(не) в последний раз

      Чану не нужно оглядываться назад, чтобы знать, что Минхо следует за ним. Прикрывать тыл у него получается значительно лучше, нежели вести за собой, следуя подобию плана. Он умеет тихо ходить, незаметно подкрадываться со спины, контролировать собственное дыхание, когда нервы на пределе, как и попеременно дрожащее от адреналина и страха тело, бесконечно напряженное в реалиях их мира, — бесконечная борьба за выживание под холодным светом болезненно-оранжевого солнца. Чан уверен в способностях Минхо противостоять смерти, уверен в его безупречных рефлексах, поэтому позволяет ему прикрывать свою спину. Иногда в способностях Минхо он уверен сильнее, чем в собственных. Чан из тех, кто позволяет людям, доверившимся ему, идти вперед — так спокойнее. Так кажется, что он будет единственным, кто пострадает, поэтому все незараженные, которых они находят на своем пути, сиротливо бредут спереди, выжившие чудом, будучи на коротком поводке у смерти. Чан неосознанно каждый раз пересчитывает их дрожащие, окропленные кровью головы, чтобы держать контроль над ситуацией — так ему тоже спокойнее. Так он не думает о Минхо, который позади него вскрывает черепные коробки преследующим их зомби — играючи, без отвращения, с затаенным чувством прекрасного. В прошлом Минхо угодливо фигурируют танцы, и это объясняет его извращенное пристрастие к эстетике. В общем-то, это объясняет многое в Минхо. — Эй, Чан, — шепот Минхо со спины противоречиво пускает мурашки вдоль позвоночника. — Я зарубил еще двоих. Ты отстаешь от меня уже на дюжину. Минхо развлекается. Минхо находит повод посмеяться, поддразнить даже тогда, когда мир буквально на волоске от гибели, а человечество — в шаге от кровожадного безумия, вызванного воздействием вируса. Чану не до шуток, хотя иногда хочется — у него своя дюжина перед глазами, только выживших, не способных самостоятельно расправиться с поджидающей на каждом углу угрозой. И дюжина грызущих сомнений внутри, когда Минхо невзначай бесшумно притирается со спины практически вплотную. Весело ему. Пиздец. О действительно важных вещах поговорить не выходит. Они вдвоем ведут их в безопасное место. Джисон по рации сообщает координаты ближайшей карантинной зоны, оккупированной незараженными, и между делом рассказывает про Хенджина, который, забив на предупреждение Минхо не приближаться к кухне в его отсутствие, приготовил омлет и отравил им Сынмина, впоследствии не вылезающего из толчка. Минхо за спиной не сдерживает смешок, и Чан, не способный теперь игнорировать чужое присутствие — взгляд, голос, тело, — по привычке прикасается к своей руке и кусает горящие губы. Как же он влип. *       Окруженный густым темным лесом, Чан пробирается сквозь влажные ветви деревьев и кустарников. Недавно пролившийся дождь позволяет ему затеряться в вязком шуме воды и оторваться от преследовавшей его группы зараженных. Он был ранен в руку — один из обращенных ублюдков полоснул по его бицепсу охотничьим ножом — и, наспех обвязав ее куском собственной футболки, Чан жаждал поскорее отыскать наиболее подходящее для ночлега место, чтобы аккуратно зашить рану без спешки и позволить себе поспать хотя бы пару часов. Обычно зараженные не суются в лес, предпочитая просторные и открытые территории, — так легче преследовать жертв. Вирус не лишает зараженных умения рассуждать и строить планы, не превращает их в кровожадные куски мяса, способные издавать лишь бессвязные звуки, — они выглядят, как люди, говорят, как люди, и ничего, кроме дикого голода и жажды распотрошить чужую черепную коробку, не выдает в них зараженных. Плотные массивные берцы защищают от воды, но Чан все равно идет, с трудом перебирая ногами тугое месиво грязи. Рана пульсирует, от усталости кружится голова. Он не спит нормально порядка трех суток из-за необходимости пополнить съестные и оружейные запасы. Четыре небольших городка, что он обходит за это время, оказываются населены зараженными, и Чан выдыхается, буквально отвоевывая свое и чужое право на жизнь. Попавших в западню выживших он вытаскивает на своих плечах из кровавой жестокой бани и опрометчиво отказывается от помощи — уходя задолго до заката, он встречается с зараженными и сам попадает в западню. Но в очередной раз выживает и отделывается только раненной рукой. Он мечтает о возможности нормально умыться теплой водой и уснуть не на холодной влажной земле, укрывшись потрепанным спальным мешком, а хотя бы в помещении, чтобы позволить себе роскошь — снять с корпуса массивные портупеи с ножами и не бояться оставить кобуру с пистолетом, натирающую бедро, рядом с собой. Сквозь густые кудри туч пробивается гребень лунного света, и Чан, стряхнув налипшую на лицо влажную челку, видит небольшой перевалочный пункт, оставленный, видимо, несколько дней назад группой выживших. Подойдя ближе и придерживая раненную руку, Чан со вздохом облегчения обрушивается на землю, не гнушаясь вязкой после дождя грязи, и оглядывается. Под ногами — не догоревшие поленья, смятые жестяные банки из-под консервов, в нескольких метрах Чан замечает придавленную лежаками траву, сохранившую форму человеческого тела. Запаха разлагающейся плоти, как и запаха крови, Чан не чует и, найдя в себе силы подняться, обходит привал по периметру, надеясь не обнаружить следов зараженных. Все чисто. Чан начинает разбивать свой небольшой лагерь. Первым делом он разводит костер, куском ткани поднимает лезущие в глаза волосы и принимается промывать глубокую рану остатками воды. Обеззараживает руки и увечье, зажимает зубами тугой ремень портупеи и принимается зашивать рану, сдерживая болезненную дрожь. Неимоверно клонит отключиться до самого утра, но это — непозволительная роскошь, и Чан, крепче сжимая зубы, не позволяет себе расслабиться и утонуть в пленительных мыслях о покое и отдыхе. Не в этой жизни. Когда он накладывает шов, пульсация усиливается. Чан покрывает остатками бинтов зашитую рану и выдыхает. Под ногами трещит огонь, но Чан не находит в себе сил, чтобы разогреть еду, и заворачивается в спальный мешок, периодически щипая себя за бедро и вслушиваясь в окружающую тишину. Он проваливается в беспокойный, наполненный усталостью сон. Ему снится пропавшая семья, ярко-оранжевое солнце, не знаменующее апокалипсис, над горизонтом моря. Он слышит, как смеется сестра, играя с их общей собакой, и как рассказывает младший брат о минувшем школьном дне, меланхолично перебирая в тарелке с молоком хлопья. Мать моет окна, отец возится с кухонной сантехникой, утирая выступивший от жары пот краем майки. Во сне нет ни сирен, ни механического голоса из радиоприемника, безразлично сообщающего об охватившем планету вирусе. Чан сидит на свежескошенном газоне, вдыхает запах свободы и тишины, улыбается семейной суете, а потом видит нечто, летящее прямиком в него из-за густых и мягких облаков. Зажмурившись, Чан всматривается в темный предмет и, беспокойно завозившись во сне от странной тяжести на своем теле, выставляет вперед руку и хватает его прямо перед своими глазами, — им оказывается окровавленный охотничий нож. Чан резко выныривает из сна, пытаясь подняться. Но не может. Искры не догоревшего костра пятнами ложатся на чье-то лицо. Чан быстро моргает, сгоняя сонную хмарь, и сильнее сдавливает здоровую руку на чужом запястье. Инстинкты не подводят, и даже во сне, почуяв угрозу, Чан оказывается способен обездвижить напавшего на него человека. Человек — или зараженный? — сидит на его корпусе, крепко зажав по бокам бедрами, с занесенной над головой рукой, по которой стекает что-то вязкое, пачкая пальцы и капая Чану на лоб. Чужой взгляд из-под челки двумя ножами срезает пелену сна, и Чан полностью в себя приходит. Во взгляде напротив мимолетное замешательство разбавлено восхищенным блеском. Чан не успевает подумать об этом и пользуется моментом — рвется вперед, но напавший успевает свободной рукой обхватить его горло и со всей силой вжать обратно в землю. Рана пульсирует до вспышек перед глазами, и Чан сжимает зубы. Человек на нем одет в короткую камуфляжную куртку, которая не скрывает такие же портупеи, как и у самого Чана, расположенные на грудной клетке и бедрах, его взгляд острым кошачьим прищуром горит в пламени костра. Расползается ухмылка, обнажая передние зубы. — Я надеру твою задницу, зараженный урод, и раскидаю по округе части твоего тела, — он, минуя стальную хватку Чана на своем запястье, тянет руку вниз, и с его ладони хлещет вязкая жидкость с новой силой, попадая Чану на губы. Он кривится и, резко перевернувшись набок, выпутывается из спального мешка, не отпуская чужое запястье. Они меняются местами. Рука с его горла не исчезает, сцепившись под кадыком, и Чан хрипло кашляет, игнорируя вновь вспышкой разгоревшуюся боль. Он с силой давит напавшего к земле и встряхивает его за плечи. — Ты что, — Чан не успевает закончить. Напавший пытается пихнуть его коленом в живот и, тут же ловко обхватив двумя ногами за талию, перебросить через себя, но Чан выворачивается из захвата, подтягивает его к себе и отрывает руку со своего горла. От неожиданного удара жжет в груди — парень в камуфляжной куртке пинает его ногой в тяжеленом ботинке и снова переворачивает. Чан видит, как он подносит свою освободившуюся руку к его лицу и с шипением встряхивает ею. — Ублюдок, — цедит он и давит свободной рукой Чану на подбородок. Чан от неожиданности приоткрывает рот, и жидкость капает ему на язык. Расцветает железистый вкус крови, и Чан закашливается. — Мне нужно убедиться... — Успокойся! — Чан из последних сил напрягает корпус и опрокидывает парня, выбивая небольшой нож из его руки, зажимает телом, скрепив над головой чужие крепкие руки. — Я не зараженный. А вот ты, блять, а ты — зараженный? Чью кровь ты мне дал? Склонившись ниже, Чан внимательно вглядывается в чужие ледяные глаза. Парень скрипит зубами и выплевывает: — Ты меня не обманешь, отродье. Еще несколько минут, и ты не сможешь больше притворяться человеком. И после этого я тебя убью, раскидаю части твоего тела по лесу, чтобы обратно ничего не срослось, и сверху помочусь на- — Ты больной? — Чан ошарашенно вздыхает и освобождает чужие руки, приподнявшись и зашипев от боли. Он неосознанно хватается рукой за пульсирующую под бинтом рану и сплевывает на землю слюну, смешанную с чужой кровью. — Повторяю тебе: я не зараженный. — Врешь! — парень резко отталкивается бедрами от земли, проезжается вперед телом, сбивая Чана с ног, и снова оказывается сверху. На мгновение кажется, что он жмется к его телу особенно вдохновленно, заламывая руки, но Чан и сам на адреналине с трудом контролирует рассудок. — Я уже встречал уродов с иммунитетом. Они могли до получаса проводить рядом с человеческой кровью, и с ними ничего не случалось. — Ладно, — Чан говорит медленно и доверяется интуиции. — Я тоже не знаю, зараженный ты или нет. Предлагаю достать пушки и проверить друг друга. Я не буду тебя трогать, но сразу выстрелю, если ты окажешься зараженным. И ты так же. По рукам? Сядем напротив. Парень с прищуром вглядывается в его глаза. Чан неотрывно смотрит в ответ с приподнятой бровью. Наконец он с него слезает и тут же ловко достает из набедренной кобуры пистолет, направляя его на Чана. — Здесь пуля с сывороткой, убивающей зараженных. Даже если не попаду в голову, все равно сдохнешь. — Сыворотка? — Чан не может скрыть удивления в голове. Вдвойне удивляет, что парень напротив не сдерживает понимающий смешок. В его хищных холодных глазах блестит искра удовлетворения. — У зараженных нет доступа к связи с выжившими, да? — он откровенно забавляется и удобнее перехватывает пистолет рукой. — Поднимайся. Чан садится и скрещивает ноги, не отпуская руку с влажного бинта. Влажного? Он резко отрывает ладонь и видит кровь. Блядство. Во время, пока они катались по земле, рана на его бицепсе разверзлась. Чан в раздражении шипит, но тянется за пистолетом и направляет его сразу же в лоб парню. Тот стоит, напряженно держа палец на курке, и с яростным прищуром не сводит взгляд с Чана, отмечая малейшие движения. Открывшаяся рана привлекает его внимание, и он вздергивает бровь вверх. — Сними повязку. — Что? — Чан хмурится. — Сними. Свою. Повязку. Чан аккуратно разматывает бинты, не сводя глаз с парня. Тот, не опуская пистолет, подходит ближе и внимательно разглядывает стекающую по предплечью кровь. Костер догорает, начинает постепенно светать. — Отбой! — кричит он, опуская пистолет вниз. Прокашливается и отводит взгляд. Чан видит тщательно скрываемую тень улыбки. — Он не зараженный. — Блять, — Чан задыхается от возмущения. — Как ты это понял по моей крови? Я не напал на тебя после того, как твоей напился, ты мог видеть мои зрачки. Этого было недостаточно? — Ты идиот? — парень