Панк-Дозор

«Да чтоб этому Фёдору Михайловичу… Светлому Иному, хрен знает какого уровня, икалось, бл*!» — Мишка, едва ли не трясясь от гнева, сбежал с лестницы, перепрыгивая через три ступени. Если и была у него какая-то фора перед отцом Иным Вне категорий — так только скорость. Тот, в силу специфичности своего внутреннего зверя, был неповоротлив и грузен. А сбежать Горшочку было необходимо. Потому как он совершенно не вовремя выпал из мечтательной прострации на уроке литературы, чтоб услышать, как Марфа Николаевна поёт очередную оду русскому реализму и Достоевскому Ф.М. в частности, которого большая часть из них и не пройдет, покинув недружелюбное учебное заведение после 9 класса. Впрочем, сейчас им вообще далековато было и до этой отсечки. Мишке было почти 13. Ну как, почти… Летом исполнится. А сейчас декабрь-месяц на дворе. Ну и чё?! Он мечтал скорее вырасти и свалить на фиг с этого дома. Правда, с возможностями его бати подойдет только переселение на другую планету, но об этом он предпочитал не думать. Потому как изобрести дельный космический корабль для поиска инопланетных форм жизни ещё ни одному Иному не удавалось. Ну и на хрен они тогда нужны? Живут долго, а проку мало. Нет бы, ё-моё, науке себя посвятить… Вот Горшок таким не будет. Не погрузится в мелочные дрязги. Сначала он одну человеческую жизнь, что называется «откайфует», а потом займётся поиском. Не может же быть всё образование таким же системным и дрянным как школа?! Есть же наверняка какие-то другие возможности? В идеале — собственный Мерлин или там Йода-сенсей?! Ну, мечтать-то не вредно! Только этим и жил. А ещё музыкой. Но вынужден был торчать в пропаренном потом и кро… просто потом классе. И тут Марфа Николаевна почти соловьём запела оду Достоевскому. Миша же имел и другую страсть — чтение, не зря Книгоедом кое-кто прозвал. Так вот, с Федор Михайловичем он ознакомился с опережением программы. А ещё от бати наслушался того, что в биографии не напишут. Иной он, Светлый. Хотя по его больным книжкам и не скажешь. Короче, чудил тот не по-детски. В итоге его Инквизиция в розыск объявила — так до сих пор и ищут. Ну то, что с системой призывал бороться — это, наверное, хорошо, но вот к чему именно призывал и само содержание книг… Короче, Миха был предельно честен, когда заявлял своей учительнице, не моргнув и глазом, что это говно полное. Спор за Достоевского вылился для него в вызов отца к директору. Почему не матери? Ну так учителя — отнюдь не дураки, знали, кого Горшенёв больше боится. И без того вечно им недовольный отец, что возглавлял местное отделение Ночного Дозора, получив втык от директора-человека, был вне себя от гнева. А недоволен им отец был, кажется, с рождения. Уже тогда было ясно, что хоть ребёнок и Иной, более того маг-перевёртыш, как и сам Горшенёв-старший, но переломить знак инициации к Свету будет не просто. По мере взросления и характер Миши неоднозначно намекал, что тяжело будет воина света вырастить. И всё же отцу удалось всеми правдами и кривдами инициировать его Светлым, подловив в нужном настроении. Когда чрезвычайно довольный жизнью Мишка вернулся с их первого выступления в музыкальном кружке, и даже рано возвратившийся отец не смог испортить его настроения. Да, ему 12 лет, и он уже Светлый Иной. Это неплохо, если не знать, что его брата Лёшу обратили к силам Света уже три года как, хотя тот был младшим — просто поймать его в нужном настроении оказалось проще. Мелкий был неконфликтным, спокойным ребёнком, в отличие от гиперактивного и вечно страдающего от недостатка внимания или безделья Мишки. Более того — и от этого крепло недовольство отца — брат Лёха давно вороном носился по городу, а вот Мишка за этот год так ни разу