Где сокровище ваше

– Снова этот жирный ублюдок. – Бьянка сплюнула в окно и захлопнула ставни. Но Софья успела увидеть лоснящуюся, словно сияющую на солнце физиономию Агазона Димитриада-Комнина, логофета императорской канцелярии. В последний раз он так сиял, когда расстроил ее свадьбу, поэтому ничего хорошего от его визита Софья не ждала. Год назад канцлер посватался к юной Софье. Ему было почти пятьдесят лет, жирное лицо его обросло жесткой черной бородой, лысина постоянно потела, и Софье он показался отвратителен. Она попросила отца вежливо отказать жениху, и Дамиан Ласкарис, ректор Высшей школы Магнавры, без памяти любивший дочь, бесконечно извиняясь перед гостем, объявил, что она уже помолвлена и совсем скоро выйдет замуж. И действительно – как можно скорее сговорил ее с Дмитрием, приятным юношей из рода Дук. Но до свадьбы дело не дошло – канцлер предложил в жены Дмитрию свою младшую дочь и с ней несколько дворцов приданого. Семейство жениха единодушно решило, что это весомый повод расторгнуть помолвку, и Ласкарисы остались несолоно хлебавши. Теперь Софья была обручена с красавцем Кадмом Нереем. Его семья приехала из Фракии и поднялась при императоре Андронике, при котором отец Кадма служил переводчиком с болгарского, сербского и разнообразных ломбардских наречий, кои знал во множестве. Не отказались от его услуг и последующие владыки. Свадьба должна была состояться через месяц, и станется с Агазона снова ей помешать! – Хотела бы я знать, с чем он приехал, – пробормотала Софья. В последние дни в городе произошло столько событий, что она плохо спала из-за тревог. – Надеюсь, у него закончились дочери, – согласилась Бьянка. Бьянка-латинянка была при ней с раннего детства. Двадцать лет назад, спасаясь от латинских погромов, она пала к ногам ее отца, ища у него защиты, и с тех пор жила в их доме служанкой. Бьянка смешно ругалась и готовила удивительно вкусное печенье – этого хватило, чтобы маленькая Софья ходила за нею хвостиком. И хотя пизанская служанка была не тот человек, которого благовоспитанный родитель захочет видеть подле своего дитяти, у отца не осталось выбора, кроме как сдаться и приставить Бьянку к Софье. С тех пор они не расставались. Софья знала ее семью и не раз бывала у них в пизанском квартале. Женщины осторожно прошли к лестнице, надеясь, что отец встретит гостя в прихожей. Но Агазона, видимо, провели в личные покои отца, в прихожей не было видно никого, кроме слуг. Но только они вернулись, решив, что гость и хозяин ведут речь о том, как им обоим вести себя с новой властью, и Софьи их дела не касаются, как в покои к ней постучался слуга, евнух Мелетий, и, когда Бьянка ему открыла, сообщил: – Отец зовет госпожу спуститься в его кабинет. Женщины встревоженно переглянулись. Софья нацепила на лицо выражение непроницаемого равнодушия и спустилась к отцу. Бьянка следовала за ней. Вид неудачливого жениха и его вооруженных спутников, сидевших в отцовском кабинете, неприятно ее кольнул. Он уже приходил, самодовольный, и сидел вот так в пиршественном зале их дома. Но тогда его сопровождали слуги, а теперь – солдаты. Не решил ли новый император арестовать ее отца? Что наплел ему этот негодяй? Софья взглянула на отца – и сердце ее упало. Лицо его было мрачнее тучи. Но она решила не открывать ни тревоги, ни страха перед своим недоброжелателем, и сказала почти безразлично: – Ты звал меня, отец. – Звал, – глухо уронил он и снова погрузился в молчание. – Возможно, девице будет легче, если ты расскажешь, что от нее требуется. – Голос гостя звучал почти заботливо. – Возможно, – эхом отозвался отец и снова замолчал. Держать маску равнодушия становилось все труднее. – Черт бы вас побрал, сопливые греки, сколько можно тянуть! – рявкнула