Где сокровище ваше

Восемнадцатого июля года от воплощения Христа тысяча двести третьего Жоффруа Виллардуэн, маршал Шампани, вошел в церемониальный зал Влахернского дворца с тремя спутниками. Он был готов ко всякому приему – и все равно опешил, оказавшись внутри. Огромный зал казался не больше кельи от бесконечного числа толпившейся здесь знати. Помещение гудело от звуков незнакомой речи, казалось, внутри яблоку негде упасть, но голос богатырского вида глашатая, шедшего перед ними, заставил толпу раздаться. Придворные образовали узкий коридор, живые стены которого таращились на пришельцев сотнями глаз. Но какие ни возьми – в них не виделось ни грана сочувствия. И от тяжести их взглядов, казалось, самый воздух сделался плотней. Виллардуэн был одет в котту из зеленого шелка, парчовое сюрко и сапоги с золотым шитьем, но по сравнению с цветом Константинополя его наряд выглядел едва не жалко. Казалось, все золото и серебро, виссон и шелк, жемчуг и самоцветы, сколько ни есть их на земле, предстали сейчас его глазам. Вне всякого сомнения, рассматривать наряды было куда приятнее, чем их владельцев. Он задержал взгляд на вышитых шелковыми нитями дивных птицах на юбке некой женщины. Зеленые ветви, на которых сидели птицы, и гроздья ягод, что они клевали, на беленом льняном полотне создавали чувство беспечной радости. Он случайно поднял глаза на женщину, и она слабо улыбнулась ему – то была первая улыбка, что он увидал в этом зале. Царственная чета восседала в дальнем конце зала и превосходила богатством одежд всех своих подданных. Посланцы подошли к тронам. При этом императрица тронула руку мужа, словно сообщая об их прибытии. Пилигримы уже знали, что старый император слеп, но, когда незрячие глаза между покрытых рубцами век уставились куда-то сквозь него, Виллардуэну сделалось не по себе. По жестокому обычаю этого народа император был ослеплен стеклом, что с одной стороны было жестом милосердия, а с другой – навсегда закрывало ему путь к власти. Так странно было знать, видя эту роскошную пару, что не далее как вчера они были узники в этом дворце. Положение было престранное, но послы, не желая нарушить правила приличия, поклонились – правда, скорее императрице. Она-то, в отличие от мужа, была зряча. Исаак заговорил – и щуплый грек по правую руку от трона перевел. – Приветствую вас, мои почтенные гости и дорогие друзья. Не иначе как Господь Вседержитель привел вас ко мне в этот трудный час. Смею надеяться, сегодняшние события не слишком утомили вас, а тревоги и труды прошедших дней вскоре изгладятся из памяти, и да не будет вражды между нами. Нынче изложите свое дело, с каким пришли. Но сказать было явно проще, чем выполнить. Несчастный слепец не видел, с какой неприязнью смотрит на послов разодетая толпа. Как бы не пропасть им совсем, если откроют рот. – Государь, – обратился к нему Виллардуэн, – мы, право же, не ждали такой пышной встречи. От имени вашего сына и наших соратников мы просим о беседе без свидетелей. И то ли слова о сыне тронули его сердце, то ли почтение его к посланцам было так велико, но старый император согласился. Он поднялся с трона, и супруга, взяв его под руку, провела в небольшой примыкавший к залу покой. Здесь почти не было мебели, кроме стола и двух скамей, вдоль стен стояли сундуки. Напротив входа висела икона Пресвятой Девы с младенцем на руках – вошедшие перекрестились и поклонились. Кроме послов и царственной четы в покой вошел переводчик и тучный, богато одетый человек, вероятно, из высшей знати. Греки устроились по одну сторону стола, а посланцы – напротив. – Теперь вы можете говорить открыто, друзья мои, – предложил император. Виллардуэн, как глава посольства, с общего согласия взял слово. – Государь, – снова начал он, – ты видишь, какую великую службу мы сослужили тебе и твоему сыну. Договор наш с царевичем Алексеем был таков, что мы обязались изгнать узурпатора и вернуть трон тебе – и вот это сделано, и не сказать чтобы дело это далось нам легко. Многие наши товарищи погибли во время штурма, и войско греческое – ты знаешь и сам – много больше нашего, и стены твоей столицы никто прежде не брал. Мы решились на такое дело лишь потому, что король германский и герцог швабский, Филипп, просил за своего шурина. И потому еще, что не имели средств добраться до Вавилона, куда зовут нас наши обеты, а сын твой обещал помочь нам, если мы поможем ему. И так мы заключили договор, и пилигримы выполнили свои обязательства, и настала пора царевичу выполнить его. Но как почтительный сын, он просит вас подтвердить его обещания в том виде, в каком он их дал – и не войдет сюда до тех пор, пока не получит подтверждения. – Что же это за обязательства? Виллардуэн заговорил снова – и чем дольше слушал император, тем более бледнел. Наконец, когда переводчик замолк, повисла долгая, непроницаемая, почти оглушительная тишина. Виллардуэн не сомневался: прозвучи его слова в церемониальном зале – последовал бы взрыв ярости. Наконец, кажется, справившись с первым потрясением, император заговорил: – Брат мой, как мне