и не смог перекинуться в своего зверя. Он даже не знал кто он. Мама порой лохматила ему волосы, целовала в носик (хотя Горшок и пытался увернуться — он же взрослый почти!) и говорила, что он у неё Мишутка, который скоро станет совсем-совсем рослым и сильным медведем. Но подтвердить или опровергнуть это никто пока не мог. Как бы ни приглядывался батя к его ауре — так вычислить и не смог. Может, вообще, как отец — слон. Мощное, но совершенно бесполезное в их каменных джунглях животное. Вообще, хорошо бы — медведем, да, оказаться… Сила, клыки, ярость — масса, блин! Ну и по городу можно пробежать, не вызывая разрушений в асфальте, который и так каждую весну, как после бомбежки, из-за высокой влажности. Тем временем именно из-за этого вот затыка батя и наседал, злился и в результате заставлял посещать после школы допзанятия в Дозоре, а ему не хотелось. Ему хотелось с Шурками носиться по дворам, а ещё бренчать на гитаре, сочиняя музыку и даже целые песни, во! Отец же этой «блажи» не признавал и невзлюбил друзей его, Тёмных — правда, не специально их он выбрал… Потом, правда, делал вид, что специально, в пику отцу. Но, когда познакомились, ещё не был Иным Горшок. Давно, ё-моё, копилось у них. И желание отца его перекроить под себя и контролировать постоянно, и этот вот занос на уроке литературы просто стал последней каплей. Из кабинета директора Мишка выходил весь красный. Ну, потому что в самом деле не хорошо было выражаться при русичке-литературоведе — та, тонкая и звонкая, выглядела точно дамочка с Института благородных девиц. Может, и покоробило её до глубины души, нежную такую, вот будто классики не матерились, как черти последние, ага… Ну да ладно — не сдержался, накосячил — это да. Но вот и Иным не нужно было быть, чтоб ощущать, как пылает отец по дороге домой. Потому прохожие спешили перейти на другую сторону дороги. Тому ведь пришлось краснеть за сына своего непутевого, матерящегося при преподавателе и покусившегося на святое — свет русской литературы, культового для Петербурга писателя! Мишка понуро плёлся за ним, борясь с желанием сбежать тихонько. Но хуже ведь будет. Точно хуже, потому и плёлся. Всё равно ведь домой вернуться придётся. Там мама, там братик, там сытно и тепло в конце концов. Было б лето — может, и подумал б, как бы сбежать… Но до лета ещё далековато. Только вот дома не оказалось ни мамы, ни Лёшки. Первая, наверное, вышла в магазин, а второй, поди, в библиотеку ускакал. Сердце Горшочка ёкнуло. Один на один с отцом, и больше того не будут сдерживать ни люди вокруг, ни казённые стены. Сейчас… Сейчас на него будут орать так, что даже бывалые дозорные затрепетали бы. Но нет. Батя выглядел спокойным. Молча прошёл внутрь, разделся, а потом закопался в нише. Порадовавшись этому, Мишка попытался под шумок бочком проникнуть в их с Лёхой комнату. Но куда там! Отец, не отрываясь от своего копошения, рыкнул ему: — Мы не закончили, жди. И Миша покорно замер, недоумевая, что сейчас тот придумает. Какое наказание? Домашний арест до самого Нового года? Внутри всё заныло… Столько планов Достоевскому под хвост… Хотя про собаку-человека не он писал. Булгаков — да, тема… Тем временем батя окончил копаться — зачем-то он достал из ниши свой старый армейский ремень, оставшийся ещё со времен службы представителем Иных в человеческих структурах. — Это чё?! — выпучил глаза Горшочек. Наказывал их с Лёхой, ну чаще, конечно, самого Миху, отец не телесно. В угол отправлял. Дома запирал. Но руку не поднимал, а тут — во рту вдруг пересохло. Он же ведь уже большой, так какого хрена? Унизить решил? Он помотал головой, чувствуя, как набухают на глазах злые слёзы. — А это зря я вас в детстве жалел. Значит, будем устранять