скептично приподнимает бровь. — Не знаешь настолько очевидных вещей? У зараженных кровь черная, и их тела регенерируют за несколько минут. — Уж прости, — шипит Чан, начиная неимоверно злиться, — я занимаюсь тем, чтобы спасать свою и чужие жопы от смерти, а не раскидываю прикола ради части тел зомби, чтобы где-нибудь в канаве их потом обоссать. — Ты... — парень щурит глаза и скалится, но не успевает ответить. Из гущи леса доносятся новые голоса, и несколько людей выходят с оружием наперевес. Их лиц не видно в предрассветных сумерках, но Чан отмечает приличную экипировку и хорошие физические данные. — Минхо-хен, — басит один из вышедших, но голос неуверенный, осторожный, — мне кажется, ты перегнул. — Не будь таким добросердечным, Феликс, — названный Минхо красноречиво закатывает глаза и поправляет скрутившиеся на груди портупеи ловким отточенным движением. Чан не может не отметить, что он двигается быстро и четко, владея собственным телом на пределе возможного — зная, сколько силы нужно приложить, чтобы вдавить рукой в землю или не позволить вырваться, сжав ногами. Его тело гибкое, выносливое и крепкое, возвышается в темноте практически грациозно. Чан фыркает, с беспокойством оглядывая открывшуюся рану, и Минхо тут же это замечает. — Я и так сжалился над ним. Мог бы сразу всадить пулю в его голову. Или прицельно бить в рану. — Ты ее не заметил, — Чан поднимается на ноги и кривится от вспыхнувшей боли во всем теле. У него кружится голова, и пятнами идет мир перед глазами от острых, скручивающих ощущений, но он продолжает упрямо стоять, рукой зажимая рану. Чан со вздохом отрывает очередной кусок от своей и так изодранной футболки и принимается заматывать увечье, чтобы остановить кровотечение. Он туже затягивает ткань и скрипит зубами от жжения. — Если бы заметил, не стал бы устраивать весь этот цирк с проверкой. — Разве ты не получил удовольствие от этого циркового выступления? — огрызается Минхо и вырывает остатки ткани из чужих рук. Чан молча смотрит на него, уже не чувствуя в себе сил, чтобы злиться или раздражаться, но взгляд Минхо поймать не может — он ложится на его обнаженный из-за порванной футболки торс и печет кожу — совсем едва и мимолетно. — Феликс, неси спирт, вату и бинты. — А? — Феликс — парнишка с густым басом — оборачивается с выражением непонимания на лице и неловко прокашливается. — Нам бы поторопиться. Хенджин на базе займется всеми травмами. — Неси. Спирт. Вату. Бинты. — повторяет Минхо строго и холодно, и Чан вздергивает бровь в немом вопросе. — Не смотри на меня. Нужно дождаться, когда полностью остановится кровотечение, и нормально перевязать рану, иначе ты запахом своей крови соберешь вокруг нас ахуительный ансамбль из уродов. Будем развлекаться с ними, пока не сдохнем. — Очень поэтично, — Чан не сдерживает легкий смешок и садится на свой спальный мешок. Помощь отвергать он не собирается — не в его положении. У него нет ни бинтов, ни спирта, ни возможности полностью сконцентрироваться на происходящем. Чан от голода, недосыпа и усталости на грани того, чтобы отрубиться, но держится на одном упрямстве. — Разберетесь с моей раной и уезжайте. В близлежащих городах много зараженных. — Ты пойдешь с нами, — Минхо ловким движением открывает переданный Феликсом небольшой чемоданчик с медикаментами и показательно равнодушно достает оттуда все необходимое. Чан хмурится. — С чего ты взял, что я с вами пойду? — У тебя нет выбора. Вероятно, в этих окрестностях ты последний выживший. А нам нужны люди. Тебе, я думаю, тоже нужны люди. Минхо срывает с его руки кусок ткани. Кровь перестает безостановочно течь. Чан жмурится и зажимает зубами нижнюю губу, когда Минхо, не церемонясь, прикладывает смоченную спиртом вату к его ране. Жжет неимоверно, боль вызывает вспышки перед глазами и мутит сознание. Настолько обессиленным Чан себя не чувствовал с начала эпидемии, — а прошло около года, — но продолжал стоически молчать, не позволяя себе даже болезненный вздох. Под колким, слегка насмешливым взглядом, которым Минхо периодически одаривает его, когда стирает проспиртованной ватой остатки засохшей крови вокруг зашитых краев раны, Чан не может позволить себе выглядеть убогим и слабым. — Мне не нужна компания, — Чан откидывает голову назад и упирается взглядом в постепенно светлеющее небо. — Я выживал все это время сам и смогу- — Заткнись, — Минхо закатывает глаза и принимается заматывать очищенную рану бинтами. — Твое мнение на этот счет мне неинтересно, Крис. Ты просто идешь с нами. Чан злится и вырывает руку. Скалится в недоверии. — Я никуда не ид- Резкая вспышка боли пробегает, кажется, по всему телу и концентрируется в затылке. Чан застывает и кривится. Перед глазами качается купол нежно-розового неба, переворачивается, как в песочных часах, и исчезает за черной шторой обморока. Больше храбриться Чан не может. Тело его подводит. И на мгновение он его ненавидит — прежде, чем провалиться в томную густую темноту. *       Лидер оккупированной базы предлагает им переночевать. Выживших они приводят ближе к полуночи, не потеряв по пути ни одного. За одним исключением — Чан теряет только свое самообладание и так стремительно, что сам себя не узнает. Отсутствие контроля в жизни — верный путь к ее разрушению. Некогда равнодушное отношение к незаконным опытам приводит к нынешнему положению дел и выпускает на волю вирус, подчиняющий человеческий рассудок безжалостным инстинктам. Спонсирующая эксперименты в закрытых лабораториях элита покидает зараженный материк сразу же, как только происходит возгорание системы безопасности и первые зараженные вырываются на свободу — к свежей плоти, манящей крови, ведомые первобытным желанием есть и уничтожать все, к чему прикасается их рука. Вирус передается через укус и может не выдавать свое присутствие в организме до двух суток, он бесконтролен, потому что, созданный человеческим интеллектом, слишком быстро обретает свой. А живой, развивающийся самостоятельно интеллект, как известно, контролировать невозможно. Минхо тоже невозможно контролировать, и он — вирус опаснее гуляющего по планете. Чан сначала пытается его обуздать — ведется на провокации, старается выиграть в импровизированной борьбе. Потом меняет тактику на обратную и не реагирует, позволяя Минхо чувствовать себя победителем, и это срабатывает. Минхо думает, что контролирует ситуацию, когда проверяет терпение Чана, но на самом деле ее контролирует Чан — только Минхо об этом пока не знает. Или делает вид, что не знает. Все, что происходит в голове Минхо, не поддается контролю. И это немного злит. Совсем чуть-чуть. Чан настаивает на том, чтобы не терять время и отправиться дальше, потому что ночью зараженные менее активны, чем днем, но Минхо считает важным остаться и отдохнуть, когда лидер движения выживших неловко чешет затылок и озвучивает небольшой нюанс — людей на территории много, и каждому выделять отдельное спальное место — непозволительная роскошь. Он предлагает им совсем крохотную комнату без кровати — импровизированное ложе из одеял, одежды и синтепона, рассчитанное на двух человек. У Минхо едва заметно вспыхивают глаза, опасно и притягательно, и он отвоевывает возможность остаться на ночь — если это не очередная придуманная им игра с целью проверить чужую выдержку, то Чан в капитуляции поднимет руки и признает свое неумение разбираться в людях. Разбираться в Минхо. — Не моя комната, но тоже неплохо, — Минхо кидает походную сумку в угол тесной комнатушки и небрежно скидывает с плеч тугие портупеи. Чан аккуратно закрывает расшатанную в петлях дверь и позволяет себе выдохнуть, не скрывая усталости. Ответственность за других здорово утомляет, и он чувствует, как от облегчения расслабляется практически каждая мышца в его теле. Минхо на зависть выглядит бодро и свежо, его тело все такое же гибкое, расслабленное и не создает ощущения, что он около суток в напряжении страховал группу выживших, сопровождая ее к базе через разрушенный и опасный город. — Я все еще уверен, что потратить ночь на сон — плохая идея, — Чан стягивает портупеи со своего тела и по привычке перебирает все имеющееся у него оружие, проверяя его целостность. Ежедневный ритуал, поддерживающий иллюзию контроля. — Мы могли бы пройти еще одну карантинную зону и встретить минимум зараженных. Это глупо, Минхо. Тратим время впустую. Минхо опирается поясницей на край косого стола и нащупывает застежку от портупеи, перетягивающей объемные бедра. Щелчок в тишине раздается, как выстрел, — метит Чану в голову, но почему-то попадает в сердце, пропускающее удар, когда портупея небрежно падает на пол. Минхо хлопает себя по бедрам и раздраженно цыкает. Взгляд неразличим под отросшей челкой, но Чан чувствует исходящий от него жар даже на расстоянии. — Мы не спали больше двух суток. Еще пара-тройка таких дней и начнем ловить глюки. Готов нарваться в неадеквате на кучу недавно зараженных? — Да, — Чан упрямится. — Отвоюю свою дюжину. Минхо долго и многозначительно на него смотрит и тянется руками к ремню штанов. Щелкает тяжелой бляшкой и спускает свои узкие карго вниз, несколькими изящными движениями ног выпутываясь из них, — сначала из одной штанины, потом из другой. В темноте кожа влажно блестит, на нее ложится полоса лунного света, разбавляя манящую молочность, — у Минхо крупные, мускулистые бедра, красивые крепкие колени и тонкие изгибы лодыжек. Подтянутый торс скрыт длинной футболкой, доходящей до краев бессовестно выглядывающих боксеров, — их кромка впивается в бедра и сладко их перетягивает. Минхо лениво улыбается. Чан решает поддержать игру. — Я в неадеквате дикий, — как бы между делом говорит Чан и безмятежно принимается развязывать шнурки на своих грязных берцах, демонстративно отворачиваясь — так, словно ему действительно все равно. Так, словно не хочется спустить жадный неосторожный взгляд ответно — пулей. Хочется. Еще хочется обсудить, с чего начинается весь сыр-бор, но с момента, как на базе, вслушиваясь в шум кислотного дождя за окном, они ошалело целуются, цепляясь друг за друга, поговорить не выходит. Минхо заводит разговоры или о деле, или бесстыже, грязно флиртует, не переступая грань, — выдержка Чана трещит по швам, и Минхо улавливает его настроение, наступая все активнее. Ждет, когда Чан сдастся и признается. Спустит демонов с поводка. — Да? — смешок язвительный, в стиле Минхо. Липко ложится на плечи сквозняком, поддувающим из щели в оконной раме, и вызывает дрожь. Чан слышит столько этих смешков за последнее время, что устает считать. — С каких пор тебя заботит счет? — С каких пор тебя заботит сон? — Чан отвечает вопросом на вопрос, потому что знает, как Минхо ненавидит не получать ответы. От напряжения в его гибком властном теле норовит взорваться струна терпения. Чан слышит ее звон в чужом дыхании и улыбается себе под нос. В эту игру приятнее играть вдвоем. Он стягивает ботинки и разминает лодыжки. После снятия всего тяжелого обмундирования идея спокойно переночевать в безопасном месте уже не кажется настолько бессмысленной: Чан чувствует усталость и валится на импровизированное ложе прямиком в одежде. — Дикарь, — чеканит Минхо и валится рядом. — Бессовестно спать в чужом доме без сменной одежды. — Бессовестно? — Чан хмыкает и оборачивает руку вокруг скомканного одеяла, прижимая его к себе и закидывая на него ногу. — Уж от тебя нотации о совести слышать смешно. Ты самый бессовестный человек, которого я знаю. Петлей затягивается тишина. Чан осознанно выбивает табурет из-под ног, обрекая их обоих на смерть. Напряжение между телами вполне себе осязаемое, множится, как ток, бегущий по проводам. Только он бежит по нервам, оголяя их, как предельную честность в темноте тесной комнаты. У Чана все сводит от предвкушения, и он ждет, когда Минхо в очередной раз сорвется не в силах противостоять соблазну. Эти игры заходят слишком далеко. Минхо подбирается слишком близко к сердцу, чтобы продолжать игнорировать и дальше его взгляды, насмешки, касания. Жаркий шепот в тени коридоров, когда Феликс ведет ночное дежурство за монитором, а Джисон хохочет в своей комнате, раздражая Чанбина. Минхо подпирает плечом стену и смотрит исподлобья, его ухмылка начинает сниться Чану так часто, что свое утро он начинает с тяжелого вздоха — бедра липкие и влажные, кожу стягивает подсыхающая сперма. Во сне он вбивает Минхо в матрас так жадно и так отчаянно, словно это последний их день, когда они живы. Во сне Минхо седлает его и двигается тягуче, плавно, насаживается до упора, закусывая пальцы. Во сне Чан может нежно и любовно оглаживать его волосы, мышцы под мягкой кожей, не боясь, что не настанет завтра и его крепнущая привязанность к Минхо начнет причинять боль. Он уже потерял