Бьянка, видя бледность госпожи. – Наш новый император, да продлит Господь его дни на земле живых, хочет выдать тебя латинскому войску в залог исполнения обязательств его сына, – объяснил, наконец, отец. – Выд... что? – Пол медленно поплыл из-под ног. Маска безразличия разлетелась на куски. – Видишь ли, почтенная София, государь наш решил, что заложник – самый верный способ убедить латинян в искренности его намерений. А так как выдать ему некого, он спросил меня, не знаю ли я девицы подходящего возраста и хорошего рода, которую он мог бы представить как свою дочь. Кто, как не дочь ректора Пандидактериона, образована достаточно, чтобы сойти за царевну! Кто как не София, ясная звезда, прекрасна ликом настолько, чтобы в самом последнем варваре поселить благоговение! – заявил канцлер. Софья смотрела на него во все глаза, не в силах поверить, что этот человек так жестоко ее ненавидит. Будет ли ей вообще покой, покуда он ходит по земле? Отец дергал бороду в мрачной задумчивости. Размышлял, быть может, как не отказать императору, но и от собственных замыслов не отступиться. Ведь отсрочку свадьбы, да еще по такой ужасной причине, семейство жениха могло воспринять как отказ – уж канцлер постарался бы склонить их именно к этой мысли. – Хорошо, – сказал он, наконец. – Но пусть государь пообещает, что она проживет среди латинян не больше месяца. А если он до тех пор не исполнит своих обещаний, я объявлю всему городу о его обмане. – Я бы не торговался на твоем месте и тем паче не угрожал бы государю, – отвечал канцлер. – Ты лишишься должности, а там, глядишь, и головы. А кроме того, представь, в какой ярости будут эти варвары, узнав, что их обманули. Что они, по-твоему, сделают с ней? Софье хотелось прыгнуть на него и выцарапать эти довольные глаза. Но она уже чувствовала, как подступает к горлу горячий ком, и вместо того, чтобы достойно удалиться, пала к его ногам, обхватила колени и разрыдалась. – Господин мой! – взывала она. – Неужто не шевельнется в тебе ни проблеска жалости! Ведь и у тебя есть дочь! Как бы ты отдал ее в залог чужого обещания! Ведь если государь обманул латинян в малом, обманет и в великом – что будет тогда со мной! Она как будто сумела смутить его – а может, то было выражение презрения, мелькнувшее в черных, как маслины, глазах. Как бы то ни было, канцлер дернулся и попытался освободить ноги, но Софья только крепче вцепилась в его колени, продолжая рыдать, – никакая сила сейчас не оторвала бы ее от него. Наконец, Агазон не выдержал. – Успокойте ее, – почти взмолился он. Один из вооруженных солдат, сидевших тут же, в кабинете, поднялся и бережно, почти ласково поднял Софью на ноги. – Не бойся, девочка, – произнес он ободряюще, – они тебя не тронут. Посидишь месяц-другой и вернешься к отцу. Бьянка увела госпожу наверх, призывая на голову подлеца страшные проклятия, каких не знал даже ветхозаветный фараон, не хотевший пускать Израиль. Софья рыдала до самого вечера – и на ужин, который устроил для гостей отец, не явилась. Слуге, явившемуся ее позвать, Бьянка объяснила нелюбезно, что госпожа занята сборами. На самом деле Софья занята была бездумным лежанием на постели и глазением в потолок. Но, как то всегда бывает по пролитии слез, к вечеру примирилась со своим горем. Одно лишь воспоминание о лице Агазона душило ее черной ненавистью, но мысль о том, чтобы жить заложницей между латинян, больше не казалась ужасной. – Расскажи мне о них, – попросила она Бьянку. – Ведь это твой народ. Ты, наверное, представляешь, что меня ждет. – Для тебя все латиняне на одно лицо, что ли, госпожа, как сарацины? Кого ты называешь моим народом? Французов? Фламандцев? Я их знать не знаю, а этих чертей из Венеции и знать не хочу, – выплюнула она. Ее родная Пиза была