пробелы в воспитании сейчас, пока выше меня не вымахал, — горько заключил отец. Мишка закусил губу и ничего не сказал. Если тот что-то решил, так и сделает. Просить, умолять, что-то обещать — себя не уважать. Тем более в своём проступке он не раскаивался. Да, зря высказался непотребными выражениями, но суть-то верная! Также молча и прошёл за таким же молчаливым батей в залу, да и встал, ожидая указаний. Отец тяжко опустился в кресло, смерил его тяжелым взглядом и приказал: «Ложись», кивком указав на свои колени. Тут-то Мишка и вспыхнул, а внутри что-то заныло, почти завыло. Как дитя какое-то! Через колени перебросить решил и отшлепать… Это… совсем уже. Видя его замешательство, отец нахмурил брови и бросил сердито: — Не тяни время, мать пожалей. Лучше ей это не видеть. А вот тут он прав был. Горшочек снова прикусил губу. Нет, Мусика нервы он поберёжет. Той ещё больнее, чем ему будет. Да и ему, скорее, обидно, блин, что батя так с ним обойтись решил. Признав, что иные методы воспитания себя исчерпали. Такой вот он, щенок бракованный. Как только уродился у всего такого правильного и крутого?! Бравого воина, а? Дыша как трактор, кое-как взгромоздился на колени, чувствуя себя, во-первых, в крайне неудобном положении — руки и ноги длинные, блин, девать некуда, а во-вторых, впервые за хрен знает сколько времени столь близко к отцу. Тот был горячий, как печка, дремлющая мощь ощущалась в нём особенно хорошо. Такой маг-перевёртыш, если высечет в полную силу, не щадя, то хорошо, если инвалидом не останешься. Мишка тихонько сглотнул вязкую слюну. Ну вот чего он медлит-то? Тут его прошибла холодом мысль, что — если тому мало унижений — сейчас попросит портки стянуть… От этого он весь аж сжался. Отец это почувствовал, рукой осторожно коснулся его плеча и отмерил сурово: — Будь мужиком! Не позорься, — плечо сжали крепко-крепко, а Мишка почувствовал, что от невыносимой обиды на него внутри всё захлюпало и вот-вот прорвётся больше горькими, чем яростными слезами. Неужели тот совсем его не понимает? Решил, что тот боли боится? Горшочку многое хотелось высказать, но, во-первых, неудобно высказывать что-то собеседнику, когда твоя задратая кверху задница у него на коленях, а ты совсем не видишь лица, только узоры на ковре. По счастью, от этих мыслей его отвлек короткий свист и последовавшая за ним жалящая боль. Мишка дёрнулся, отец удержал его за плечи и бёдра. Хоть и ударил тот его без замаха, но ощущалось… Он хлюпнул-таки носом. Боль Горшочек практически не переносил. Она сразу била по нервам, прогрызаясь прямо в мозг, и сводила с ума. Совершенно не мужичий болевой порог. И за этого его батя тоже стыдил. Ладно, хоть сейчас ничего не сказал. Ещё и не бил дальше почему-то. Хотя Мишка мечтал, чтоб уже скорее всё это закончилось. Чего тот тянет-то? Он нетерпеливо заёрзал, на что получил исчерпывающий ответ: — Не спеши, тебе ещё четыре удара, — тяжелая ладонь почти ласково прошлась по плечам. А затем последовал новый свист и новый удар, обрушившийся на его пятую точку. На этот раз Мишка весь сжался в клубок нервов и не дёрнулся. Потому следующий не заставил себя ждать, только вот прошёлся тот уже по отбитому, отчего он не выдержал и тихонько вскрикнул. Батя, по счастью, внимания на это не обратил, ну или тоже хотел скорее закончить, потому лишь ненадолго замешкался, занося и опуская на него ремень ещё два раза. В последний ему прилетело бляшкой — и тут уже Горшок не сдержался и коротко взвыл, резво соскакивая с батиных колен и потирая горящий зад, намереваясь юркнуть в свою комнату. Только в спину ему прилетело удрученное: — Молодец, а теперь иди, похнычь, как девчонка. Я и не отлупил тебя толком, хоть и надо было, а ты расклеился весь. Позор