семью, еще одна потеря кажется невыносимой. Не смотреть, не касаться, не думать. Не хотеть. Не влюбляться. Минхо хуй кладет на все эти запреты. — Ты не знаешь, насколько я бессовестный в неадеквате, — шепчет Минхо, на мгновение прижимаясь к его спине тесно и жарко, — даже не кожа к коже, но встряхивает ощутимо, будто они обнажены до предела во всех смыслах. Темнота обволакивает их тела, сливая в единое бесформенное нечто, тишина вязкая, как сахарный сироп, забивается в уши и оседает в горле хрипом. У Чана кружится голова, но он лежит неподвижно, чувствуя чужую руку на своем затылке, — Минхо запускает ее в его взмокшие вьющиеся волосы, перебирает обманчиво ласково, кончиком носа практически касается задней стороны шеи, оголенной воротом футболки. Весь мир сходится в точке распространяющегося жара — дыхание Минхо за спиной сбитое и тяжелое, бесконтрольное. Не такое, как во время их дневных вылазок, когда Минхо использует свои возможности на максимум и становится таким тихим и незаметным, будто не движется позади, защищая тыл. У Чана зудит в животе и мокнут ладони. Он на пределе, но решает, сцепив зубы, контролировать ситуацию до конца. Позволяет себе только слегка повернуться и посмотреть, цепляя чужой взгляд своим — предупреждающим. У Минхо взгляд густой, обволакивающий, ласкает глубинное нечто внутри Чана — утробное, горячее, рвущееся наружу. Губы блестят и слегка приоткрыты, не скрывают жадно блестящий язык между зубов, прикушенный от усердия. Чан щурится, и Минхо сглатывает — кадык соблазнительно движется под кожей, по горлу стекает капля пота — от затылка. В этой тесной комнатушке так жарко, что впору задохнуться, но Чан сцепляет зубы и дышит через нос. Ладонь Минхо обжигает поясницу и медленно тянет край заправленной футболки наружу, оглаживает обнаженный торс, и Чана потряхивает от того, как он распален и заведен. Минхо игнорирует его предупреждающий взгляд и кусает за загривок, стонет едва слышно, но развязно — так, что у Чана звенит в ушах и переворачивается в паху. — Минхо, — цедит он, балансируя на грани, — прекращай. Минхо хуй кладет на все эти запреты. *       Чан возится в беспокойстве. Руку простреливает болью, но он только хмурится и переворачивается на бок. С каких пор его спальник настолько мягкий и удобный? Чан даже не замерзает во сне и нежится, окутанный теплом. Лето? Сейчас лето? Почему земля теплая и буквально пружинит под его телом? А тело... Как же здорово ощущать его не нагруженным — без тугих портупей с оружием и веса походного рюкзака за спиной. Он видит отрывки — люди в окровавленной одежде отчаянно цепляются за его предплечья, умоляюще шепчут имя, которое он им называет на прощание, и исчезают в густой тьме. Узкие, вертикальные зрачки рассекают сумасшедшие глаза, слышится скрежет зубов и гортанный рокот — кровь заливает собой тела некогда спасенных. Каждый шаг утопает в океане смерти, Чан рвется сквозь пелену боли в надежде спасти каждого, кто ему встречается на пути, но неизменно видит искалеченные страданиями лица под ногами. Он жмурится, в немом крике распахивает рот и видит перевернутый купол неба, отраженный в океане, и семью. Живую. Он их слышит. Чан по привычке тянется к кобуре на своем бедре, но не нащупывает ее. Сквозь сон он слышит обрывки разговоров и хмурится, мысленно прося семью быть потише. Еще бы Берри залаяла над его ухом с утра пораньше под ехидный смех Ханны. Разговоры? Семья? Чан резко распахивает глаза. Простреленная вспышкой боли рука. Отсутствие кобуры с пистолетом на бедре. Снятые портупеи. И блядская мягкая земля под телом?! Чан подрывается с места в оглушительной тишине и резко оборачивается, ловко доставая из ботинка припрятанный перочинный нож. Выставляет его перед собой и встает на ноги. Недалеко от него сидит компания из троих парней, умолкнувших, как только он проснулся. Один из них смотрит на него огромными удивленными глазами и пораженно приоткрывает рот. Чан резко вонзает нож в ладонь, пуская кровь. Если эти люди зараженные, то их зрачки сразу изменятся. Чан с прищуром напряженно вглядывается в три пары глаз напротив. — Джисон наконец-то сдох? Почему так тихо? — лениво спрашивает кто-то, заходя в комнату. Чан резко оборачивается и направляет нож на вошедшего человека. Тот приподнимает брови, а потом замечает глубокую рану на ладони Чана. — Ты издеваешься? Мне снова тебя зашивать? Чан медленно моргает. Почему лицо вошедшего так смутно ему знакомо? Кошачий прищур глаз, острый концентрированный холод в них, короткая камуфляжная куртка, под который портупеи — точно такие же, как и у него самого. Тяжелые ботинки. Одним Чан вроде бы даже получил в грудь?.. О, точно. Он опускает нож и окровавленную ладонь вниз. Оглядывается. Самодельная тахта, на которой он спал, собрана из нескольких рваных одеял, расположенных комьями на деревянной толстой подкладке, и приставлена к самой стене. Напротив — там, где все так же молча сидит троица неизвестных, — горит голубым огромный монитор и мерцает игровая гарнитура. Пиздец какая роскошь в их время. — Минхо, он очнулся, — один из троицы открывает рот и аккуратно спрашивает: — Это он? Точно не зараженный? Ты его проверил? — Да, — Минхо отвечает на все сразу. Чан с сомнением хмурится и вспоминает про боль. Он смотрит на свою перебинтованную руку и аккуратно касается кончиками пальцев места, где разверзается рана. Минхо все это время смотрит на него неотрывно. Чан позволяет себе рассмотреть его нормально не в темноте в ответ — густые отросшие каштановые волосы, поджатые губы, высокие скулы и прямой нос с родинкой на правом крыле — нечто совсем трогательное и милое на фоне острого прищура миндалевидных глаз. Чан устало вздыхает. Кровь продолжает бежать из раны на его ладони, окольцовывая струйками подрагивающие пальцы, но Чан не обращает на нее внимания. — Тебе, — начинает он, — совсем плевать на желания других людей? Я сказал, что не пойду с тобой. — Ах, ну да, — Минхо язвительно скалится и скрещивает на груди руки. — Как мне не хватило мозгов догадаться оставить тебя в лесу одного — ебнувшегося в обморок и с хреново зашитой раной? Одним выжившим меньше, одним больше, какая нахуй разница, правда? — Было достаточно того, что ты помог мне с перевязкой, — Чан заставляет себя оставаться спокойным, но не может скрывать раздражение, которое сочится из его взгляда, — честность, не подвластная контролю. — Зачем было тащить меня за собой? И... — Чан хмурится и упрямо возражает сквозь стиснутые зубы: — Я никогда не падаю в обмороки. Минхо закатывает глаза и какое-то время стоит так, прежде чем кивнуть головой в сторону притихшей у огромного монитора троицы. — Феликс хотел с тобой поговорить и случайно схватился не за ту руку. Ты сразу откинулся от боли. И вообще — давно свое лицо разглядывал? По сколько часов ты спишь? В общем... Не важно. Ты был измотан и вырубился. Мы тебя увезли, пока ты не очнулся и не стал ебать нам мозги с новой силой. — Прости, — Феликс стыдливо вжимает голову в плечи и несколько нервно улыбается. Чан переводит на него взгляд и, услышав густой бас, вспоминает — Феликс тогда первый вышел из леса с оружием наперевес и принес Минхо медикаменты. — Я случайно взялся за твою раненную руку. — Все в порядке, — Чан улыбается успокаивающе и, переведя на Минхо взгляд, вновь хмурится. — Но это не значит, что вы имеете право увозить хрен пойми куда человека без его ведома. — Чувак, ты че такой упрямый? — восклицает сидящий рядом с Феликсом парень. — Мы так-то кого попало в свой gang squad не берем. Тебе повезло, что ты понадобился Минх- — Джисон, — Минхо мило улыбается в хищном оскале, — заткнись, будь добр. — Он такой злой, — жалобно тянет Джисон и поворачивается к Чану. — Все потому, что он не трахался с начала эпидемии. Повисает густая тишина, прерываемая гулом процессора от огромного монитора. Феликс неловко кашляет в кулак и отворачивается. Чан, не совсем понимая, к чему весь этот разговор, поворачивается к Минхо и с любопытством в очередной раз его оглядывает. Минхо улыбается, но в его улыбке ничего доброго — мстительный оскал на милом симпатичном лице. Что за прелесть. — Ты очень много болтаешь, Хани, — Минхо мечтательно оглядывается себе за спину. — Давно я не отправлял тебя вместе с Сынмином за пределы нашей базы. — Нет, — Джисон в шоке мотает головой и принимается размахивать руками, — только не с Сынмином. С кем угодно и куда угодно, но не с ним. Минхо кровожадно улыбается и смотрит долго, вызывающе, многозначительно. Джисон со вздохом отворачивается. — Меня зовут Бан Чан, — Чан аккуратно опускается на тахту и сжимает кровоточащую ладонь в кулак. — Разве не Кр-, — Джисон открывает рот и умолкает, столкнувшись с предупреждающим взглядом Минхо, который, тут же заметив стекающую на пол кровь с ладони Чана, тихо фыркает и отлучается на мгновение, чтобы вернуться с бинтами. Чан благодарно протягивает здоровую руку, чтобы перехватить бинты и самостоятельно справиться с перевязкой, но Минхо этого ему не позволяет — садится рядом и принимается заматывать рану сам. Чан с непониманием смотрит на чужое сосредоточенное лицо над своей ладонью и чувствует спокойное горячее дыхание обнаженной кожей. Движения маленьких рук ловкие, отточенные и быстрые — Минхо заматывает его рану и аккуратно связывает концы бинтов в крепкий красивый бант. Вопреки его заботливым действиям, взгляд колючий и настороженный — словно бы исподтишка, он прощупывает и изучает. Чан на мгновение смущается этого открытого взгляда, совсем ему незнакомого, и отводит глаза в сторону. Он не видит, что Минхо тотчас делает то же самое. — Что же, Бан Чан, — Минхо прокашливается, — тебе стоит поесть. За раздражающее упрямство я тебя приговариваю к компании Джисона. Джисон оказывается забавным и слишком эмоциональным для времени, в которое они пытаются выжить, — Чан давно не встречал настолько открытых людей, готовых каждый прожитый день встречать с улыбкой. Джисон без конца говорит по дороге, рассказывает о каждой комнате, мимо которой они проходят, и Чан, мягко лелея внутри себя надежду, все-таки решает остаться. Минхо оказывается прав — люди ему действительно нужны. — Здесь раньше жила семья Чанбина, — Джисон, оказавшись в кухонной зоне, опирается поясницей о гарнитур и закидывает в рот горсть сладких хлопьев. — Они улетели на другой материк на личном самолете сразу же после начала эпидемии, но сам Чанбин решил остаться. Не знаю, нахрена он это сделал, я бы без раздумий свинтил отсюда как можно дальше. Суть в том, что бывшая квартира превратилась в нашу «базу». Мы обнесли ее высоким забором, чтобы уроды не смогли пробиться на территорию. Наш местный гений Ким Сынмин смог придумать систему слежки, и мы отстреливаем зараженных прямо из дома, стоим им приблизиться к нам на пару-тройку километров. — Мне казалось, что с начала эпидемии пропало все электричество, — Чан в неверии выдыхает. — Разве сейчас это возможно? — Наш Сынмин — гений, все наладил, — Джисон беспечно жмет плечами и открывает холодильник, зарываясь в него по самый пояс. — И за городами продолжает следить элита. Везде напиханы камеры. — Как вы выжили и обосновались здесь? — Это все Минхо. Они с Чанбином были знакомы долгое время и решили после начала эпидемии держаться вместе. Надыбали кучу оружия, вскрыли все запасы жрачки у семьи Чанбина — родители у него владели какой-то крупной сетью магазинов — и перевезли сюда, чтобы иметь возможность выживать. Феликс остался без семьи, и Чанбин его сразу забрал к себе, чтобы защитить. Сынмина подобрали где-то на улице. Он вроде сам смог собрать из подручных средств себе пушку, чтобы защищаться, и выжил. Минхо притащил его сюда, Чанбин усадил за свой огромный монитор, и Сынмин оказался крутым программистом. Гений, одним словом. Хенджин у нас медик, забрали его из окруженной зараженными больницы. Я... Ну... Джисон неловко чешет затылок и закидывает контейнер с едой в микроволновку. — Я работал на радио до эпидемии. Как только все началось, я заперся в своей комнате и начал пытаться связывать людей друг с другом — не зараженных, выживших, чтобы они могли или семьями сойтись, или объединиться в группы, вот, как мы. И так получилось, что однажды мою радиоволну поймал Сынмин, мы долго разговаривали о всякой чуши, а потом он спросил, где я, и сказал, что его хены — крутые перцы, заберут меня через несколько дней. Я подыхал уже от голода и трясся от страха, потому что одни зараженные были вокруг, а как сюда попал, так все... За пределами этой хаты, если честно, как будто никакого апокалипсиса. Чан, опустившись на стул с мягкой подкладкой под спину, внимательно слушает и не верит своему везению. Одна кухня выглядит роскошно — целая, с работающей техникой, огромным столом