него нет волос, которые могли бы хоть чуть-чуть прикрыть неотразимость физиономии. Миха хотел бы облегченно выдохнуть, когда они наконец прошли контроль, но сердце опять екнуло. Ну надоело уже, ну! Но в этот раз странно так. Болезненно потянуло, из-за чего он невольно приложил руку к груди, тем самым жестом привлекая внимание Натальи Федоровны. — Все хорошо, Миш? — обеспокоенно обернулась в его сторону мама и аккуратно коснулась его плеч, заставляя поднять голову и поспешно убрать руку с груди, сделав вид, будто он что-то стряхнул с ветровки. — Нормально, — буркнул он. Только сердце почему-то ноет. И ноет, и ноет, и ноет, окаянное! — Ничего, — тоненькая и в своей трогательной худобе такая беззащитная маленькая женщина улыбнулась, но печаль от его глаз скрыть не смогла. — Совсем скоро будем дома, а там… «А там ты все вспомнишь и вновь станешь нормальным сыном, а не конченым полубезумцем, каким являешься сейчас», — цинично закончил он фразу по-своему и едва удержал сардоническую ухмылку. Кивнув на это высказывание, которое, скорее всего, женщина произнесла, успокаивая сама себя, порадовался тому, что объявили посадку. Показывая билет, уже внутри самолета он вновь ощутил тянущее чувство в груди. «Это ошибка, Миха! Остановись, дурная твоя голова!» — пронеслось в мыслях, когда он приземлился на свое место у иллюминатора. Слова почему-то прозвучали чьим-то голосом. Который был таким знакомым, родным и одновременно… Попытавшись зацепиться за чувство узнавания, он потерпел крах и устало прикрыл глаза. Черт. Ладно, потом. Потом все вспомнит. Ему же сказали не спешить. А то сейчас голова разболится, раздергает еще всех своим состоянием. Будут потом кудахтать вокруг него в самолете. Нахмурившись, уставился в кресло напротив. Ошибка, да?.. Но что было ошибкой, он так и не мог понять. По ощущениям… все происходящее. Разгладив мятый билет пальцами, Миха уставился на дату. Двадцать третье июля две тысячи тринадцатый год. Вчера, кажется, как раз ту звезду, из-за которой беспорядки, вроде бы похоронили, да? Объявление пилота он пропустил мимо ушей. Самолет начал взлетать. Кратковременно заложило уши, и он прилип носом к стеклу, жадно вглядываясь в удаляющуюся вторую столицу. И только когда одну из мелких царапин защипало на щеке, он удивленно коснулся все еще болезненной кожи пальцами. Слеза? Он плакал. Но не мог понять почему. Или просто не мог вспомнить. А сердце все ныло и ныло. Может, проверить его стоит, а?.. Питер становился все меньше и меньше, а после вовсе скрылся за облаками. Мишка Царев улетал все дальше и дальше. И не понимал, почему ему так сильно хочется спрыгнуть с самолета и бежать куда-то… и за чем-то… важным. До безумия важным. Но, увы, забытым.***
Дабы избежать излишне заинтересованных в своей персоне, он поспешил притвориться спящим. Мысли кружились в голове странным, непонятным хороводом, и очнулся Миша от тягучей дремы, в которую сам не заметил, как провалился, только тогда, когда объявили о посадке в аэропорту Омска. Пытаясь разлепить глаза, он тащился вслед за родителями, не обращая ни на кого внимания. Аэропорт в Омске по сравнению с Пулково был слишком… маленьким. Но не сказать, что это сравнение его хоть как-то напрягло. Тем временем мама тревожно оглядывалась и поджимала губы. В глазах ее мелькала надежда на то, что вот он прям сейчас остановится и скажет, что все вспомнил. Миха и остановился, вдыхая воздух, чтобы после попытаться почесать нос под пластырем. Чесался невыносимо, а чихать не хотел, зараза такая. Нет, было, конечно, какое-то чувство дежавю, но… Он будто бы бывал здесь. Да, он был в Омске, но не считал это место домом. Хотя само наличие этого чувства уже радовало и открывало перспективы. Но… больше ничего Миша не вспомнил. — Дежавю, — коротко бросил матери, садясь в такси. Разница в три часа привела к тому, что в Омске был уже вечер. И в отличие от Питерских белых ночей, светлым небом в этом сибирском городе похвастаться не могли. До дома добрались быстро. В потемках он даже не понял, где он и что он. Вроде лето, а хрен что разберешь, даже фонарей нормальных нет. Квартира встретила незнакомым запахом. Приятным, но все же чужим. Жилище