на мою голову. Хорошо, что не обратился пока. По поведению ты, Миша, щёнок жалкий, шавка подзаборная, которой фигу покажи — уже тявкает обиженно! Выслушав и невольно прижав пылающие уши, Горшочек сначала обомлел, а потом разозлился так, как никогда в жизни. Слёзы, ярость и боль физическая, перемешивающаяся с душевной, заволокли всё его существо. Он резко крутанулся, показал отцу средний палец и, не слушая несущихся вслед проклятий, пулей вылетел из квартиры. Даже куртку не нацепив. В тапочках. Ему было решительно плевать, что декабрь — это не май (май здорового человека, а не курильщика!), и он может окочуриться раньше, чем добежит до кого-то из Шурок. Главное было — не видеть больше отца, чье разочарование било хлеще любого, самого дубового армейского ремня. Так, он и бежал, не разбирая дороги и чувствуя, как постепенно сводит от холода мысли, а люди… люди смотрели на него. И их взгляды тоже жалили. Никто его не понимал. Ну, может, только Шурка Балунов. И всё. Все остальные — хоть люди, хоть Иные — были одинаково пресными, скучными взрослыми. И его хотели видеть таким же. Внезапно захотелось никогда-никогда не взрослеть. Ну или вовсе исчезнуть из этого мира, чтоб отцу больше не пришлось за него краснеть, маме переживать, а Лёхе, чтоб, перепало всё внимание… Не успел он об этом подумать, как Сумрак вокруг загустел… Но Мишка не провалился туда, он всё также бежал, просто в какой-то момент что-то сделалось с его координацией и он споткнулся о небольшую канавку… А потом кости начало выворачивать, тело ломать, но не успел он испугаться или почувствовать боль, кроме как во всё ещё горящей светофором заднице, как всё прекратилось. Мишка прерывисто выдохнул и гаркнул: — Что это за бл*дь?! — только вот услышал совсем не это, а тонкий собачий тяв. Горшка аж подбросило. Ага, на четырёх лапах! Ла… Лапах?! Существо обожгло догадкой. Он покрутился вокруг себя — да, мёрзлая, покрытая голым льдом земля стала ближе… Зрение изменилось, палитра оскудела, зато сама картинка — чётче. А ещё запахи… Те накрыли внезапно. Фу, пахло носками. Какое благословение быть человеком, оказывается! Но и не только ими — людьми, множеством людей, другими собаками, крысами, даже кошками и птицами. А его шерсть — коротковатая, лохматая — и чёрная как смоль. И, что резануло сильнее всего — короткой была не только шерсть, но и его лапки. Махонькие, словно игрушечные. Прав был батя, он — щенок. И вряд ли вырастет. Так-то Горшок уже подросток, а тут совсем уж — до земли сантиметров двадцать… Правда такова — он шавка. Не бравый волкодав или там овчарка немецкая гордая, а какая-то, блин, болонка или той-терьер, блин. Миха не разбирался, да и мордочки своей не видел. Прекрасно. Теперь возвращаться домой и вовсе было нельзя. Поэтому, втянув в маленькие легкие дурновато пахнущий выхлопными газами и носками воздух свободы, он с непривычки неловко засеменил куда глаза глядели. Теперь к Шуркам его путь был заказан. Батя его там в первую очередь будет искать, а Михе нельзя, чтоб его нашли. Ну уж нет — помирать от холода будет, а туда не вернётся. Плана как такового не было, кроме как убраться подальше от родной Ржевки. Только вот это оказалось легче решить, чем осуществить. Миха был маленьким, очень маленьким… В результате приходилось дико лавировать между ногами — а теперь только они и были ему видны по большей части… Но пару раз на него чуть не наступили и не наехали. Маленькое сердечко заполошно билось, грозя проломить грудную клетку. Горшок одурел от обилия новых впечатлений, сигналов и информации — его вело. Но он как-то сумел заскочить в автобус, где его тоже едва не затоптали. А потом какая-то девочка заметила «милую собачку» и Михе-безбилетнику