и удобными стульями. А еще во всем доме работает электричество. С удивлением Чан замечает дажу пару горшков с цветущими растениями у входа. Он чувствует себя так, будто приходит к обеспеченным родственникам в гости, и все это на фоне апокалипсиса попахивает сюрреализмом. Джисон ставит перед ним контейнер с ароматно дымящимся кимчи-тиге. Чан ведет носом, и в его животе громко урчит. Он с неверием смотрит на дымящуюся домашнюю еду, совершенно от нее отвыкший за год своих скитаний и перебивавшийся только найденными консервами и снеками. — Это свинина? Откуда? — пораженно спрашивает Чан. — Порубили семью Чанбина, — в проеме кухни появляется Минхо и смешливо фыркает, опускаясь на стул напротив. — Не бери в голову, она вяленая. Запасов пока хватает. — Почему вы меня забрали? — Чан осмеливается озвучить тревожащую его мысль. Судя по рассказу Джисона, всех подряд компания к себе не забирает. Чего стоит один гений Сынмин или полезный своими навыками Хенджин — все они выполняют определенную функцию внутри работающей системы, и Чан чувствует себя чужаком, не способным предложить что-нибудь особенное, чтобы помочь им. Он не умеет писать программы, собирать оружие из подручных средств. Все, на что он способен, упирается в развитые временем навыки выживать. Чан неплохо физически подготовлен из-за постоянных занятий спортом до эпидемии, поэтому может назвать себя выносливым, но это не кажется чем-то особенным. И слова Джисона о том, что он, Чан, чем-то приглянулся Минхо, кажутся насмешкой или плодом иллюзии — в самом деле, кто он такой, чтобы привлекать внимание основательно подготовленной выживать компании гениев? — Потому что я так захотел, — Минхо выдерживает взгляд Чана из-под нахмуренных бровей и стучит пальцами по столешнице. А потом взгляд отводит в угол и неловко прокашливается. — Чем я могу быть полезен? — вздыхает Чан и, по привычке потерев перебинтованный бицепс, берется за столовые приборы, чтобы приступить к еде. Этот момент кажется вырванным из его воспоминаний — вот он сидит за столом вместе со своей семьей и готовится насладиться приготовленным матушкой. По его правую руку зевает сестра, пока отец шепчет под нос благодарности, младший брат — по левую — чиркает в своем дневнике маленькие заметки о прошедшем дне. Под столом, потираясь о ноги, мельтешит кудрявая Берри, выпрашивая внимание, пока мама разливает по их стаканам свежевыжатый сок. Чан встряхивает головой, прогоняя наваждение. Это воспоминание из его другой жизни — уже потерянной, канувшей в небытие. Совсем чужой, неизвестной жизни, которая ему не принадлежит. Это он сам по дурости себе ее выдумал, чтобы жить дальше, и она никак с ним не связана. В горле першит. Чан принимается за еду и с огромным трудом заставляет себя не есть слишком быстро, чтобы не выглядеть в хищных холодных глазах напротив совсем идиотом. После сотен ледяных консервов, что он съел, прячась в языках костра, обычная домашняя еда кажется невероятно вкусной, насыщенной и чужой — Чан словно оказывается в жарком оазисе и проваливается в яркий мираж, спутав его с реальностью. Его реальность серая, бедная и пахнет кровью, порохом и смертью. В ней нет места другим выжившим, потому что Чан за все время своих скитаний встречает их на своем пути от силы пару-тройку раз и тут же уходит, отправляя их в безопасное место, поэтому присутствие других людей рядом кажется противоестественным, и все инстинкты Чана внутри вопят о том, что нужно уходить как можно раньше и быстрее, пока он к ним не привязался и не потерял. Но Чан не слушает. Он смотрит на сидящего напротив него Минхо со смесью непонимания и восхищения, поглощенный невероятным вкусом обычной еды, впервые за долгое время выспавшийся и чувствовавший себя не разбито. Он позволяет себе остаться в одной обтягивающей черной футболке, снять портупеи с оружием и оставить верную кобуру у милосердно сооруженной для него тахты. Его рана промыта, зашита и защищена. Чан совсем забывает про пульсирующую в руке боль, потому что ее присутствие кажется мелочным и незначительным по сравнению с тем, что сейчас переживает Чан по-настоящему — путая реальность с миражом, возникшим от вечного недосыпа и бесконечного бега от смерти. Минхо смотрит на него безотрывно, склонив голову набок, и его взгляд привычно острый, но подернутый дымкой задумчивости. Он словно примеряется, высчитывает, пытался понять. И Чан, смотря в ответ, замечает очаровательную привычку — Минхо моргает быстро, часто, и от этого его пушистые ресницы тенями удлиняют миндаль глубоких глаз и смягчают взгляд — строгий, убийственно острый взгляд. — Тогда, — Минхо прочищает горло, — во время стычки у костра... — Стычки? — Чан скептично приподнимает бровь. — Ты на меня напал, пока я спал. Это достаточно бессовестно. — Я бессовестный, — Минхо с вызовом облизывает нижнюю губу, и его взгляд дерзко блестит. Чан чудом не давится, поддавшись искушению проследить за мелькнувшим чужим языком. — Не об этом. Тогда во время стычки ты предложил направить друг на друга пушки и выстрелить, если вдруг один из нас зараженный. Чан кивает, палочками собирая остатки тофу на дне контейнера. — С тобой все понятно, — Минхо задумчиво хмурится, — я проверил тебя своей кровью, а ты? Ты же ничего не сделал, чтобы проверить меня? Чан меланхолично мычит себе под нос и неловко ведет широкими плечами. — Во-первых, — он касается перебинтованной руки, — моя рана была свежая, и запах крови мог на тебя подействовать. Во-вторых, я понял по твоим зрачкам, что ты не зараженный. И, в-третьих... Чан мнется, чешет затылок. — Я доверяю своей интуиции. Ты не вызывал у меня опасений. Разве что твое желание посидеть на мне сверху было несколько... диким. Минхо ошарашенно приоткрывает рот и в раздражении отводит взгляд, вспыхнувший яркими искрами. Чан, сам смущенный своими словами, не сдерживает неловкий смешок. — Не неси чушь, — скулы Минхо несколько розовеют, и он пытается прикрыть их отросшими прядями волос. — Я хотел тебя обездвижить, чтобы ты не раскромсал меня, если бы оказался зараженным. — Ты напал на меня, пока я спал! — возмущается Чан. — Адекватные выжившие не спят в двух километрах от зараженной, перекрытой военной базы, — огрызается в ответ Минхо. Чан не может поймать его взгляд, потому что Минхо постоянно его отводит, рассматривая углы за его спиной. — Мы поехали туда, чтобы истребить зараженных и раздобыть еще оружия. Кто знал, что один выживший придурок решит наивно переночевать в лесу. Чан сурово и недоверчиво молчит, сверля Минхо взглядом. Никакой военной базы в окрестностях леса не может быть — он самолично проверял, когда бежал из города, минуя все окрестности. — Стоит отдать тебе должное, — Минхо резко вскидывает голову и все-таки смотрит на него в ответ. — Для человека, бестолково уснувшего в лесу, у тебя очень хорошая реакция. Ты быстро перехватил мою руку. — Уснул я и правда бестолково, — Чан прикрывает глаза ладонью, — мне снилось, что в меня снова летит нож. — Тогда у тебя действительно, — Минхо кривится так, будто следующие слова даются ему с невероятным трудом, — очень хорошая интуиция. Между ними растягивается неловкое напряженное молчание. Минхо упрямо смотрит куда-то Чану за спину, раздраженно моргая в своей манере, и отстукивает по столешнице пальцами нервный ритм, пока Чан смотрит на него, нахмурившись, и не знает, что нужно сейчас сказать. Из-за плотных штор на волосы Минхо ложится блеклая полоса света, не окропленная ядовито-оранжевым оттенком умирающего солнца, и его бегающий напряженный взгляд от чего-то кажется умилительно-забавным, но это не мешает Чану продолжать чувствовать себя... раздраженным. Минхо определенно умеет вести себя так, чтобы выводить людей на эмоции и, вероятно, делает это вполне осознанно. Чан обещает себе, что это была последняя провокация, на которую он так нелепо повелся. Он ошибается. — Спасибо за еду, — Чан встает со стула и выражает поклон в благодарность и уважение. Минхо с непониманием на него смотрит. — Настолько вкусно я давно не ел. — Минхо-хен сам готовит, — на кухне снова появляется Джисон и разрушает своим приходом очередную неловкую паузу: Чан оказывается слишком вежливым, чтобы промолчать, Минхо оказывается слишком смущенным, чтобы достойно ему ответить. — Он выглядит так, словно хочет от нас избавиться, но заботится круче моей почившей бабули. — Заткнись, — Минхо фыркает и резко подрывается с места, выходя из кухни с непроницаемым лицом. Джисон, судя по всему, привыкший в подобному, даже не оборачивается и открывает один из шкафчиков, чтобы достать упаковку со снеками. Он миролюбиво ими хрустит под едва слышные разговоры из соседней комнаты. Чан вновь опускается на стул и касается пальцами забинтованной руки. Боль отдаленно пульсирует, не находя покоя. Вспомнив чужие слова, Чан аккуратно размотывает бинт и разглядывает рану — она зашита, но швы кажутся другими, педантично наложенными уверенной рукой. Чан помнит, что сам в свете костра зашивал дрожащими пальцами наспех — лишь бы быстрее закончить и провалиться в беспокойный часовой сон — и швы были неровные, раздражающе неидеальные. — А кто, — Чан хмурится, — кто зашил мою рану? Хенджин? — Минхо, — Джисон выкидывает пустую пачку и, потягиваясь, идет к выходу. Чан забинтовывает руку обратно. *       Минхо вылизывает его шею — влажно, широко, медленно подбираясь к уху. Спиной Чан чувствует чужое сердцебиение, которое вторит его собственному. От Минхо пахнет лесом, кровью и желанием, его руки — жилистые и крепкие, сильные руки — упрямо скользят вдоль торса, гладят, царапают, ползут вверх. — Не сдаешься? — в огне шепота Минхо догорают последние крупицы терпения. Чан стискивает зубы и цепляется за остатки постепенно пьянеющего рассудка. Минхо методично и вдумчиво проникает под кожу, оседает в сердце и ютится в нем, подобно крохотному манящему воспоминанию. Его присутствие ощущается, как цунами, накрывающее с головой — в пору бы захлебнуться чувствами и солью от невысказанного, шуршащего песком в горле, но Минхо раз за разом вытаскивает наружу, и мир словно обретает другую свою форму. В нынешних реалиях, когда выживание диктует правило не привязываться к людям, оказывается необходимо цепляться за надежду разделить с кем-то медленно умирающее внутри тепло. — Блять, Чан, — Минхо почти стонет ему в ухо. Его голос дрожит от нетерпения. — Засунь это ебаное притворство куда подальше. Рука Минхо замирает на груди, пальцы подрагивают от напряжения. Чан чувствует, что еще чуть-чуть — и он сорвется. Держать ситуацию под контролем уже не получается, его ведет в туман злости и возбуждения от того, какой Минхо раздражающе настырный и честный в своих желаниях. Он притирается бедрами вплотную, и Чан сипло выдыхает сквозь зубы — Минхо уже совсем твердый, изнывает за его спиной с тихой усмешкой. В ушах начинает шуметь кровь, когда чужая рука зажимает сосок под плотно прилегающей к телу футболкой, а изогнутые в предвкушающей улыбке губы тычутся в загривок. Чан, сжимая зубы, думает о тонких стенах, о дрожащих в страхе выживших в соседних комнатах. О семье, которой больше нет. О возможной боли, способной его сломить, если он сорвется. Об апокалипсисе, который неминуемо надвигается на них, дыша в затылок. Только у Чана оказывается свой апокалипсис за спиной — разверзается в чужих темных глазах, в жадных сильных пальцах, оглаживающих торс и грудь. Воплощение конца ложится тенью на привлекательные губы, изогнутые в провоцирующей насмешке. И этот апокалипсис так же дышит в затылок, неумолимо настигая. — Ну? — тихая усмешка Минхо вгрызается в основание шеи — и выбивает все пробки разом. — Ты проигрываешь. Чан резко хватает руки Минхо и переворачивает их обоих. Минхо открывает рот, но свободной рукой Чан его затыкает и всем своим весом вдавливает чужое жаркое тело в комок из смятых одеял и вещей. У Минхо плывущий и пьяный взгляд из-под растрепанной челки, головокружительно манящий и жадный. В расширенных зрачках, как в сингулярности черных дыр, исчезает свет, поглощенный похотью и восхищением. Чан раздраженно цыкает и наклоняется к нему ближе, вжимаясь носом в острую скулу, пока коленями сильнее сжимает чужие бедра. Минхо вяло сопротивляется под ним, возится, играет. — Нарвался? Минхо хищно щурит глаза и пытается мстительно укусить ладонь, но Чан не позволяет, перемещая ее на подбородок, сжимает, задевая горло. На пробу притирается бедрами ближе, вырывая чужой сдавленный стон, едва различимый в густом шуме учащенного дыхания. Начиная возиться активнее в поисках трения, Минхо пробует приподнять корпус, резко рвется вперед, игнорируя то, с какой силой Чан жмет его запястья к полу, но падает обратно, стоит Чану сместить руку с подбородка на горло, чтобы