окутало каким-то своим особым теплом места, в котором больше позитива, чем негатива, и встречают тебя с радостью, но родства Мишка особого не почувствовал и потому нахмурился. Где-то он слышал, что запахи запоминаются больше всего. И помнятся дольше. Но нет, чуть застоявшийся воздух — чужой. Сумки были сгружены в прихожей, и он ввалился в квартиру, скинув поскорее обувь с ног раньше всех, не желая толпиться в проходе. С интересом рассматривая новое для себя место, как-то равнодушно отмечал, что нет, в голове ни черта. И ничего ему не напоминает, о чем там он должен помнить. Картина с каким-то пейзажем, висящая в коридоре, ничего не сказала. Мазнув по ней взглядом, он лишь сунул нос на кухню. — Кушать нечего. Если хочешь, надо сварить пельмени. — Угу, — прогундосил Мишка, не сильно заинтересованный так-то в еде. Хотя есть хотелось, конечно, но было слегка… больно. — Для тебя могу что-нибудь другое по-быстрому приготовить. — Не надо, — отозвался он, заглядывая в проходную комнату, осматривая диван и шкаф-стенку. Ясно, это общая территория, а дальше… Квартира была трехкомнатной. Дорого-богато, блин. — Это твоя комната, — мама мягко положила свою руку ему на спину, подталкивая в сторону обычной, ничем не примечательной двери. Внезапно он замешкался перед ней, но все же спустя секунды промедления толкнул рукой и замер на пороге. Довольно просторная, светлая и аккуратная. На полочках книги. Стол, шкаф, кровать… Почему одна кровать? Должно быть две. Две кровати. Мысль мелькнула в голове категорично и жестко, да так и зависла, вызвав тревогу и какое-то совсем уж тоскливое чувство. Беспокойство даже. Озадаченный собственными ощущениями, он уставился на убранство комнаты, переводя взгляд с одного предмета на другой, пытаясь определить, с чего это решил, что кроватей должно быть две? — А я один, да? — проговорил Миха, не сумев сдержать в себе вопрос. Голос был полон какого-то глухого разочарования. Даже самому себе непонятного. Да и сам смысл вопроса вызвал у него удивление, так как, казалось, язык внезапно решил жить своей жизнью отдельно от тела. — Что? — недоуменно переспросила мама. — Ну это… — Миша не знал, как объяснить то, чего сам, впрочем, не мог понять. — Сестра там, брат… Брат. Младший, да. У меня его нет? Один?.. — А… нет, — женщина даже как-то растерялась. — А ты хочешь? Он живет в этой комнате один, и никого рядом нет. Ни брата, ни… Вопрос прозвучал настолько внезапно, что Миша аж вздрогнул и вытаращился на нее, оглянувшись через плечо, после чего внезапно смутился. Странные мысли отошли ненадолго на второй план. — Да я это… ну это… ну, понимаешь, да? — замямлил он. — Короче, не знаю! Ее смешок был внезапен и очень тих, но при этом приятен. Голос, мягкий и ласковый, нес в себе странное спокойствие. В голубых глазах уставшей и, видимо, слишком тревожной в последнее время женщины появились смешинки. Миха почувствовал, как покраснел. А еще ощутил, что немного, но все же напряжение между ними наконец спало. И даже ему слегка полегчало. — Да ладно тебе, я пошутила, отдыхай. Не засыпай только, чай хотя бы попьешь. Да умойся с дороги. Она оставила его в комнате одного, а Миха, облегченно выдохнув, плюхнулся на кровать у стены и уставился сначала в потолок, а потом в стену напротив. Второй кровати не было. Не было и младшего брата. И это… неправильно. Почему-то. Царев, раскинув руки в стороны, растекся по широкой, на его взгляд, кровати. Не такой узкой, как должно быть по его ощущениям. После, будто что-то вспомнив, подскочил на ноги и, не обращая внимания на темные пятна перед глазами и головную боль, рванул к шкафу. Раскрыл его, посмотрел, закрыл. Двинув стул к нему, залез глянуть, что наверху. Потом под кровать. Да и вообще обшарил все места, чтобы наконец спустя время обнаружить, что гитары, которая вот должна была быть и все тут, в его комнате не оказалось. Но она должна была быть!.. А почему должна быть-то, а? Миха растерянно замер посреди комнаты, а после резко поднес руки к лицу, не обнаружив мозолей на подушечках пальцев. Странно. Он был уверен, что… Он уверен, что у него была гитара и что он умел на ней играть. И пальцы у него должны быть грубее. И подвижней. То