Где сокровище ваше

Южная стена столичного дома Ласкарисов выходила на улицу и потому напоминала больше стену крепости, нежели жилого дома, дабы у городской толпы, нередко поддающейся самым низменным устремлениям человеческой природы, не возникло искушения пробраться внутрь. Здесь было лишь одно маленькое окошко высоко над землей в сплошной кирпичной стене – в это окошко и глядела Софья уже третий день. Она не плакала, хотя еще вчера думала, что ослепнет от слез. Но, видимо, Господь не хотел, чтобы она ослепла. Он хотел, чтобы она смотрела. И Софья смотрела. Вот человек двадцать несчастных, обряженных в какие-то цветные лохмотья, шли по улице как стадо робких ланей. Пятеро пьяных франков, сидевших на обломках того, что раньше было фонтаном, остановили их и, громко ругаясь, принялись обыскивать, как будто думали, что под рубищем могут еще скрываться драгоценности. Худой темнокожий старик попытался что-то им сказать, видимо, что добра у них с собой нет, но рыжий франк ударил его кулаком. Старик рухнул в пыль, варвары заржали. В конце концов, у несчастных горожан и вправду ничего не нашли и, махнув рукой, пропустили восвояси. Но на том не закончились их беды. Стоило им отойти от франков, то и дело присасывавшихся к бурдюкам, как некий рыцарь в зеленом плаще бросил свою лошадь прямо в середину несчастной толпы. Горожане бросились врассыпную, и рыцарь, пользуясь суматохой, схватил поперек живота идущую меж них женщину с малолетней девочкой на руках, вскинул ее на лошадь и, не слушая воплей жертвы, вырвал у нее из рук ребенка и умчался прочь, увозя одну лишь мать среди причитаний оставшихся несчастных. Вот к пятерым пьяным франкам присоединились еще двое, таща девушку не старше Софьи. Она вопила и вырывалась так отчаянно, что, казалось, вот-вот свернет себе шею. Но ее попытки освободиться, кажется, только смешили их. Софья была рада, что не знает их языка. Девушку бросили на траву, и Софья отвернулась, услышав треск разрываемой ткани. За последние три дня она увидела из этого окна и грабежи, и побои, и оскорбления, и убийства, и сейчас должна была увидеть насилие, и это казалось ей ужаснее всего прочего вместе взятого. Лишь усилием воли Софья заставила себя не отводить глаз. … Латины вошли в город три дня назад, хотя стены пробили за день до этого. В последнюю ночь перед началом грабежей никто еще не знал точно, займут ли они город или будут выбиты прочь. Защитников у Константинополя было куда больше, чем латинян, и даже отец ее, постоянно сетующий на падение нравов, и предположить не мог, что они просто откажутся защищать город. Константинопольцы еще готовы были стрелять по латинам из относительной безопасности стен, но оказавшись с ними лицом к лицу, дрогнули даже самые стойкие. Да были ли среди них вовсе стойкие, с грустью думала Софья. Император Мурзуфл бежал в тот день, когда латины пробили стены, а в последнюю ночь на его престол избран был их дальний родич, Федор Ласкарис. Однако это уже никого не спасло. В отчаянии Софье оставалось только сделать как велел маркиз Монферратский, прощаясь с нею. С той стороны дома, что выходила в сад, она вывесила из окна знамя Монферрата, а на ворота прибили его щит – только на это ненадежную защиту полагались теперь Софья и ее домочадцы. В середине дня слуги, дежурившие с оружием у ворот, сообщили, что кто-то отчаянно в них колотит. Отец, покрытый восковой бледностью, хотел было спуститься в сад, но Софья остановила его. – Лучше я. Меня они скорее вспомнят. Пока они с Бьянкой шли к воротам, воображение рисовало Софье ужасные картины того, что могут сделать с ней распаленные латиняне – и она едва не рассмеялась от облегчения, когда из-за ворот послышался жалобный женский крик: – Господин Ласкарис! Господин Ласкарис! Ради всего святого, впустите нас! Софья велела отпереть ворота. И едва не вскрикнула: за ними оказался не кто иной, как Агазон Димитриад-Комнин в сопровождении своей дочери Нефелы с младенцем на руках и зятя Дмитрия. Еще полгода назад Софье было бы больно увидеть это семейство, как больно всякому видеть, что другой отнял его судьбу. Но теперь она знала, что Дмитрий из рода Дук – не ее судьба. – О Софья, Софья! – вскричал канцлер, падая ей в ноги. – Не иначе сам Господь вывел тебя ко мне! Грех мой тяжел, и я никогда не посмел бы просить пощады для себя, но умоляю: забери к себе мою дочь и моего внука. Ибо эти звери оторвут сына от матери, и я никогда не узнаю, где он, а дочь мою изнасилуют или обратят в рабство! Бьянка задохнулась от возмущения. – Ты, проклятый пес, еще смеешь просить госпожу о милосердии! Или ты забыл, как она умоляла не отдавать ее латинянам, как просила вспомнить, что у