ощутимо сдавить — до возбуждающего желания сдаться. Минхо не сдается. — Не понимаю, о чем ты, — шепчет он, но губы кривит в самодовольной усмешке и подается бедрами вперед, и в этот раз удачно — Чан закусывает нижнюю губу, чтобы не доставить удовольствие услышать его дрожащий в нетерпении стон. Чан все еще пытается контролировать ситуацию. — Правда? — Чан отводит руку от горла Минхо и хватается ей за ворот его футболки, оттягивая вниз. В призрачном лунном свете кожа влажно и маняще блестит, Чан облизывает губы и ведет ими по ключицам мучительно медленно, чтобы потом резко и жадно укусить. Почти собственнически. Минхо никому не принадлежит, но его доверчивый открытый взгляд говорит об обратном, умоляет. Его тело бьет мелкой нетерпеливой дрожью, он дышит широко раскрытым ртом и бедрами толкается вверх, упираясь твердым членом в бедро с трудом соображающего от возбуждения Чана. Чан резко поднимает его футболку к самому горлу и издевательски цедит: — Тебя заводит опасность, Минхо? Ты лезешь в самое пекло и не думаешь о последствиях. Как быстро ты кончишь, если я выебу тебя где-нибудь на улице, пока неподалеку нас будут искать зараженные? Ставлю свою жизнь на то, что быстро. Минхо подбрасывает. Он давит стон, когда Чан кончиком языка начинает кружить вокруг его соска и тянет руку вниз, втискивая ее меж их тесно прижатых друг к другу тел, чтобы невесомо огладить чужой твердый член под намокшей тканью боксеров, и хрипит, облизывая пересохшие пухлые губы: — Ты блядски самонадеян, Чан, — на его лице появляется совсем сумасшедшая саркастичная улыбка, — это нисколько не добавляет тебе очков. — Я думаю наоборот, — Чан ощупывает взглядом изнемогающего Минхо под собой: задранная футболка оголяет его живот с косым и длинным шрамом у правой тазобедренной кости, красиво натягивающей влажную гладкую кожу, и Чан любовно оглаживает его кончиками пальцев, после скользя вверх — к крепкой рельефной груди и аккуратным маленьким соскам. Чан зажимает их между пальцами и сладко перекатывает, вслушиваясь в то, как сбивается дыхание Минхо. — Дюжину очков я уже заработал. Минхо хватает упрямства тихо, но издевательски рассмеяться. Чан хмурится, выкручивает его сосок почти болезненно и зубами прихватывает резинку белья, мучительно медленно тянет вниз, следя за тем, каким жадными и пылающими становится чужие глаза сверху. Минхо смотрит на него с легкой ухмылкой, словно нисколько не впечатленный, однако не способный спрятать свои желания, подделав взгляд, и Чан, резко отпуская резинку так, что она с хлопком бьется о кожу, жмется носом в головку изнывающего под сковывающей тканью боксеров члена. Откидывая голову назад, Минхо полузадушенно хрипит: — Мало, — он задыхается от возбуждения и скалится в густой темноте — не то в раздражении, не то в умоляющей гримасе, — невероятно красивый и привлекательный в своем обнаженном желании. — Блять, ты коснешься меня или нет? Чан заводится еще больше и тянет руку вверх, к самому лицу, касаясь губ. Пальцами сначала оглаживает нижнюю, ныряет в жаркую соблазнительную глубину, касаясь языка, а потом проталкивает их глубже, собирая влагу. Слюна скапливается у кромки рта Минхо, бесстыдно стекает по подбородку, и Чан в сладостном забвении собирает ее, размазывает по чужим открытым губам. — Помолчи, — шепчет он и вновь проталкивает пальцы внутрь, оглаживая внутреннюю сторону щек. Минхо скулит и прикусывает их, чтобы после пройтись языком и обхватить губами. — У тебя ни стыда, ни совести, Минхо-я... Развел беспорядок в чужом доме, — Чан усмехается, чувствуя, как мокнет сильнее нижнее белье Минхо под его подбородком и как стекает слюна по его пальцам. — Хорошие мальчики так себя не ведут. — Сука, — Минхо невнятно скулит с пальцами во рту, — заткнись и давай быстрее... — Ты меня изводил все эти недели, я терпел, — Чан взрывается от концентрации напряжения и тугого возбуждения, пульсирующего в колом стоящем члене. Он сжимает плоть Минхо сквозь ткань влажного белья, ведет кулаком вниз, вырывая стон из тугих, кольцом обхвативших пальцы, губ. — Теперь твоя очередь терпеть. Но меня так заводит, когда ты просишь... Чан вынимает влажные пальцы, выпускает член из ладони и, когда Минхо приподнимается, чтобы гневно на него посмотреть, закусывая мокрые блестящие губы, тянет его за бедра на себя и резко переворачивает, вжимаясь членом в ягодицы. Дразняще трется между мягких округлых половин и несколько раз толкается с хриплым, жадным стоном. Изводя Минхо, он все это время изводит себя и наконец-то приспускает штаны с бельем, обхватывая собственный изнемогающий член в кулак, и дрочит на пробу, оглядывая призывно приподнятую для него задницу и выгнутую поясницу под задравшейся футболкой. Минхо упирается головой в сложенные перед собой руки и смотрит боком исподтишка. Его глаза блестят в темноте, губы завораживающе влажные. Он стирает с уголка губ слюну, и Чан стонет, вжимаясь членом между его разведенных бедер. Оглаживает ягодицы, мнет их, тянется рукой к члену Минхо. — Чан, — в голосе Минхо Чан больше не слышит издевки, тон с насмешливого меняется на просящий. Он забирается пальцами под резинку белья и обхватывает член Минхо ладонью. — Пожалуйста, Чан... Чан ему дрочит. Оглаживает влажную, истекающую головку, размазывая смазку и похоть между ними, и обхватывает член плотнее, ведет рукой вверх-вниз, примеряясь к темпу. Минхо дрожит и жмется задницей к его обнаженной плоти, трется в слепом желании касаний, и Чан толкается вперед, касаясь его мошонки. Они стонут в унисон слишком громко, чтобы за стеной не услышали, но так плевать. Чан больше ничего не контролирует. В его руках рассыпается Минхо, всегда собранный и уверенный Минхо, доверчиво жмется задницей ближе, подмахивает бедрами и загнанно дышит в сгиб локтя, когда Чан медленно ведет по его члену кулаком вверх и резко его опускает. С Минхо течет пот, слюна, смазка, он захлебывается в собственном дыхании, и Чан едва сдерживает себя, чтобы не заскулить от того, как много чувств он в нем вызывает — от бурного, сладкого желания обладать и сломить, вытрахав всю дурь, до щемящего тепла в грудине — Минхо совсем трогательный и хрупкий, когда смотрит на него влажными глазами и шепчет одними губами, что ему мало. Чан так заведен и возбужден, что уже на пределе — дико толкается между сведенными бедрами Минхо, наваливаясь на его спину, и в такт толчкам самозабвенно дрочит — так хорошо, что хочется удовольствие делить пополам, распаляя еще больше, — до интимного шепота в ухо и совсем откровенных признаний в тишине тесной разъебанной комнатушки. Со стоном Чан выпускает член из ладони под разочарованное хныканье Минхо и отстраняется на мгновение для того, чтобы ладонями сжать чужие округлые ягодицы и стянуть с них белье, оголяя молочную манящую кожу. Когда он жмется к ним губами и кусает, сминая мускулистые бедра, за дверью кто-то кричит. Кричит надрывно, испуганно — на грани жизни. Минхо резко замолкает. Чан цепенеет, так и не отнимая лица от обнаженных ягодиц. Крики усиливаются, поднимается паника. Слышно, как раздаются выстрелы, шаги превращаются в беспокойный топот. Хруст за дверью такой же смачный, как и хлюпанье. Минхо кривится. Смирение приходит слишком быстро, и он отстраняется первый, хватаясь за оружие. В его голосе Чан отчетливо слышит сарказм: — Последнего раза не случилось? Жаль. *       — Покажи руку. Присутствие Минхо за спиной практически незаметно. Чан не вздрагивает от неожиданности, потому что слышит в последний момент, как перехватывает чужое дыхание. Случайный сиплый выдох, когда Чан отцепляет портупеи, разлетается эхом по маленькой пустой комнате. Дверь хлопает от сквозняка — окно приоткрыто, и на улице бушует кислотный ливень. Чан слегка поворачивает голову и смотрит через плечо. Минхо на пороге его комнаты подобен наваждению — мрачные тени удлиняют кошачий прищур, мерцающий неосторожным восхищением в темноте из-под взлохмаченной челки, приоткрытый рот блестит влажно, как и мелькнувший на мгновение язык, коснувшийся уголка губ. На Минхо простая черная футболка и короткие шорты. Взгляд бесконтрольно падает на его округлые крепкие бедра, скользит к коленям и икрам. Вид трогательно обнаженных стоп вынуждает Чана отвернуться. — С рукой все в порядке, — говорит он и переводит дыхание. Минхо за спиной бездвижен. — Ты наложил хорошие швы. Минхо хмыкает, так и не сдвигается с места. — Когда только успел? — все-таки задает мучающий его вопрос Чан. Проходит около двух недель, но поговорить наедине не выходит — странное напряжение погружает в транс, когда рядом никого больше не оказывается. Они случайно сталкиваются в коридорах, дверных проемах, и Чан всегда ловит глазами чужую понимающую усмешку, взаимно обнажающую все желания и страхи в равной пропорции. — А с чего ты решил, что это был я? — шаги за спиной тихие и медленные. Минхо выдают только босые стопы, прилипающие к полу. — Помешался? Чан сбрасывает небрежно портупеи с ножами и вздыхает на грани раздражения. Минхо садится рядом с тахтой — лицом к Чану — и скрещивает ноги. Его голова склонена к плечу, и взгляд прямой, насмешливый вынуждает сглотнуть — в горле вполне ожидаемо пересыхает. — Судя по всему, — Чан поворачивается корпусом, чтобы столкнуться воочию с пленительным наваждением, но оказывается не готов к тому, что Минхо, расположившийся практически меж его разведенных ног, сверкнет в темноте глазами опасно и жадно, вынуждая закончить: — Это ты помешался. Джисон мне тебя сдал. — Без сознания ты более сговорчивый, — ворчит Минхо и поджимает губы. — Мы бы не доехали до Хенджина с таким проблемным пассажиром, как ты: хреново себя зашил, кровь могла снова начать идти. — Нахрена тогда вообще было брать меня с собой? — огрызается Чан. Этот вопрос продолжает его мучить, потому что все вокруг смотрят будто бы с пониманием, будто бы знают об истинной причине того, почему Чан здесь, а не в лесу или где-нибудь на границе другой зараженной зоны в поисках попавших в западню выживших. Все кажется странным и подстроенным еще с момента, когда Чан называет свое имя в наполненной людьми комнате и не сталкивается с привычным удивлением — о нем судачат наперебой, как о человеке одиноком и безбашенном. Как о человеке, который оказался способен выживать в одиночестве на протяжении года. Минхо рывком поднимается на ноги — одним легким движением, словно его тело ничего не весит, — и задирает рукав футболки Чана, чтобы, вопреки своему злому и напряженному взгляду, бережно обхватить бицепс и осмотреть заживающую рану. Взгляд Минхо прячет, жмет губы и вглядывается в исчезающие швы — все, чтобы не отвечать на вопрос. — Минхо, — шипит Чан, — ты ответишь мне. — А если нет? — звучит в ответ небрежно и равнодушно. Пальцы — теплые, подушечками мягко оглаживают руку. Наваждение осязаемое — тело напротив настоящее, крепкое и манящее, не дымка из преследующих влажных снов. Чан хватает Минхо за запястье и, игнорируя собственные страхи упасть в пучину чувств еще глубже, тянет на себя, заставляя коленом упереться в край тахты меж разведенных ног, чтобы не потерять равновесие. Лицо Минхо меняется практически неуловимо, но Чан замечает удивление в расширенных зрачках. Только злость помогает держать себя под контролем и не смотреть на призывно облизнувший нижнюю губу язык. — Говори. Минхо вздрагивает, и его взгляд плывет, как если бы он был безнадежно пьян. В тумане черного зрачка — бездонная глубина безрассудства, абсолют дерзости, выбивающий пробки. Чан не к месту вспоминает, как крепко Минхо может сжимать бедра и колени вокруг его ног в приступе гнева и как хладнокровно может игнорировать настигающую из-за спины опасность, опираясь на безупречные рефлексы. Минхо способен увернуться в последний момент от летящего в него ножа, оттолкнуть напарника в сторону от готовых сомкнуться на шее зубов зараженного урода; способен подавить эмоции и чувства, когда того требует ситуация. Но Чан вспоминает мимолетное замешательство в его глазах, разбавленное искренним жадным восхищением, когда перехватывает направленную на него руку с оружием во сне, и ничего не может с собой сделать — сильнее сжимает запястье Минхо и тянет на себя, впечатывая в грудь. Резкий вдох обжигает губы. Минхо лениво усмехается. — Есть способы меня заставить? Коленом Минхо скользит по простыни вперед. Чан успевает сжать его ногами и остановить прежде, чем их маленькая игра превратится в грязную игру без правил. Минхо всегда играет грязно, и это блядски — совсем не к месту — заводит. Разрушает все стены, которые Чан старательно строит внутри себя, чтобы утихомирить боль. — Мне не нужно тебя заставлять, — шепчет Чан и позволяет себе такую же ленивую снисходительную усмешку, какую видит на чужих