торговой соперницей Венеции, уроженцы обеих республик не питали друг к другу большой любви. – Ты пристрастна, – заметила Софья. – Да? – запальчиво воскликнула Бьянка. – Хорошо же! Как тебе такое: ходит слух, что венецианцы, что сейчас приплыли в Константинополь, перед этим держали французских рыцарей на острове святого Николая под палящим солнцем без еды и воды, и их дож запретил своим людям вывозить кого-либо с острова. И так он их мучил, пока они не согласились покорить для венецианцев города Истрии, Далмации и Кроации, хотя римский понтифик настрого запретил это делать! – Ничего себе, – вяло пробормотала Софья. Разборки латинян мало ее занимали, рыдания истощили ее силы, чувства словно бы омертвели. – С венецианцами не водись, говорила матушка, они с тебя живого не слезут, покуда у тебя есть что взять. Но вряд ли от них тебе будет какая-то обида, – поспешно добавила она, увидев, как помрачнела Софья. – И пилигримы добрые христиане, тебе не стоит их бояться. Они плывут на помощь нашим братьям в Святой земле. Никто из них не причинит тебе вреда. Так минула ужасная ночь, в которую Бьянка собирала ее вещи, а Софья пыталась спать. Сон не шел, а когда она просыпалась от неглубокой дремы и вспоминала горькую свою судьбу, снова хотелось плакать. Но слезы, видно, уже закончились, поэтому получалось только тяжело вздыхать. Однако наутро, прощаясь с родителями, Софья не могла удержаться от слез. С собой она брала, кроме Бьянки, старого своего учителя латыни и слуг, носивших ее паланкин и вещи. Мать без конца целовала ее, обливаясь слезами, отец давал последние наставления: не задирать нос, вести себя вежливо и мягко, держаться с достоинством, не распускать волос в чужом присутствии, не выходить из покоев без нужды. Софья в последний раз помолилась в домашней церкви – как горяча была в то утро ее молитва! – и спрятала на груди под туникой иконку с изображением святой Софии, своей небесной покровительницы, и трех ее дочерей. – Да охранит тебя Господь, – обняв ее в последний раз, сказал отец. – Да не даст он мне потерять тебя. Агазон Димитриад-Комнин с его отрядом ехал с нею, и вот уж чьего общества Софья с радостью избежала бы. Но кому сопровождать императорскую дочь как не канцлеру императора. Наконец, когда прощания и приготовления были закончены, она забралась в паланкин, надеясь хотя бы во время дороги смирить свое сердце и успокоить ум. Но даже побыть наедине с собой ей не дали. Канцлер непрестанно повторял ее легенду, которую Софья, по его словам, должна была запомнить крепче, нежели собственную жизнь. В конце концов, ей это надоело, и она задернула занавес, сказав напоследок: – Настанет день – и ты будешь молить меня о помощи и пощаде. И тогда я не услышу тебя, как ты меня не услышал. Когда проходили через мост, у Софьи мелькнула мысль броситься в море. Но, конечно, она никогда бы этого не сделала. Да и скорее всего ее выловили бы и ничего не добилась бы она, кроме скандала. – Почти пришли, – сообщила Бьянка, идущая рядом с паланкином. – Можно я не буду выходить, - взмолилась Софья. – Придется, – кисло отвечала Бьянка. – Они, кажется, устроили тебе торжественную встречу. Софья осторожно отодвинула занавес. И в самом деле – множество народу толпилось на улицах Галаты. Латинские рыцари образовали нечто вроде живого, закованного в железо коридора – свет зрелого утра тускло блестел на их щитах и наконечниках копий. Десятки знамен развевались на ветру, кони были наряжены в разноцветные чепраки, и все это великолепное зрелище в иное время обрадовало бы Софью. Но сейчас она задернула занавес и воскликнула в последней отчаянной мольбе: – Господи! Господи! Да минует меня чаша сия! Но никого никогда не минует его чаша. Паланкин мягко опустился на землю.