есть гибче. Дьявольщина какая-то, но… он же только что лежал и перебирал пальцами, будто вот-вот заиграет. — Мам! А я на гитаре играть умею?! — прокричал он, как-то привычно нарушая покой квартиры, только потом вспомнив, что она вообще-то сейчас для него чужая. Но озадаченность сгладила это ощущение. — Нет! — донеслось до него с кухни спустя паузу. — А что, хочешь? Послышались шаги в коридоре, и в комнату вновь заглянула хрупкая женщина. Где-то позади нее мелькнул высокий силуэт отца. — А, да я это… надо, — внезапно проговорил Мишка, сжимая кулаки и чувствуя себя неловко. — Точнее… это самое, да, хочу. Под конец он совсем уже начал заплетаться языком и мямлить. Родители, стоявшие на пороге его комнаты, странно переглянулись, будто молча переговариваясь друг с другом. Возможно, даже мысленно, судя по переглядкам, после чего как ни в чем не бывало отец недовольно произнес: — Много хочешь. Тебе для начала бы зубы новые вставить да телефон купить, потом уже все остальное. Да что зубы-то сразу?! Миха хотел было возмутиться, но не стал. Почувствовал, что не стоит пока с гитарой вопрос поднимать. Только подозрительно уставился в сторону родителей, которые своими мысленными диалогами вызвали у него такое чувство, будто он где-то так нехило прокололся. Или скосячил так, что исправить уже невозможно. — Пойдемте чай пить, — мягко и ненавязчиво соскользнула в более приземленную сторону мама и, подхватив мужа под локоть, потянула в коридор и дальше в кухню. — Миша, поторопись умыться, а то остынет. — Да мне горячее нельзя! — буркнул он, напоминая о чувствительных нынче зубах. — А шоколадка тебя ждать не собирается!***
Ни на первый день, ни на второй, ни даже через неделю внезапного прояснения сознания не наступило. Но Миха, отсидев три дня дома, за которые честно пытался вспомнить хоть что-то, например, где в этом доме хранится сахар, а где туалетная бумага, смирился с неизбежным и вымелся на улицу — познавать окружающий мир, как только зеленка сошла с кожи достаточно, чтобы не напоминать огра. Впрочем, богатая на оттенки зелень синяков, перекочевавших в основном под глаза, все еще выглядела пугающе. А старушки у парадной аж перекрестились, завидев его в первый раз. Подъезд, а не парадная. Тьфу. Хотя некоторые подъезды местные так назвать — все равно что оскорбить слово «парадная». Не поребрик, а бордюр, мать его. Да что за!.. — Во нахватался! — буркнула одна из старух, когда он решил спросить, где тут парадная с таким-то номером квартиры, поскольку умудрился потеряться почти в трех соснах. А точнее в собственном дворе, который был на диво одинаковым и серым. Потом, правда, ориентир он себе нашел, когда решил расширить горизонты. На сером панельном доме сбоку, на обзор всей улицы, гордо краснели выцветшие от времени, но вполне читаемые буквы «СЛАВА КПСС». И ведь заморочились, когда это все делали, а? Никого из знакомых, кроме старушек, он не встретил. Те его узнавали. А вот ровесников и чуть постарше или помладше не было особо. Во всяком случае, в его дворе. Логично он предположил, что поскольку лето, да еще и довольно жаркое, то всех десантировало в сторону дач и деревень отрабатывать себе зимнее пропитание подальше от пыльного и душного города. Омск действительно был отвратительно пыльным. Еще и, по мнению Миши, довольно ветреным, так что периодически маленькие пыльные бури заставляли щурить глаза, а песок и, как он подозревал, соль с реагентами, которыми зимой посыпали дорожки от гололеда, радостно скрипели на зубах. С открытым ртом тут особо не походишь. И солнцезащитные очки — реально неплохой вариант. Дороги в Омске не мыли. Метро в городе тоже отсутствовало, да и вообще улицы были довольно загружены в плане машин. Недалеко от его дома расположились общаги, ранее принадлежавшие какому-то предприятию, вроде связанному с легкой промышленностью, и на одном из углов дома пахло ссаниной. Ну, как говорится… народ там жил, естественно, соответствующий. Дух пролетариата, оставленного без работы. Не то чтобы Миху это смущало. Совсем нет. Он успел перезнакомиться с некоторыми даже во второй, как оказалось, раз и пострелять сигарет. Хотя, судя по своей реакции на дым и