губах. Раздражение сменяется волнующим ожиданием. — Ты и сам мне все расскажешь. Напряжение между ними копится все эти недели. Искрит и отражается от стен, стоит им оказаться в одной комнате. Джисон саркастично присвистывает, когда замечает, каким взглядом Минхо окидывает обнаженные закатанными рукавами черного бадлона предплечья Чана — увитые венами, крепкие и жилистые, — или с каким интересом Минхо ласкает чужое лицо, бессовестно разглядывая крупный нос, пухлые губы и лоб, на который неизменно падают непослушные пряди темных кудрей. Чан смотрит ответно, и теперь Минхо невозможно смутить прямым изучающим взглядом. Под воротом неизменно дергается кадык, и становится жарко — тугие портупеи перетягивают стройный корпус Минхо, окольцовывают округлые мускулистые бедра. Хитрый прищур исподлобья вызывает мурашки. Чану даже становится неловко, но отвести взгляд не в состоянии ни он сам, ни Минхо. Вокруг всегда есть люди — жующий булки Хенджин, клацающий клавиатурой Феликс за монитором, возмущенный и недовольный всем на свете Чанбин. И все они видят. Все они знают. Один Чан в ебаном неведении. — Джисон однажды смог настроить радио так, что мы услышали, как переговариваются между собой выжившие, используя каналы связи, — шепот Минхо звучит вдохновленно, как в бреду безумия. За окном рассекает небо кислотный ливень, и шум забивает Чану уши, но этот шепот, этот откровенный, честный шепот он слышит как никогда хорошо. Минхо уверено седлает его бедра, сцепляя за спиной лодыжки. — И они постоянно говорили про человека, который скитается в одиночестве. Ночует в лесах, пешком обходит все зараженные города и помогает выжившим спастись. Ни на одно приглашение пойти в безопасное место к другим выжившим не соглашается и упрямо идет дальше. Я задумался о том, какие у него, должно быть, невероятные навыки выживать. Чан неосознанно склоняет голову ниже, выгибает брови. Тяжесть чужого тела на коленях ощущается правильно, и звенящий страхом голос в его голове почти получается игнорировать. Не смотреть, не касаться, не думать. Не хотеть. Не влюбляться. — Вполне себе ценный кадр, — Минхо тихо усмехается, и одна только усмешка способна разрушить Чана и все его правила. — Я попросил Сынмина взломать уличные камеры, чтобы хоть раз посмотреть на этого человека в деле, и был впечатлен. Он, не имея продвинутого оружия и знаний, умудрялся отбиваться от толп зараженных и помогать выжившим. А потом исчезал, будто его не было. Мне стало... любопытно. Не в состоянии контролировать собственные руки Чан укладывает ладонь на влажный затылок Минхо, зарываясь в волосы кончиками пальцев. От Минхо пахнет простым мылом, которое в ванной они экономно расходуют всей компанией, зная, что с каждым днем запасы необходимого все меньше. От них всех пахнет одинаково — кровью, потом и болью, — после душа смытые запахи сменяет идентичный для них всех, но на коже Минхо он ощущается иначе. Так пахнет чистота, смелость и безразмерная тяга к жизни. Самый сексуальный запах в жизни Чана. — Утолил свое любопытство? — Чан сжимает пряди у затылка и тянет голову Минхо назад, обнажая беззащитное горло. Кожа, молочная и белая, светится в туманном взгляде луны, выглядывающей из-за туч. Минхо облизывает пересохшие губы жадно — слюна с кончика его языка тонкой нитью тянется вниз по подбородку. Большим пальцем Чан растирает ее завороженно и медленно, пока дождь степенно успокаивается за их спинами. — Этого человека назвали Крисом, — голос Минхо едва узнается из-за томного бархатного хрипа, — описали его внешность... Кудри. Даже зад. — Какой идиотизм, — шипит Чан, — даже во время апокалипсиса людей интересуют чужие задницы. — Мне задницы очень любопытны, — рука Минхо бесстыдно скользит Чану за спину, мельком оглаживает поясницу под тонкой обтягивающей футболкой и резко ныряет под пояс свободных штанов. Чан давится вздохом, когда на его ягодице сжимаются пальцы. Это слишком даже для их игры. Слишком для бесстыдного Минхо. Слишком во всех смыслах, потому что весь контроль Чана летит к чертям. Настолько отчаянный и жадный жест вынуждает его двинуться вперед и прижаться лбом ко лбу Минхо, чтобы прошептать: — Ты и правда бесстыдный, так распускаешь руки... Не боишься, что меня задницы могут не интересовать? — Тебя интересую я, — в голосе Минхо слышится улыбка, и Чан оказывается в состоянии представить, насколько она дьявольски дерзкая — совсем в его стиле, потому что у демонов Минхо поводка нет. — Иначе ты бы не остался. У Чана не находится слов, чтобы возразить. То, как они долгое время сидят лицами друг к другу, жмутся бедрами красноречивее всех отказов. Чан проигрывает и сдается. — Раньше меня интересовал Крис, — снова шепчет Минхо и наклоняется ниже. Чан ловит его отчаянный взгляд и сглатывает: конец, его последняя баррикада рушится под чужим напором. — Сейчас меня интересует только Бан Чан. Чан жмется к его рту, Минхо целуется сквозь усмешку и льнет ближе, размазывая звенящее внутри отчаяние по чужим губам. Затихший ранее дождь расходится в такт их движениям и гремит за окном, поглощая шум, — тяжелое дыхание Чана, влажность раз за разом смыкающихся губ и скрип тахты под двумя телами, потому что Минхо раздвигает шире бедра и жмет Чана спиной в стену, придвигаясь ближе. Ему мало, мало настолько, что хочется врасти в чужое тело, слиться с ним в бесформенное нечто и утонуть в нирване, не думая о том, что у мира нет ни единого шанса вернуться в норму. У Минхо сейчас в голове разрастается новый мир, и он смело занимает его Чаном и только им. Не из страха оказаться покинутым, не из страха остаться в конце игры одному. У страха уже давно нет лица. Нет ни прошлого, ни будущего. Минхо пообещал себе когда-то, что его настоящее никогда не будет уничтожено сомнениями и ужасом. Оно будет наполнено его чувствами. К людям, к жизни. К Чану, который так удачно позволил себя выследить и найти. К Чану, который оказался пахнущим настоящим. К Чану, который не боится собственной смерти. К Чану, в которого он так безрассудно и отчаянно влюбился. Отросшие кудри Чана мягко ложатся в ладонь. Минхо толкается бедрами навстречу, вжимаясь в чужой полувставший член, и гладит языком припухшие губы. Чан хрипит и подтягивает тело Минхо к себе ближе, обхватывая ягодицы, хотя кажется, что ближе уже нельзя, но им двоим одинаково мало. Внезапно Чан останавливается и затылком бьется о стену. Так он приходит в себя и зубами зажимает губу, чтобы отчаяние, смешанное с болью, не вырвалось вместе с его тяжелым дыханием. — Нам не стоит, — шепчет Чан и отводит взгляд. Минхо успевает за полуприкрытыми веками разглядеть концентрацию безнадеги и противоречивого ему желания не отпускать свое настоящее в укор страху не встретить будущее, будучи вместе. — Ты исчезнешь. Или я исчезну. Это больно. — Больно, — кивает Минхо и безжалостно кусает чужой подбородок. — Но не больнее, чем исчезнуть, не познав счастье. Не будь он так решительно настроен брать от жизни все, ни за что не произнес бы это вслух. Но он произносит, потому что на мгновение тяга жить одним только настоящим сменяется желанием утихомирить чужую боль, ее ведь так много, так много, что она жмется ответно в сердце Минхо, как нечто, связывающее двух людей в нерушимое сосредоточие чувств. Он хочет помочь, помочь ослабить боль. Вернуть ощущение потерянного дома, потому что его собственный дом нашелся в момент, когда от жизни не осталось ничего, кроме смерти. Чан поворачивает голову и долго смотрит ему в глаза. Штормом накатывает волнение, сужается в чужом зрачке до отчаяния никогда больше не знать этой страшной боли потери. Угадывая мысли, Минхо трется лбом о щеку Чана и улыбается, разделяя неуместную нежность напополам. — Хорошо, — шепчет Чан. — Но это в последний раз. И вновь целует. В последний раз. Минхо отказывается вспоминать, что это значит. *       Он весь в крови. С кончиков пальцев она стекает на грязный кафель, красным орошается все вокруг. Чану кажется, что его глаза не способны теперь воспринимать другой цвет. Вспышками перед ними только он, заливает разъебанную уборную с душевыми, и единственным ярким пятном оказывается Минхо. Тоже залитый кровью по самые ботинки. Чан смотрит на него и не может отвести взгляд, потому что губы все еще помнят сладкую мягкость его кожи, а руки дрожат не то от недавнего выплеска адреналина, не то от того, что рвутся прижать Минхо, как тогда, ближе к своему телу. Ощупать, проверить целостность. Но все это так цинично, что хочется взвыть. Минхо небрежно сдувает с лица прилипшую мокрую челку, несколько нервно встряхивает руками — капли с его пальцев летят во все стороны, ложатся абстракцией на треснутые зеркала, и это почти искусство в самом неправильном его проявлении — насильственная форма катарсиса, потому что ничего сейчас, кроме облегчения, Чан не чувствует. Минхо жив. Минхо цел. Минхо снова умудряется скривить на фоне мирового безумства губы в улыбке так, будто ничего не случилось. Будто чужие смерти — формальная неизбежность, часть безжалостного перформанса, в конце которого они вдвоем остались живы. Живы еще пять человек, которых они вывели с базы и смогли защитить, проводив на другую. Не без потерь, однако главная потеря не случилась. Благодарить высшие силы кажется полнейшим тупизмом, но Чан со вздохом облегчения все равно скрещивает за спиной пальцы, чтобы Минхо этого не увидел — он-то сам верит только в себя. И в Чана. В них двоих в этом мире и в свору своих маленьких гениев. Чужая кровь капает с одежды. Куртки непромокаемые, только влажно блестят от дневного красно-коричневого света — он падает из разбитого окна и дробит иллюзию спокойствия. В натекших лужах кривое отражение чужой боли, и Чан, забываясь, не чувствует своей. Это не кровь Минхо и не его кровь. Кровь всех, кого они не смогли спасти. — Это я виноват, — Чан выворачивает ржавый вентиль на максимум и обмывает руки под слабой струей ледяной воды, но чувство такое, будто выворачивает себя со всей своей подноготной и смывает в кроваво-черный сток. Погруженный в клокочущее чувство злости, он не замечает, как Минхо смотрит в его сторону и поджимает губы. — Нужно было внимательнее проверять выживших. — Это не твоя вина, — говорит Минхо, его голос звучит убийственно спокойно и правильно — правильно настолько, что хочется взвыть. — Никто не виноват в том, что вирус мутирует. — Я должен был быть внимательнее, — цедит Чан и нервно растирает ладони под водой, смывая остатки чужой жизни. — Должен был... — Не должен, — безжалостно обрывает Минхо. Злость раздирает его изнутри. — Смерть — это дело случая, ты не выбираешь этот ебаный случай, он просто берет и случается. Ты больше не Крис, ясно? Ты часть нашей семьи, и у тебя нет долгов перед другими. — Я в долгу перед собой, — болезненно хмыкает Чан. — Меня не было рядом, когда умирала семья. Я захотел отплатить им спасением чужих жизней. Минхо неожиданно смягчается, из его тела пропадает напряжение. Почти расслабленный, умиротворенный, он противоречивее всех вещей в этом мире — весь в крови — в черной и красной, — должен выглядеть зловеще и мрачно, но улыбается почти трогательно и чисто, и это волшебным образом влияет на Чана. В голосе Минхо мгновением сквозит намек на заботу: — Ты можешь отплатить им иначе. Минхо молча отворачивается и выкручивает скрипнувший вентиль, склоняясь над треснувшей раковиной. С кончиков его волос густыми каплями стекает подсыхающая кровь, и Чана невыносимо тянет к нему свозь чужие смерти и боль потерь. Тянет, как к дому. В тепло, уют и принятие. — Перестань винить себя за вещи, которые ты не в состоянии изменить, — Минхо методично растирает ладони под тонкой струей воды и обмывает лицо. Его мокрые, влажно блестящие руки собирают волосы. Он промывает и их, аккуратно выжимая. То, как медленно и спокойно он все это проделывает, рождает ощущение, что ничего не случилось, что все в порядке. Мир прежний. Вируса нет. Им не пришлось убивать случайно заразившихся людей в группе, чтобы защитить здоровых. Чан следует его примеру, пока ярко-красное солнце темнеет за осколками окон. Внутри него тоже темнеет нечто — нечто, опаснее умирающего солнца и грядущей ночи. Нечто жадное, голодное, отчаянно взывающее к инстинктам и чувствам. Связанное с Минхо. Не смотреть, не касаться, не думать. Не хотеть. Не влюбляться. В треснувшем зеркале Чан видит свое отражение, и на мгновение кажется, что все вынесенные им жизненные уроки трещат такими же осколками, разбиваясь у ног Минхо. Ненавистная усталость ощущается как предательство — телу все равно на то, о чем думает Чан и что там для себя в голове решает, оно будто сдается и предлагает неутомимому рассудку сдаться тоже — забыть об обещаниях, о ненависти к собственным слабостям. Через