пришлось выходить на следующей… Вообще, пугать мелкую не хотелось, он так-то добрый, но иначе его бы затискали до смерти, потому пришлось показать зубки и предупредительно зарычать… Мама девочки мигом пропнула его в открытую дверь, заявив дочери: «Фу, не трогай, он, наверное, бешеный!» «Сама ты бешеная!» — обиделся Миха и остался на остановке ждать другой автобус, куда можно запрыгнуть… И там его тоже шпыняли как какого-то… А, ну да… Он и есть щенок. То хмурая кондукторша выгонит взашей на остановке, презрительно скривив носик, то пацаны, чуть младше самого Михи, и которым тот бы уж точно навтыкал… Пристали, как репей, рассуждая, что будет если отдавить пёселю лапку… Миха их речь понимал, потому сыграл на опережение — вцепился зубками в щиколотку — серьезного урона не нанесёт, но вот пусть дураку хоть одному 40 уколов поставят… Но, судя по уткнувшимся в толстые зимние штаны зубам — и этого не добился. Зато его самого пнули с подножки автобуса весьма жестоко. Даже башка слегка закружилась. Он едва соображал, шатался и чуть не попал под колеса другой маршрутки. Свет фар его ослепил, но водитель успел тормознуть. Дальше испытывать этот мир на человечность Миха не рискнул. Побрел на подгибающихся лапках. Добравшись до пустой подворотни, он, чувствуя, как опускаются лапы, всё же решил обратиться в человека. Чтобы хотя бы подлечиться худо-бедно силами Иного. А потом дальше продолжить свой путь в никуда. Может, удастся найти незапертый подвал. Бомжующее животное вызовет меньше подозрений, чем ребёнок. Щенка родителям не возвратят… Только вот не вышло. Перекинуться в человека. Миха, зная, как оно должно быть в теории, попробовал раз, потом ещё… Никак. Совсем. Страх обуял его существо. Как же так? Неужели он такая бестолочь? И что теперь?! Холод ощущался немилосердно и в собачьей шкуре. Шерсть-то короткая, а сам он маленький. Замёрзнуть теперь?! От отчаяния Горшок протяжно завыл… Зря — этот звук привлёк внимание какого-то алконавта, тот, улыбаясь и благоухая бухлом и аммиаком, доплёлся до него. Посмотрел и выдал: — Да, собачка, жизнь и вправду — дерьмо… — он вздохнул, а потом, отхлебнув от бутылки, взял и вылил оставшиеся капельки ему на мордочку со словами: — Выпей, брат, полегчает. Ага, щас! Миха яростно взвыл! Теперь он весь воняет, шерсть липкая и скоро замерзнет сосульками — удружил, бл*дь. Алкаш же уже ушёл, что-то напевая. Горшок же, почти охрипнув от возмущённого тявканья, всё же решил заткнуться и поберечь силы. Нужно было найти незапертый подвал. Или в парадную прошмыгнуть… Что угодно, только б согреться. Однако сколько б он не шёл — таких не попадалось. Наконец, он остановился напротив дверей одной из парадных, всё, сил искать подвал не было. Только вот в подъезд ему юркнуть, если и удавалось, то вскоре его оттуда вышвыривали с воплями: «Загадишь тут всё!» Уже вредности ради, а не по реальной нужде, попав внутрь в очередной раз, он, неловко задрав лапку и, кажется, окропив с непривычки и свою шерсть, пометил им лестницу. Снова ор, на этот раз с пинком — и вот он на улице… Разочаровавшись в мире и в себе, Миха побрёл умирать. Не хотелось рядом со злыми людьми. Потому направился куда-то в сторону парка. Или карьера ли какого. К природе, короче, ближе. Вот еле как тащил он лапки, что ныли и гудели, и думал о том, как несправедлива жизнь, в которой Миша так и не успел ничего толком… Ни доказать, ни спеть. Так и плёлся по утоптанному, местами льдистому снежку, чувствуя, как разъезжаются лапы, пока чуткого слуха не дотронулась рвущаяся из наушников (о, вот чудо техники! И у кого, у гопарей каких-то из промзоны?!) мерзотная попса… Сразу захотелось вцепиться зубами и расхреначить как минимум кассету, ну а то, что в пылу