передали, сбежал с большей частью казны. Как нам исполнить денежные обязательства, не говоря уж о прочих, если сокровищницы пусты? Нельзя ли сократить цену хотя бы до ста тысяч марок – и мы выплатим вам их с радостью и весьма скоро. – К сожалению, это невозможно, государь. Из такой цены мы и долга нашего не покроем, не говоря уж о том, чтобы нам добраться до Александрии и воевать! Так они спорили еще немало, покуда, наконец, Исаак не вздохнул, сдавшись. – Не стану вас обманывать, – сказал он, – мне неведомо, как исполнить все это. Но вы и вправду сослужили нам столь великую службу, что отдай я вам всю империю – и тогда не сказал бы, что цена непомерна. Эти слова несколько противоречили предыдущим, но Виллардуэн решил не обращать внимания. С плеч будто гора свалилась – теперь он был готов согласиться на любые условия, что выдвинет император, тем более что тот явно не закончил. – Я и мой сын будем вечно благодарны за вашу помощь. Но стоит ли говорить, что далеко не все в городе любят вас... Бартоло Марино, венецианец, при этих словах криво усмехнулся. То еще было мягко сказано. – Мы это понимаем, государь. – Мне сказали, вы разбили лагерь напротив Влахернской башни. Но теперь, когда нет между нами вражды, я бы просил вас, Бога ради, перебраться на другой берег залива и разместиться в кварталах Галата и Эстанор – там вы ни в чем не будете стеснены. Пищу, вино, деньги, все, что потребуется, я буду вам давать. Со своей стороны и горожане не станут раздражаться, постоянно видя под стенами и шатры ваши, и осадную технику. Зачем напоминать им о том, что было, если установился мир. – Это весьма мудрое решение, государь, – согласился Виллардуэн. – Но пойми и наши опасения. Вот мы уйдем от города, в котором нежеланны, а вдруг твои люди что замыслят против нас, и станут вести приготовления, и мы даже не узнаем об этом! Если ты хочешь, чтобы мы ушли на другой берег и были спокойны, пусть разберут напротив наших жилищ стену на пятьдесят туаз – и нутро города будет обнажено перед нами, и мы будем видеть, что ничего не затевается против нас. Исаак молчал, словно каждое требование послов погружало его в глубокую задумчивость. Наконец, ответил: – Боюсь, отдай я такое повеление, город возмутится против меня, да и вас в покое не оставят. Вот вам ручательство лучше всякой стены: я отдам вам в заложницы свою дочку – и если в чем-либо обману, пускай она останется у вас. – Дочку? – не понял Виллардуэн. – Ирину? Кроме Ирины, герцогини Швабской, он слыхом не слыхивал ни о какой Исааковой дочке. – Нет, Софью. Она была еще совсем дитя, когда брат мой подлым предательством отнял у меня трон. Ее забрал к себе Дамиан Ласкарис, ректор Магнаврской высшей школы, и восемь лет выдавал за собственную дочь, которую привез из Пафлагонии. – При этих словах императрица воззрилась на мужа с таким потрясением, словно только сейчас узнала, где пребывало все это время ее дитя. Послы переглянулись. – Позволь нам посоветоваться, государь, – наконец, попросил Виллардуэн, и их вывели – благодарение Богу, не в церемониальный зал, а в какой-то коридор. – Что скажете? – обратился Виллардуэн к спутникам. – Соглашайся, – немедленно заявил Доминико Бруно, второй венецианец в посольстве. – Что стена: сегодня разрушили, завтра отстроили. А вздумай мы помешать, так нас под ней и похоронят. Другое дело девица – ее так просто не отнимешь, да и какой отец всех сил не приложит, чтобы вытащить свое дитя! – Он так хочет увидеть сына, что отдает нам дочь – вот уж воистину любящий отец, – усмехнулся Бартоло Марино. – Я не сомневаюсь в его отцовской любви – иначе не подписал бы он с нами договора. Но мы сами видели, как изменчив этот народ – ну как он нарушит веления императора и поднимется против нас? И зачем нам тогда девица? – возразил ему Мэтью де Монморанси. – Смотри шире, друг мой, – отвечал, растягивая слова, Марино. – Вот изменит царю народ, поднимется против нас, может, даже убьет Исаака, как убил его предшественника. И если будет среди нас его дочка, мы сможем выдать ее замуж за кого сочтем нужным и так предъявить притязания на трон не на трон, но на золото греков уж точно. – Тогда тебе придется встать в очередь за королем Филиппом, – заявил Бруно, и все засмеялись. – Я тоже склоняюсь к мысли о заложнице, – признался Виллардуэн. – Со стеной мы ничего не поделаем, покуда не будет на то доброй воли греков, а я не верю в их добрую волю. А старый Исаак с женой не обманут нас, если хотят снова увидеть дочь. На том они сошлись и, возвратившись, сообщили императору свое решение. Дело было, таким образом, окончено. Составили грамоту, в которой подтвердили обязательства царевича и клятву его отца, сделали с нее копию и скрепили оба документа золотой императорской печатью. Один остался у Исаака, второй отдали посланцам. Уже прощаясь с ними, император сказал: – Моя дочь прибудет к вам, как вы обустроитесь на новом месте, ибо сначала я хочу сам повидать ее. Будьте готовы оказать ей прием какой подобает царевне, и, надеюсь, во все дни, что она будет жить у вас, ей не будет никакой обиды.