удушливому кашлю до слез, никогда не курил… Странности множились. И продолжали собираться в ком или в лавину, которая, казалось, совсем скоро его захлестнет. Или не захлестнет. Точнее, нескоро его погребет под этой лавиной, потому что Миша терпеливый. Надо что-то более существенное, чтобы его приложило. Как оказалось, до центра было минут так пятнадцать пешком, а дальше через улицу Чокана Валиханова вроде как можно выйти на набережную и полюбоваться на Иртыш, который невольно окунул его в спокойствие. Река совсем не походила на родную сердцу Неву, но вид воды успокаивал. Из плюсов Омска. Даже центр зеленый. Деревьев было реально много, а вот Питер таким буйством зелени похвастаться не мог. Исторический центр был закатан в асфальт и каменные мостовые, а красочная архитектура, выстроенная целыми коридорами и колодцами, даже если и что было внутри дворов, мешала рассмотреть. Сравнивая два города, Миха периодически задавался вопросом, когда в очередной раз ловил легкое чувство дежавю. А откуда он столько знает о Питере, хотя не является петербуржцем? И все-таки было что-то в Омске от Питера. Что-то неуловимое, что он не мог понять. Пока не решил поинтересоваться. Как оказалось, во время Второй Мировой войны часть на тот момент ленинградцев эвакуировали именно в эти края. Понятное дело, они принесли с собой многое: науку, медицину, искусство. Сюда ж всех перекидывали, в том числе и учебные заведения вроде бы. Конечно, после войны многие поспешили на родину, но кто-то все равно остался в этих не особо приветливых широтах. Доедая мороженое, сидя на детской площадке в одном из соседних дворов, укрытый деревьями Миха старался особо не тревожить холодом свои зубы. Больно было, но мороженого хотелось сильнее. Тогда-то он впервые и заметил его. Издалека. Довольно высокий парень, хлопнув дверью машины и что-то проговорив родителям, потащил к своему подъезду сумку и пакет, из которого торчали, судя по зелени, дачные дары, что, скорее всего, как раз таки и добыты им в дачном рабстве. Парень был смугл, как цыган, но это больше из-за загара, так как под лямками майки кожа оказалась светлее, когда тот сдвинул их на плечах, открывая дверь в подъезд, придерживая ее и пропуская в дом своих родителей. Посверлив закрытую дверь подъезда еще какое-то время взглядом, Миха со вздохом сунул руки в карманы и двинулся домой. В голове зрел план. Заобщаться с этим парнем и выяснить у него, что да как. Память возвращаться не спешила, а бродить неприкаянным призраком, шугающим народ своим видом, знатно поднадоело. Откровенно говоря, хотелось с кем-то поговорить. А подростки вообще болтать любят, если их расшевелить… Дети, пусть и косят под взрослых. Подняв ногу над ступенькой, Миха замер. Он же и сам подросток, с чего это у него такие старперские рассуждения? Снова эти дурацкие странности, чтоб их. На календаре было третье августа. Скоро надо идти в школу. И от слова «школа» у Михи почему-то будто шерсть, если бы она была на его сутулой спине, вставала на загривке. Судя по просмотренным тетрадям и дневнику, учился он на четверки с пятерками, но геометрия и алгебра, вписанные в тетради очень уж аккуратным почерком, складывались в непонятный шифр. И если с геометрией еще было туда-сюда, то вот с алгеброй… — Сатанинская молитва, е-мое, — закрыв тетрадь, пробурчал он. А еще его почерк от прошлого почерка отличался. Это от «контузии», что ли? В голове все так же было тихо и пусто, и только мысль-перекати-поле, заключающая в себе простую для понимания суть «нахрена мне эта алгебра», нарушала идеальную пустоту его сознания в отношении школы. Но вот что странно. Стоило ему подумать о литературе, как с языка сам собой сорвался Шекспир, а точнее монолог Гамлета. Почему-то он чувствовал себя Бедным Йориком. Мертвым шутом, от которого осталась лишь полая черепушка. И самое страшное — это секундное сравнение отозвалось ворохом странных оглушающих чувств. Преимущественно негативных. «О, бедный Йорик. Все пропало». Дыхание перехватило, сдавило в груди и… «Шут». Из носа пошла кровь. Сосуды лопнули, пересохшая носопырка сейчас часто этим радовала. И голова разболелась. Но… Слово из трех букв почему-то заставляло Миху едва ли не плакать. Хотя он сам не понимал почему.***