волнительную дрожь шлет вполне очевидное послание — ты устал от себя, позволь вести чувствам, не подавляй их, — потому что Чан в раздрае от душащего желания всех спасти и не спасать никого, кроме Минхо. Он снова на него смотрит, и влажная кожа приклеивает к себе жадный взгляд. Минхо тянет к себе тьму, сам по себе ярче света, и Чан готов отпустить свой контроль, потому что идти против себя больнее, чем вновь пережить потерю. Ведь лишиться себя — самая страшная из потерь. Минхо смотрит сквозь отражение, когда Чан останавливается за его спиной и руками опирается о сколотый край раковины, носом прижимаясь к затылку. От Минхо пахнет чужой смертью, запах тяжелый и бутафорский, оседает на языке железом, но Чан жмется ближе, вдыхая полной грудью, потому что противоречиво он наполняет его тягой к жизни. Остатки адреналина, смешанного с неутихшим возбуждением, все еще зудят в теле, и все страхи летят к чертям. Не смотреть, не касаться, не думать. Не хотеть. Не влюбляться. — Как мило, — издевательски тянет Минхо. Чан поражен его самоконтролем и отсутствием всяких сожалений. Буквально полчаса назад они тянули группу выживших из кровавого ада, из западни, устроенной прямиком в безопасной зоне; им пришлось убивать хладнокровно и жестоко, не думая о том, что зараженные — бывшие люди. Бывшие участники группы, за которую они несли ответственность. Чану тяжело с этим смириться и откинуть чувство вины ради собственного будущего, но Минхо другой. И противоречиво это в нем восхищает все сильнее. — Теперь ты загоняешь меня в угол и вынуждаешь сдаться? — А ты сдашься? — подцепив чистый край куртки, Чан медленно за него тянет. Минхо остается в одной влажной футболке. Кожаный ремень оружейной портупеи обтягивает его торс, подчеркивая талию и широкие плечи, и Чан, забывшись в своем наваждении, носом упирается в оголенный участок кожи на его плече. Руки жадно скользят ниже. В голове вспышкой проносится некогда пойманный после влажного сна кадр: Минхо голый, и на нем только кожаные ремни портупеи — черным на молочной коже, оставляют красные следы. Он беспомощно упирается ступнями в пол, пока Чан трахает его, держа за ремни, обтянувшие бедра, и тянет к себе, выбивая стоны. — Тебе я уже давно сдался, — дыхание Минхо сбивается, он шепчет не то в бессилии, не то в охватившем его дурмане возбуждения. Чан ловит его мутный взгляд в зеркале и чувствует, как взрывается жаром необъятное сосредоточие чувств в его груди. Забываются все смерти и сожаления, когда Чана прошибает осознанием, что Минхо жив. Выжил. И он сейчас в его руках — готовый довериться и разделить чувства. Чан оттягивает тугие ремни, плотнее сжимая их в ладонях, и жадно мажет губами за ухом, кусает хрящик. Минхо в его руках выпрямляется, дышит рвано и подается телом назад. Его мокрые волосы все еще отдаленно пахнут кровью, железо оседает на кончике языка, когда Чан вылизывает его шею, но это последнее, о чем он думает. В голове стучит бесконечное живживжив. Минхо жив. Чан стонет, сгребает ремни в кулак, притягивая Минхо спиной к своей груди, и трется о его бедро, чувствуя, как нарастает в теле это безумное нечто — возбуждение, смешанное с обожанием и адреналином. Одно исходит из другого, сливается в невообразимый ком из пьянящих эмоций, и становится плевать на умирающий мир за их прижатыми друг к другу телами. Обжигающий жар Минхо, его подвижное гибкое тело, острый ум за флером цинизма и противоречий — все это живое, настоящее, заставляет разрастаться внутри забытому ощущению дома — словно все на своем месте, и любовь с теплом затапливают до краев. Минхо резво разворачивается в его руках и напирает так быстро и неожиданно, что Чан пятится, пока не влетает спиной в ледяной кафель. Кровавое закатное солнце орошает ржавыми брызгами сосредоточенное лицо напротив — у Минхо серьезный взгляд, направленный прямиком в сердце, разбивает все противоречия, раздирающие Чану нутро, и это тоже заводит — обожанием, благодарностью; безразмерным ощущением любви, которое затмевает отчаяние. — Мне плевать, выживу я в итоге или нет, — говорит Минхо, его пальцы ловко ныряют под пояс штанов Чана, мельком касаются кожи и, подхватившие шлевки, тянут ближе к разгоряченному телу. — Если каждый свой день, пока я жив, я смогу проводить с тобой, то не допущу ни одной мысли о смерти. — Я постоянно о ней думаю, — шепчет Чан, сжимая в кулаке ремни портупеи все крепче. Обтянутая промокшей грязной футболкой грудь Минхо настойчиво тянет к себе его взгляд. — Не чаще, чем о тебе, но достаточно, чтобы устать. — Вот как, — Минхо вжимает Чана в стену сильнее, и ухмылка на его губах потрясающе раздраженная. — Тогда, может, мне стоит заставить тебя думать только обо мне? — Попробуй, — Чан дразняще улыбается и тянет Минхо на себя — к себе, в себя. Во всех возможных смыслах. Их грудные клетки соприкасаются почти болезненно; резонирует одно сердце другому, биение становится общим, превращаясь в музыку. На периферии Чану совестно. Он чувствует себя виноватым, но уже по другой причине — причина стоит напротив и давит коленом в пах, жадными руками оглаживая тело. У причины лицо Минхо. Его повадки. Нравы. Его цинизм. У причины бархатный голос, манящий и сладостный, — возбуждает в совсем неуместное время. Причина оказывается страшнее апокалипсиса, потому что не признает чужие смерти и проникает в голову Чана, наводит в ней свои порядки. Чан чувствует себя виноватым — ему становится плевать на чужие смерти. Не плевать ему только на причину собственного безразличия. Он хватает Минхо за влажный затылок и вжимается ртом в его губы, проглатывает хриплый стон и сдается чужим демонам, выпуская собственных. Минхо в его руках жадно дергается, жмется бедрами в голодном предчувствии трения и языком размыкает чужие губы, скользит внутрь. Его пальцы мелко подрагивают, когда он забирается ими под футболку Чана и цепляется за торс, тянется кончиками выше — к вставшим от холодной воды, стекающей с волос, соскам. Чана от прикосновений пронизывает дрожь, и он отрывается от губ Минхо, чтобы схватить его за плечи и развернуть, уткнув лицом в стену. Чан наваливается на него сзади, зажимает ногами чужие бедра и сводит руки Минхо за спиной. Минхо поворачивает голову, и его влажно блестящие от слюны губы размыкаются в неизменной ухмылке. Взгляд горит ярче ржавого закатного солнца за разбитыми окнами — и разъедает сильнее ржавчины. Самообладание Чана стекает к его ногам, и сам бы он тоже стек, упал на колени, не будь его безумное желание не выпускать Минхо из своих рук таким сильным. — Я даже не старался, — хмыкает Минхо и зажимает зубами губу, когда Чан кусает обнаженный манящий участок кожи между шеей и плечом. — Цинизма в тебе еще больше, чем во мне, Чанни. Так быстро отпустил себя... Как-то даже скучно. — Скучно? — Чан рычит в ухо, сильнее сжимает хватку на запястьях Минхо, заведенных ему за спину, и убедительно толкается бедрами в выставленные ягодицы. — Тебе скучно? — Очень, — задыхается Минхо, но упорно гнет свое, — очень скучно. Чан от него резко отстраняется и переводит дыхание. Он знает, что Минхо проверяет его выдержку, знает, чего тот хочет. Было бы слишком просто пойти у него на поводу, поэтому Чан собирает остатки самообладания и намеревается отойти к раковинам, обмыть взмокшее лицо холодной водой и привести себя в чувства. Едва ли он может это сделать. Минхо за его спиной почти смеется, и снова эта концентрация раздражения и веселья в его голосе — в равной пропорции, один к одному. Потрясающее сочетание, выбивающее пробки, но Чан держится на одном только упрямстве. От ядерной смеси эмоций норовит взорваться голова: там и нарастающее с каждой секундой возбуждение, и злость, и совершенно мерзкое желание отомстить и поиздеваться. Но на подушечках пальцев все еще засыхает чужая черно-красная кровь, въедается в кожу; Чан все еще видит, как она собирается лужами у его ног. Только искаженное удовольствием лицо Минхо перед глазами все же ярче. Он обхватывает Чана поперек груди, наваливаясь сзади; сжимает в руках и трепетно оглаживает ладонями торс под футболкой. Губами касается основания шеи и прикусывает; кожей Чан чувствует его хищную ухмылку и сдерживает свою. Они оба ненормальные, но кто в реалиях нынешнего мира остался нормальным и не сошел с ума? — Старайся лучше, Минхо, — шепчет Чан. — Я все еще думаю о смертях невинных. — Какой же ты гадкий, — с восхищением отзывается Минхо. Чан тихо хмыкает. От затапливающего грудную клетка тепла хочется раствориться в нежности. Вдвоем они валятся на пол. Стянутая ранее куртка Минхо очень кстати подворачивается под руки, и Чан растягивает ее под спиной вместе со своей. Минхо падает на него сверху, обхватывает бедрами ноги и сжимает так, что Чана откидывает на мгновение в прошлое, и он, пальцами хватаясь за тугие ремни на мышцах, не способен сдержать улыбку. Минхо подтягивается телом выше, на пробу толкается бедрами вперед и пристально смотрит стремительно темнеющими глазами. Чана бесповоротно тянет во взгляд напротив, раскручивает, как вьюнок, подхваченный порывом ветра, и он вскидывает бедра навстречу, чувствуя, как их обоих прошибает дрожью, вздергивает на эшафот бессовестных желаний. Минхо лениво и медленно облизывается; Чана манит вид его трогательно влажного рта, и он тянет Минхо на себя за затылок, чтобы вновь поцеловать. Минхо неспешно потирается о его вставший член, задирает руками мешающую футболку и прикусывает верхнюю губу Чана, скользит языком внутрь, размазывая беснующиеся чувства. Чан тянется к его ширинке, накрывает пах ладонью, чтобы поймать ртом сдавленный вздох и сжать руку сильнее, прижаться бедрами ближе, зажимая меж телами собственное запястье. Дискомфортно, не самое удобное положение, но ему откровенно плевать — солнце скрывается, тускнеет обжигающая сетчатку ржавчина, потому что присутствие Минхо разъедает сильнее и его лицо, краснеющее в назревающей темноте, — единственное, на что ориентируется Чан во мраке текущей жизни. Минхо отрывается от его губ, припадает к шее, жадно жмется пахом в подставленную ладонь и скулит, кусая шею. Чан в нетерпении дергается под ним, трется усерднее, чувствуя, как затекает запястье, но остановиться не может, потому что накрывает. И совсем мутнеет в глазах от возбуждения. — Ты такой старательный, — шепчет Чан, расстегивая пуговицу на штанах Минхо, — упорствуешь ради того, чтобы я забылся. — Я долго этого ждал, — хрипит Минхо, приподнимаясь и помогая Чану стянуть с себя одежду, — каждый раз, как последний. А ты все обещаешь да обещаешь. — Не хочу, чтобы это было в последний раз, — Чан почти хнычет, когда обхватывает рукой вставший член Минхо, ведет рукой вверх-вниз и раскручивает запястье, выжимая из Минхо стон. — Пожалуйста, останься со мной. — В последний раз? — язвит Минхо и склоняется ниже, цедит сквозь сжатые зубы, потому что чужая рука скользит по его члену жарко, правильно, распаляет сильнее. Он качается на грани, жмется ближе, двигает бедрами, вбиваясь в ладонь Чана, и чувствует, как раскручивается в груди вспышками тугое, невыносимое обожание. — Мне остаться с тобой в последний раз? Это то, чего ты хочешь? — Я хочу тебя, Минхо, — шепчет Чан, его глаза влажные от подступающих слез отчаяния, нежное чувство любви размалывает его так безжалостно, что поджимаются на ногах пальцы. Минхо начинает двигаться дергано, хаотично, каждый его толчок в ладонь кончается тем, что Чана простреливает очередная вспышка возбуждения, стоит Минхо скользнуть бедром по его зажатому брюками члену. Чан стонет, слова льются из него потоком: — Я хочу остаться с тобой. Я хочу, чтобы ты остался со мной. Неважно, сколько это продлится, только останься, я останусь и никуда не уйду. — Обещаешь? — член Минхо дергается в кулаке; Чан чувствует, как катится по чужим бедрам мелкая дрожь. Свободной рукой Чан хватается за тугой ремень портупеи на его ноге и особенно сильно тянет Минхо на себя, насаживает на свой кулак почти разъяренно. Глаза Минхо блестят в гнетущем полумраке. — Обещаю, — шепчет Чан и выкручивает запястье. Минхо с хриплым стоном утыкается ему в шею, дышит шумно и урывками — так, будто не может надышаться. И вздрагивает, изливаясь ему в ладонь. Чан аккуратно выжимает из него остатки, оттягивает кожу вниз, мягко ведет пальцем по влажной головке, размазывает сперму. В безумии чувств ему видится, как белый орошает его залитые кровью руки и смывает ненавистный цвет, знаменующий кончину всех, кого не удалось спасти. От этого по-новой расходится в нем бутафорское возбуждение, выкручивает до боли спазмами нетронутый чужими маленькими ладонями член, и Чан слепо трется о размякшего Минхо, целует его в ухо, в висок, ведет губами по влажным горящим щекам. Приподнимаясь, Минхо