сражения пострадает и плеер — ему было глубоко фиолетово. Хотел бы подпрыгнуть и впиться, да вот только сил хватило на какой-то задушенный тяв… Ноги окончательно подкосились, и он рухнул на брюшко… Вот так… Даже и помрёт из-за обострённого слуха под попсу галимую. Несправедливо. Внезапно дьявольская музыка заткнулась. — Держи, Юр, — судя по тонкому звонкому голосу какой-то «совсем пацан», отдал плеер второму. Пахло от прогуливающихся вдоль карьера парней куревом. Да уж, такие молокососы (и молоком тоже пахло! А ещё сосисками!), а уже затягиваются. Самому Михе отец бы, наверное, голову отодрал. А пацан с тонким голосом меж тем договорил. — Клёвый аппарат! «Аппарат, ё-моё, клевый, но вот вы на нём х*йню слушаете!» — подумал, чуток оживая, Горшенёв, вообще, он это им и сказал, но услышали те только тявканье, как и он сам. — Надо же, — протянул второй, — а вот и вскорости мёртвое тело. Гляди, Андрюх! Вон какая тряпочка лежит, — и счастливый обладатель пердящих попсой наушников склонился над бессильно лежавшим Михой. Но пока тот пытался наскрести в себе остатки сил, чтоб на чистом упрямстве тяпнуть того за наглую рожу, его отодвинул приятель. — Дурак ты, — шикнул на него названный Андрюхой, и вскоре Горшок отчаянно завизжал, чувствуя, как земля уходит из-под его живота… Этот пацан его поднял! И пока он извивался, предчувствуя, что сейчас он не только умрёт, но ещё и промучается напоследок в каких-то, по-дикому жестоких, пацанячьих играх, тот договорил спокойно: — Вишь, какой живчик! Просто подмёрз, а ещё устал… Эй, Тузик, тихо, успокойся, я тебя не обижу, — прибавил тот, всё ещё держа его в руках. Это нисколько не убедило Миху, на Тузика он вообще окрысился, но тяпать сжимавшие его бесстрашно и осторожно пальцы всё же не стал. — Это ты дебил, Князь, причем форменный, — фыркнул второй. — Он, может, бешеный какой, укусит ещё… А ты возишься всё. Тебя мало мама журила за двух кошек подобранных, ты ещё и собаку решил притащить? Ну ты, Бать-Тереза! — хмыкнул тот. — Ладно, бывай — дело твоё, — и натянув наушники с отвратительным музлом, Юрка быстро скрылся. И хорошо. Мишка чуть выдохнул. Хоть не под попсу помирать. Что тот за бред о кошках и Князьях нёс, он не понял. Только осознал, что, вроде как, попал в жалостливые руки. Те и правда приятно отогревали, правда, в тоже время и отшибленные места сжимали… Но холод сейчас страшнее был. И сосисками от него приятно пахло. В общем, уставший бороться с судьбой Горшок просто обвис, решив: будь, что будет… Окрепну немного и сбегу с города, а там в человека обращусь! — Ну вот, так-то лучшее, — пробормотал этот Андрей, заметив, что он прекратил извиваться. — Мы тебя подлечим, чудище ты лохматое, верь мне, — и приподнял его морду на уровне своего лица. С минуту Мишка разглядывал эту проказливую фактурную рожу, приблизительно одного с ним возраста, с выпирающими даже из-под шапки ушами и синими чистыми глазищами. А потом кивнул согласно — он, может, в теле этом нормально Силу Иного использовать и не мог, но злых намерений точно не ощущал. — Ну ты смешной, — прокомментировал его кивок этот самый Князь. Интересное, кстати, прозвище. А морда-то деревенская. Ха, ё-моё. В любом случае сегодня доверие к миру у Мишки сильно подкосилось, оттого ему огромных трудов стоило сидеть смирно, не дергаясь, когда Андрей устраивал его внутрь своей куртки. Спасибо, морду оставил наружу. Потому как пах этот типчик не только сосисками, а, впрочем, люди вообще вонючи, а этот… Горшочек ноздрями воздух втянул — вполне ничего. И разморенный долгожданным живым теплом, не заметил, как отрубился. Пусть недолго, но погреется. А там наверняка родители лопоухого пацана завернут его с этой «заразой страшнюче-вонючей».