Фауст. Гетте. Почему его выбор пал именно на эту книгу, что стояла на полочке в зале, он не знал. Но в нее уперся взгляд и постоянно возвращался. Вот только прочитать Миша ее не мог. Строчки скользили перед глазами, обращаясь в какую-то бессмыслицу, заставляя то и дело перечитывать. В результате за полчаса он продвинулся только на семь страниц, и этот Фауст уже, не успев даже толком начаться, ему осточертел. Когда же он еще раз постарался погрузиться в книгу, внезапно раздался звонок в дверь. Не в домофон. — Миш, открой, пожалуйста, — донесся с кухни голос матери, у которой сегодня был выходной. Сменный график, все дела. Потому она и кашеварила на кухне, выгнав его оттуда, дабы под руку не лез и во все крынки не заглядывал. Но пахло-то вкусно! Отец был на работе. Отпуск закончился, и родители вернулись к своей нелегкой жизни взрослых людей, зарабатывающих деньги. Фауст полетел на кровать, тихо ругнувшись себе под нос, Миха потащился в прихожую и, не став примером благоразумия, открыл дверь, не спрашивая, кто, впрочем, пришел, даже не глянул в глазок. И тем внезапней оказалась встреча почти нос к носу со вчерашним «цыганом», который уставился на Миху во все глаза, после чего выдал: — Еба-а-ать тебя Питером приложило… Миха, которому его излишне культурная семья успела проехаться по мозгам на тему речи, даже слегка опешил, но непередаваемые ноты удивления и какого-то восхищения в голосе чернявого пацана ему пришлись по душе. Улыбка-оскал для лучшего эффекта с демонстрацией дырявого зубного забора вышла сама собой. Округлившиеся глаза незваного гостя еще больше его позабавили. А после Миха решил добить контрольным. — Ты кто? — прохрипел он, мрачно зыркнув из-под густых бровей. — Э… — многословно протянул не отошедший от первого впечатления чернявый сосед по двору. — Мих, ты чего, а?.. Он на это даже не знал, что ответить. Эпатажная выходка как-то не нашла продолжения, и что дальше делать, да и вообще говорить, Миша как-то не продумал. Незнакомый пацан же смотрел на него в ожидании ответа с нарастающим страхом в удивительно светлых на загоревшем лице серых глазах. Ситуацию спасла мама. — О, Ваня, это ты! — радостно улыбнулась она, поднырнув под руку Михи. — Ого, как загорел! — Здрасте, теть Наташ, а… — Мам? — тихо спросил Миха, в один короткий вопрос одной лишь интонацией вкладывая целую тысячу других, неозвученных. Наталья Федоровна тут же заметно растеряла свою радость. — Пойдемте на кухню. Как оказалось, Ваня Семенюк, которого Миха звал вроде как «Семка», — его одноклассник, и знали они друг друга с песочницы. И был он его лучшим другом и вообще той самой тяжелой артиллерией, оружием последнего шанса против его амнезии. Так как они были друзьями не разлей вода и… Миха мрачно хлебал остывший чай, иногда присербывая сквозь дыры в зубах, слушал неловкий рассказ пришибленного новостями Семки о том, что они вообще-то хотели созвониться и все дела, как только Миха вернется из Питера. Но он, блин, пропал и на дачу, как договаривались, к Семке не прискакал сразу с самолета, а вообще будто сгинул. На звонки не отвечал, номер недоступен, да и вообще. Спасло то, что родители общались и мама Семки дозвонилась до мамы Мишки, а выслушав рассказ о злоключениях, согласилась вернуть сына с дачи пораньше. Ванька был и рад, правда, так и не понял, почему на него родители порой странно поглядывали, но ничего ему так и не сказали. Заговор взрослых заключался в том, что, может быть, внезапная встреча все расставит по местам, но план пошел прахом. Миха ничего не почувствовал, даже того самого странного дежавю. Пацан, сидевший на кухне напротив него, был… абсолютным незнакомцем. Стоило матери отойти в другую комнату, отвлекаясь на внезапно зазвонивший телефон, как Миха подскочил с табурета, цапнул ново-старого знакомца за плечо и поволок к выходу со словами «пойдем-ка подышим», попутно стащив с вешалки легкую ветровку. Время было уже вечернее. Ваня не сопротивлялся. Они вместе сбежали по лестнице и вымелись из подъезда, да так и застыли перед ним. — И куда? — хмуро спросил привет из прошлого. — Туда, — ткнул наугад Мишка в первую