лениво двигается сверху, тянет подрагивающие руки к своей футболке, пытается расцепить сомкнутые за спиной ремни портупеи, но Чан мягко перехватывает его запястья и останавливает. — Что, — Минхо хмурится, его глаза все еще влажно и мутно блестят, — что не так? Чан ощупывает взглядом его крепкое, подвижное тело и откидывает голову назад. Рвущееся наружу восхищение сдержать не получается, но он и не шибко старался — распаленный чужим оргазмом, правильной тяжестью тела сверху, Чан наслаждается видом и закусывает губу, тянется рукой к стиснутому штанами члену, чтобы ослабить напряжение. Минхо неотрывно следит за ним, хищно склоняет голову набок и понимающе улыбается. — Что, дрочил на меня? — усмехается он. — Сколько раз? — Прости, — хрипит Чан, сжимая себя сквозь ткань, — я не считал. — Плохо, это очень плохо, — тянет Минхо и накрывает напряженную руку Чана своей. — Стоит тебя проучить. — Как? — Чан лениво усмехается. — Не дашь мне кончить? — Сделаю все сам. Чан не успевает прийти в себя, потому что Минхо ловко отцепляет его ремни, стягивает их с груди и перетягивает ими запястья. Вздох облегчения от покинувшей грудную клетку тяжести Чан тут же давит, потому что руки туго перетянуты, и все, на что он способен, — это беспомощно двигать пальцами. Не к месту вспоминается бант, который Минхо связал из бинтов, когда обматывал ими кровоточащую ладонь Чана несколько месяцев назад на обжитой базе. И это совсем трогательное воспоминание, хранящее ощущение мимолетной заботы, заставляет Чана улыбнуться, хотя на деле совсем не до смеха — Минхо сейчас, в настоящем, смотрит на него с ухмылкой, вызывающе, так, что в очередной раз поджимается пальцы ног от нахлынувшей волны возбуждения. — Не так давно ты мне сказал, что я тебя изводил, — говорит Минхо и приподнимается на бедрах Чана, чтобы окончательно стянуть с себя белье. В его голосе Чан отчетливо слышит издевку и не сдерживает отчаянный стон. Все это время ему казалось, что нарывался Минхо. В конечном счете нарвался на Минхо он сам. — Я с этим не соглашусь, но сейчас покажу, что на самом деле значит, когда Минхо кого-то изводит. — Какой же ты жуткий, — шепчет Чан и беспомощно дергает связанными руками, кивая на них головой. — Сейчас это не совсем безопасно. Мы все еще недалеко от зараженной зоны. Может, оставим эти игры до лучшего момента? Все еще высокий шанс нарваться на зараженных... как тогда. Как тогда... Когда Чан в охватившем его безумстве терся между бедрами Минхо, не думал о настигающей их опасности и игнорировал присутствие выживших за тонкими стенами. Когда Минхо довел его до предела своими подначками, раздразнил, обнажив для Чана суть его же собственных чувств и желаний — бесстыдных, сносящих крышу, выбивающих пробки. Когда дойти до конца они так и не смогли, услышав зов смерти за дверью. Прошло чуть больше суток, но ощущение было такое, будто это случилось в прошлой жизни и минули месяцы тревожного ожидания. Предчувствие ужаса отдаленно пульсировало на задворках, но Чан хватался за свое настоящее, связанное с Минхо, и сейчас, когда жар поутих, когда зашевелились внутри развитые выживанием инстинкты, Чан не мог расслабиться снова, отдаться моменту, переживал, что защитить в этот раз не успеет, будучи в настолько невыгодном для очередной бойни положении. Он забыл, что Минхо играет грязно. Он забыл, что демоны Минхо страшнее апокалипсиса. — Ты струсил? — усмехается Минхо. Нижняя его часть тела обнажена, полувставший член натягивает край футболки, когда он ловко справляется с пуговицей на штанах Чана и тянет их вниз вместе с бельем. От коснувшейся напряженной плоти прохлады Чан шипит и дергается, но Минхо обхватывает рукой его член и лениво ведет кулаком вниз — так, что подбрасывает; так, что становится мало. Так, что Чан с раздражением чувствует, как снова начинает возбуждаться. — Вроде обещал трахнуть меня неподалеку от зараженных, разливался, что это заведет меня так, что я феерично кончу, а сейчас, — Минхо делает лицо деланно грустным, но Чан видит, как в глубине его темных глаз плещется безумная издевка, — струсил? Дал заднюю? — Освободи мне руки, — Чан злится, заводится сильнее от мягкого скольжения руки на своей плоти. Минхо опять выкручивает ситуацию в свою пользу, и опасность, до того казавшаяся неминуемым концом, начинает только сильнее его возбуждать. — Освободи мне руки, и я покажу тебе заднюю, гаденыш. — Как мило, — хмыкает Минхо, — но в этот раз контролирую ситуацию я. Минхо наклоняется к его лицу и серьезно смотрит в глаза. Нежное и ласковое прикосновение к губам на мгновение поражает Чана, он слепо в ответ двигает ими навстречу, чувствуя, как закручивается внутри тепло, смещая тревогу. — Доверься мне, — шепчет Минхо и сердечно улыбается. — Все будет в порядке. И Чан выбирает довериться. Минхо плавно качается на его бедрах, шире разводит собственные ноги и облизывает пальцы, заводит их за спину. У Чана бешено колотится сердце, дергается член, жаждущий прикосновений — хотя бы малейшего касания, потому что терпеть становится невыносимо. Его кроет, выворачивает, и это почти больно. Только надежное присутствие Минхо держит его в сознании, не позволяет выплеснуться накопленному раздражению и накопленной боли. Минхо шипит, хмурится, насаживается на свои пальцы, и это тоже больно, потому что Чан не видит ничего, кроме его мерцающих в полумраке глаз — влажных, мутных, подернутых пеленой мучительного возбуждения. Они оба страдают, и на мгновение это ослабляет боль. Чан смиряется и просто ждет, предвкушая пленяющий жар чужого тела. — Минхо, — хрипит Чан, — ты никогда не рассказывал о своей семье. Минхо застывает на его бедрах, хмурится. Его рука так и остается заведенной за спину. Чан видит, как она медленно движется, расслабляя мышцы, и сглатывает. — Самое время поговорить об этом, — Минхо снова подносит руку к своим губам, пропускает пальцы внутрь, задумчиво их облизывает. Чана прошибает. Все это так грязно... Несколько часов назад они, окропленные кровью, выбирались из ада, тянули из него выживших, спасая и себя, и их. В разорванной, испачканной одежде, вспотевшие и потерявшие смысл всего, что есть. Чан чувствовал себя грязным, когда нависал над раковиной, смывая в сток подсыхающую кровь; когда ерошил слипшиеся от пота кудри на затылке. Когда отрывал черную от пыли и земли футболку от своего тела. Едва ли Минхо был чище него, но, когда он тянет руку к его рту, нажимает пальцами на губы и вызывающе вздергивает бровь, Чан послушно пропускает внутрь пальцы, лижет, смачивает так, что стекает по подбородку слюна. Ему не противно. Не омерзительно. Он поразительный чистоплюй, но сейчас шлет все свои принципы, потому что Минхо с особым трепетом оглаживает его губы, скользит по языку до самой глотки и щекочет нёбо. Смотрит так любовно и ласково, завороженно, что Чан работает языком только усерднее. Чем больше будет влаги, тем комфортнее будет Минхо. — А что семья? — задумчиво спрашивает Минхо, вынимает руку и заводит ее себе за спину, с тихим вздохом насаживается на пальцы вновь, скользя своими бедрами по напряженным бедрам Чана, задевает его стоящий член. — У меня теперь новая семья. Минхо приподнимается и опускается медленно вниз. Мышцы на его руке напряжены, перекатываются под кожей. Чан неотрывно наблюдает за его лицом и сипло выдыхает, когда Минхо едва заметно, на мгновение, закатывает глаза, не сдерживая тихий хрип. — Все те полудурки в квартире Чанбина, — Минхо начинает дышать чаще, двигается все активнее и не отрывает от Чана взгляд, когда совершенно честно и чувственно выдыхает: — Ты. Минхо вынимает пальцы, задирает футболку Чана до груди и небрежно обтирает их о его живот. На коже остается влажный блеск, и Минхо завороженно размазывает его сильнее, очерчивая торс, ведет ниже к паху, но члена не касается, и Чан скулит, толкаясь бедрами вверх, распаленный до предела и изнывающий от жажды хотя бы мимолетного прикосновения. Минхо усмехается, обхватывая его член рукой, приподнимается и направляет в себя. От тугого жара ползет волна дрожи, Чан откидывает голову назад и сжимает зубы, готовый взорваться прямо сейчас от ощущений. В Минхо узко и тепло; тугие стенки давят так, что кружит голову и идет рябью перед глазами обшарпанный потолок. Чан упирается ногами в пол сильнее, находя опору, но настоящая его опора — это Минхо. Он хватается руками за его сведенные предплечья и опускается ниже, жмурится, закусывая губу, и помогает Чану оставаться в сознании, в этом потрясающем настоящем. Какая ирония. Когда мир был обычным, когда не разрасталась эпидемия, Чан не мог найти себе место. Возвращался мыслями к семье, желал найти уединение, вернувшись на родной материк, и искал лучшей жизни, пробуя все, что подворачивалось под руку. Работал на износ, терялся в беспорядочных связях, не находил чувств, покоя своему беснующемуся сердцу, которое желало тепла, искренней любви; которое рвалось обожать, дарить нежность. Чан жил, не зная жизни. Когда мир обернула смерть и опасность, он начал жить по-настоящему. Минхо со стоном полностью пропускает Чана внутрь и замирает, склонившись над его лицом. Чан открывает глаза, его скул касаются влажные пряди волос Минхо. Жар от его раскрасневшихся щек обжигает кожу, Чан и сам горит так, что мог бы сгореть заживо. Минхо безжалостно поднимает на него взгляд и начинает двигаться. Чан беспомощно дергает скрепленными ремнем руками, елозит на сложенных куртках головой, не способный вдохнуть так, чтобы надышаться. Жар чужого тела, его теснота опьяняют. Чан мечется, разводит шире ноги, толкается вверх, и Минхо подбрасывает на нем так, что он вплетает пальцы в волосы Чана, сжимает почти до боли и хрипло дышит с открытым ртом, подстраивается под темп толчков. Они двигаются в унисон. Когда Минхо садится, Чан вскидывает бедра. Пот бежит по вискам, забивается в уголки губ. — Минхо, — Чан стонет, — освободи мне руки. Минхо без лишних слов стягивает ремни и отбрасывает их в сторону. Чан вытягивает руки, разминает их и жадно обхватывает чужие бедра. Кожа мягкая и влажная, приятно ласкает ладони. Чан сжимает их сильнее, растирает, забираясь под прилипающую к телу футболку Минхо, и скользит выше к соскам. Минхо стонет, приподнимается, чтобы опуститься вниз, на его член, и тут же жмурится. — Сухо, — шепчет он, облизывая губы. — Встань. Минхо сползает на его колени, ведет рукой по своему члену, размазывая смазку, неспешно себе дрочит, пока Чан сплевывает в ладонь и обхватывает себя. Они смотрят друг на друга. Руки движутся в одном темпе — медленно, тягуче, так, чтобы в очередной раз раскрутилась тугая нить возбуждения между ними, пронзила по-новой. Чан склоняет голову набок, Минхо зеркалит его позу. Улыбки сами по себе рвут губы. И подмывает расслабленно рассмеяться. Чан цепляет Минхо за край футболки и тянет на себя, целует, гладит спину, считает позвонки, пока подбирается к мокрому затылку пальцами. Другой рукой ведет вниз, сжимая ягодицы. Минхо скользит языком ему в рот, наваливается, вжимая телом в пол. Коленями обхватывает бедра Чана, толкается членом в его член и просяще стонет, отрываясь от губ. Чан влажными пальцами растирает его вход, мягко массируя, проникает ими внутрь и разводит в стороны, целуя Минхо в висок. Он громко дышит ему в ухо, елозит, насаживаясь на пальцы глубже, и неразборчиво шепчет о том, как ему хорошо и жарко. Жалобно скулит, стоит Чану откинуться на спину и приглашающе развести ноги.       Они доводят друг друга до края из раза в раз, пока бесконечная ночь тешит за окнами тишину. Они вдвоем, пока не встает в очередной раз ржавое, болеющее солнце, знаменуя новый кровавый день. Чан выжат. Он выжимал из Минхо все силы, пока Минхо занимался тем же. Они оба уставшие и разморенные жмутся друг к другу на сиротливо скомканных куртках, пока холод грязного кафеля обжигает их взмокшие спины. Минхо, почти засыпая, шепчет что-то про то, что никогда не покинет Чана. Обещает, что, если смерть и настигнет их, то только двоих сразу, и этого хватает, чтобы Чан, уткнувшись ему в висок, заплакал, впервые обнажив перед кем-то свои слабые слезы. Наверное, глупо надеяться на то, что когда-нибудь мир станет прежним. Обрастет былыми красками, искоренит рожденную вирусом жажду. Подарит каждому выжившему новую жизнь. Поэтому Чан не надеется. Он надеется только выжить. Он будет выживать ради Минхо, ради своры их маленьких гениев, ждущих новостей о скором возвращении. Будет выживать ради того, чтобы из раза в раз прижимать Минхо к себе ближе и обещать возвращаться. К своей новой семье. В свой новый дом. Пока живы они, все в порядке. Даже стремительно темнеющий опасный мир за их спинами. Он тоже — в порядке. Пока Чан верит в его милосердие, так же, как верит Минхо.