попавшуюя сторону. Хотя, если так подумать, на автомате выбрал местечко потише. Там, у огороженной детской площадки, росли деревья и стояли воткнутые в землю шины. И тенек, и зелень скроет от лишних глаз. Главное, чтоб комары не поели. — На колеса сходим. — Ну… пошли? Между ними повисло тягучее молчание. Михе почему-то очень и очень сильно захотелось закурить. Впрочем, стоило им скрыться более-менее от чужих глаз, как Ванька выудил из кармана шорт сигареты со спичками и как-то нервно прикурил. Миха молча достал свою мятую пачку настрелянных сигарет и, забрав у немного растерянного таким поворотом Вано спички, плюхнулся рядом с ним на колесо. Они молча курили, не зная, как продолжить разговор. Ванька еще и, кажется, переживал удивление от того, что некурящий друг вдруг решил продемонстрировать привычки заядлого курильщика. — Я… — все же спустя время решил начать диалог Миша, стряхнув пепел, но Ванька его перебил. — Совсем? Спустя паузу Миха признался. — Совсем. — Блядь, — как-то слишком философски протянул Ванька. — Ну хоть мозги на месте. Вроде. — Не знаю, не проверял, — хмыкнул Миха, внезапно поняв, что этот парень, несмотря на произошедшее, как считал его другом, так и продолжает считать. — И как оно? — с нескрываемым любопытством поинтересовался Ванька, что начинал ему нравиться все больше и больше. Почему-то с ним было… легче. Гораздо легче, чем с родителями. — Как без мозгов, — улыбнулся беззубой улыбкой Миха. Искренне и весело. Они рассмеялись. — Пошли газировки купим, что ли. Думаю, рассказ будет долгим, — хохотнул Ванька, затушив окурок. — Удивил ты, конечно, Царь. Миха, который до этого счастливо тянул лыбу, внезапно сам для себя вздрогнул. Холодные мурашки прошлись по спине, и краем глаза он заметил, как на руках дыбом встали волоски. Он подавился дымом, закашлялся, и пока обеспокоенный Семка хлопал его по спине, стиснул на груди футболку в области сердца. Бешено пустившийся в пляс моторчик болезненно заныл. Да что за хрень? Ну Царь и… Царь. Прозвище и прозвище — производное от фамилии. Чего такая реакция? — Мих, Миха, мать твою, все нормально?! — Порядок, — выдохнул он хрипло. — Может, в больницу? Или домой? В скорую? Ты чего за сердце схватился?! — Да нормально все! В затылке поселилась тупая ноющая боль, но буквально через несколько минут она отступила. Повторный такой приступ произошел седьмого августа. Невольно навело на мысль, что надо бы сердце проверить. Чертовщина какая-то. Седьмое августа… что такого в этом седьмом августа?***
Время шло. Их новое знакомство было странным. Миха нихрена не помнил, а Вано периодически просто забывал о том, что друг нихрена не помнил. Синяки постепенно сходили на нет, открывая Михе его настоящее здоровое лицо. Худощавое такое, обычное и ничем, впрочем, не примечательное. И не вызывающее у него ничего в памяти. Все еще чужое. Только глаза смотрели из зеркала как-то знакомо и порой… жутко. С таким прищуром странным. Обвиняющим, осуждающим, будто отражение его же, своего хозяина, за что-то упрекало и при этом ненавидело. Призраки прошлой жизни… бр-р! Ванька болтал без умолку, таскал его по всему городу. То в парк Дзержинского, то до парка ВЛКСМ. Притащил его к СКК Блинова, попутно рассказывая какую-то смешную историю из их общего детства об этом месте. Мол, на великах катались, и Мишка, разбив коленку, ныл как девчонка. А в голове у него самого все равно оставалось все так же пусто на запросы о прошлой жизни. В какой-то момент Ванька-Семка сказал, что и плевать, вспомнит Мишка что-то или нет. Другом-то он все равно для него останется. — Если что, я расскажу, напомню. Не заржавеет, — заявил он, щуря серые глазищи. — Правда, мы теперь ролями поменялись. — Это какими? — Тупой и еще тупее. Миха, жуя булку, покосился на друга с подозрительной догадливостью. — Я был тупым, — утвердительно подвел он вывод. — Теперь еще тупее. И вроде бы в шутку сказанные слова внезапно оказались пророческими. Так в школе Мише только предстояло стать притчей во языцах. И получить прозвище «Отбитый». Август пролетел быстро. К сентябрю Миха успел чуть вытянуться в рост, обрасти, из-за чего каштановые волосы с рыжеватым отливом встали дыбом. Исхудавший и весь какой-то острый, на закупке к школе вещей и всего остального он оказался нестандартным покупателем. То брюки широки, то коротковаты. Мама, работающая в ателье, лишь вздыхала, а после ушивала и укорачивала его новую одежду. Из канцелярии он купил только пять тетрадей, все остальное в принципе обнаружив у себя в столе. В потрепанном состоянии, конечно, но нафига новое, пока старое в труху не обратилось? Нахрена захламлять пространство? Шкафчики должны быть радостно пустыми и чистыми от всякого тряпья и другого хлама. После того как он прилетел из Питера, пару раз приходил в местную поликлинику, где его осматривали. Врачи ему все так же продолжали не нравиться, а вот к зубному он пошел без особого страха. Посмотрев на его зубы, им сказали прийти через месяц, а лучше через два, чтобы уже точно все зажило, а там можно и раскошеливаться на новую улыбку. Купили новый телефон и симку. Но вписал он туда только три номера. Родителей и Ваньки, хотя почему-то был уверен, что этих номеров у него должно быть почти бессчетное количество. Первого сентября Миха стал звездой. Слава окутала буквально с порога. Начиная с голливудской улыбки, которой он одарил вахтершу-гардеробщицу, заканчивая тем, что умудрился потеряться в школе и спутать классы, пока его не нашел Ванька и не привел в нужный кабинет, где все, кто надо, были уже в курсе, что у Царева с башкой беда. Но это оказалось только началом всех проблем. Откуда ни возьмись, в Михаиле Игорьевиче Цареве проснулась любовь к истории и литературе, а также к музыке. И если это можно было еще записать в хорошие качества, то вот свободолюбивость, независимость и идеалы анархизма дали о себе знать внезапным сюрпризом. Карикатуры на полях тетрадей, нарисованные от скуки, стали меньшим из зол. В конце концов, кривоватые рисунки в виде сюжетных мини-комиксов были довольно забавными и смешными, но учителя не особо оценили прорезавшийся внезапно талант. За первую четверть в школу родителей Михи вызвали четыре раза. В ноябрь месяц, в предновогоднюю четверть он вступал с пятью четверками и еле натянутыми тройками по всем остальным предметам. А также славой дурного, так как прописал с правой одному придурку с параллели. Хороший мальчик Миша улыбчивый, добрый и довольно миролюбивый. Но только до того момента, пока это не касалось его идеалов и мнений. Судя по всему, до этого он был тихоней из семьи интеллигентов и особо-то не выделялся, зато сейчас… Где суета, там Миха чего-то отколол. Даже если и не он, то почему-то все сразу думали на него. И с большинством учителей его идеалы и мнения, а также жажда свободы, совсем не совпадали. С одноклассниками тоже как-то не заладилось. И в какой-то момент Миха даже Ваньку едва не отфутболил от себя, но пацан оказался на редкость упорным и необидчивым. А еще неожиданно преданным их дружбе, что прошлой, что нынешней. И оттого порой все так же тянуло что-то болезненно в сердце. Он даже к кардиологу сходил, таки пожаловался маме на странную боль, но сказали, что с ним все в порядке. В середине ноября, когда пошли затяжные угрюмые дожди, предвещающие скорые снегопады и зиму, ему начали сниться кошмары. Он не помнил их содержание, лишь просыпался в холодном поту с колотящимся сердцем, после чего, стуча зубами, хлебал воду прямо из-под крана. А еще сводило пальцы. И хотелось, хотелось играть, писать музыку, петь и… Однажды соскочив с кровати среди ночи, в каком-то бреду схватив первую попавшуюся тетрадку со стола, которой оказалась все та же алгебра, дрожащими руками, бормоча что-то под нос, словно безумец, исчеркал ее аккордами. Но… он ведь никогда не занимался музыкой. Ему говорили, что он не занимался ей. Соврали? Да зачем? Память отшибло, а аккорды гитарные вбило, что ли. Чем ему память отшибали? Гитарой хреначили, да? Ну а что, кто сказал, что гитара не ударный инструмент? Вопросы множились, странности тоже. К концу ноября его затащили к психологу, но что психолог, когда Миха сам не может внятно объяснить, что с ним. Точнее, не то что понять или вспомнить — даже предположить причины не в состоянии. Однажды Ванька, когда они тащились домой под холодными порывами угрюмого ветра, поливаемые дождем и снегом, обронил как бы невзначай. — Знаешь, если бы я был суеверным, да и вообще верил во всякую чушь типа одержимости, то упек бы тебя в церковь. — Это почему? — Потому что люди так сильно даже с отшибленной памятью, мне кажется, не меняются, — Ванька стряхнул пепел с сигареты. — Ты говоришь иначе, ходишь иначе, привычки у тебя теперь совсем другие. Даже выражение лица — и то изменилось, иногда аж страшно становится от того, как одно и то же знакомое лицо будто в какой-то момент становится чужим. Зябко кутаясь в куртку, Миха радовался, что непогода скрыла дрожь, прошедшую по всему его худому телу. — Я… — Забей. Ты хороший парень и мой друг. Да и вообще, я же из семьи ментов… каюсь, доебываюсь без причины. Грешен, грешен. Натянуто улыбнувшись новой улыбкой, Миха коротко хохотнул, сунув руки в карманы сгорбившись. Одержимость… почему-то эта идея засела в его голове. Но он быстро выкинул ее оттуда. Мало ли в мире странностей, вон, говорят, если кровь одному человеку от другого перелили, то может что-то по мелочи измениться. А у него тут не кровь, а память отшибло. Хорошо, что не умер. Умер. Острой ледяной иглой ему внезапно прошило сердце, и он, поскользнувшись на грязи, упал бы, если бы не Ванька. И мысль… мысль такая странная в голове мелькнула. А сердце ли болит? Может, это душа раненая? Утром он слег с температурой, а после мама вызвала скорую помощь. И загремел Мишка с пневмонией почти на весь декабрь в пульмонологию на Куйбышева. Как умудрился — сам не понял, оставалось только плечами пожимать. Когда бедовый Миха вышел из больницы в конце декабря, была уже холодная морозная зима. А ночи стали не просто темными, а чернильными. Еще и фонарей нет, которые освещали бы улицы. А ведь до центра рукой подать! Темнело рано, гололед местами жуткий, и даже страшно было предположить, сколько с переломами народа в травмпункте ошивается. Но, видимо, до этого местным властям нет никакого дела. Он до своего дома без телефона с фонариком на ощупь шел бы. Если бы вообще не полз. Спасало еще то, что люди по вечерам на свет из окон не скупились, а ночью так, наверное, одна надежда на луну да звезды. И это если повезет и тучами небо не затянет. За три дня до Нового года он случайно наткнулся на свой подарок и едва не выдал себя от приступа неописуемой радости. Под кроватью родителей в новенькой, пахнущей магазином упаковке Миха обнаружил… гитару. Акустическую гитару. Не дешевку какую, а хорошую вещь. Пока родителей не было дома, он даже попробовал подержать ее в руках и едва не разревелся как девчонка. Вот лежала душа, лежала к музыке, хотя пальцы не слушались и заплетались, как спагетти, путаясь на грифе. Зато стало понятно, почему родители так переглядывались между собой хитро! Гитара! И это несмотря на то, что оценки у него за эту четверть вообще все едва на тройку вышли. За день до Нового года он объелся мандаринами, надышался их запахом, смешанным с морозом, а тридцать первого числа был припахан к нарезке салатов. В голове была одна мысль — гитара. А душе почему-то легко и радостно. Все переполняло запахом мандаринов и предвкушением праздника. Прямо внутри отлегло. Он был… счастлив? Счастье… Счастье… — Что это слово значит? — пропел он себе под нос, пиля ножом огурец. — На Набережную салют пойдешь смотреть? — мама мимоходом растрепала волосы, но Мишка ее не пустил, боднув лохматой головой в живот, требуя, чтобы его гладили, словно кота какого-то подзаборного, ласки выпрашивающего. — Ага, мы с Ванькой договорились, что сгоняем туда. — Осторожней только. — Ага. На пороге стоял две тысячи четырнадцатый год. Мишка, щурясь, улыбался, вдыхая запах мандаринов, наполнивший дом. Который больше не казался чужим. И пах так… по-родному. Он догадывался, что мама с отцом решат с ним поиграть в Деда Мороза, а потому собирался сразу после салюта прийти домой и завалиться спать, чтобы утром… Чтобы утром проснуться счастливым. Такие вот у него планы. Жизнь была совсем не так плоха, как ему показалось, когда он очнулся в больнице Петербурга с расквашенным до неузнаваемости лицом. Миха и сейчас себя в зеркале не узнавал особо, ну и что? Привыкнет. К хорошему вообще быстро привыкают.