тебя тоже есть дочь! Вот и явилась, наконец, Господня справедливость! Ступай прочь со всей своей родней – уверена, у пилигримов найдется чем тебя встретить! Закройте ворота! – Нет! – возмущенно воскликнула Софья. – Ты здесь не распоряжаешься! Сейчас никто и собаки на улицу не пошлет! Что бы ты делала, если бы сама оказалась там, за воротами! – Наверное, тырила бы чье-то золотишко, – предположила Бьянка. – Входите, Нефела, Дмитрий, и ты, канцлер, входи. Агазон, непрестанно бормоча благословения Софье и всему ее семейству, вошел в ворота, за ним последовали дочь с мужем и сыном. – Это не бесплатно! – тут же заявила Бьянка. – У меня есть золото, – поспешно отозвалась Нефела. Под грубой льняной накидкой обнаружился затканный самоцветами наряд, а на руках – сдвинутые ближе к локтям золотые браслеты. Молодая мать сняла их и передала Бьянке. – Платье тоже снимай, – потребовала та. – Тебе не кажется, что это уже чересчур? – возмутилась Софья. – Они бы ее раздели, – пожала плечами Бьянка. Когда и драгоценный наряд оказался в ее руках, она была, наконец, удовлетворена и повела спасенных гостей в дом. А Софья решила выйти к окошку в южной стене и оттуда, из относительно безопасного укрытия, посмотреть, что творится на улице. На улице творился хаос. Латиняне еще не успели добраться сюда, но известие о том, что они разоряют все, что попадает им в руки, в эту часть города уже долетело. Люди хватали свое добро, гнали скот, вели повозки, чтобы успеть уйти через Золотые ворота. Но ворота были далеко, и нельзя было сказать, видя очередную семью с груженой добром повозкой, доберется она до них неразоренной или нет. Вскоре и в этой части города стали появляться латины. Софья узнала красно-белые щиты монферратцев – как тот, что был теперь прибит к ее воротам. Захватчики обшаривали опустевшие дома, весело перекликаясь – они, верно, думали, что не иначе как Господь вознаградил их сегодня за месяцы испытаний и трудов. Вот из одного дома выволокли старуху – она была так худа, что, казалось, ветер подует – сломает. Монферратцы просто бросили ее на дороге как мусор. Двое из них полезли повесить на опустевший дом щит. Затем показались венецианские войска. Немного поспорили с монферратцами – Софья слышала гневные крики на незнакомом языке – и решили убраться в другую часть города. Несколько рыцарей пронеслись мимо ее дома по направлению к Ипподрому, даже не подняв головы. Дом Ласкарисов с южной стороны напоминал скорее форт, чем жилье – здесь не было ни украшений, ни архитектурных излишеств – голая мрачная стена с единственным окном наверху. По сравнению с великолепными дворцами, лежащими за Ипподромом, он мало кого мог привлечь. Монферратцы, похоже, нашли в захваченных домах богатые кладовые. Послышались пьяные песни, затем оглушительные женские крики. Софья порадовалась, что насилие – как бы оно ни совершалось – происходит за стенами и ей ничего не видно. Старуха, до того лежавшая на дороге ничком, словно мертвая, наконец очнулась и поползла по направлению к дому. Софья подумала, что она, вероятно, слепа, и еще подумала, как, должно быть, тяготились ею родные, если не взяли с собой. Но на порог дома вышел кто-то из монферратских солдат – очевидно, по нужде, потому что задрал тунику, которую латиняне звали коттой. Увидев старуху, он снова с гоготом отпихнул ее ногой, а затем, не утрудив себя даже поиском укрывища, принялся облегчаться прямо на пороге. Софья отвернулась. На второй день монферратцы поймали какого-то подростка и долго его били, пытаясь, как поняла Софья, что-то у него узнать. Однако языковая рознь и ужас жертвы не слишком им в этом помогали. В конце концов, мальчика оставили в покое и тот убежал куда-то в сторону гаваней. Одна рука его болталась безвольным куском плоти – Софья не сомневалась, что монферратцы ее сломали. К середине дня в квартале стали появляться французы. Она поначалу думала, что монферратцы прогонят их так же, как прогнали венецианцев, но случилось наоборот. Оба отряда устроили отвратительную попойку, затем подожгли один из домов и, когда пламя разгорелось достаточно сильно, принялись бросать в пожарище все, что им удалось собрать металлического. Драгоценная утварь, украшения, статуи – все полетело в огонь. От запаха гари и плавленого металла Софью затошнило. Но, конечно, не гибель прекрасных произведений искусства была в тот день самым ужасным, что наблюдала Софья. Ближе к вечеру, когда небо готовилось пылать как пылал город, почти у самой ограды ее дома случилась драка. Вернее, это нельзя было даже назвать дракой – скорее уж просто убийством. Двое людей, согбенные, будто старцы, в монашеских рясах и с посохами хотели пройти через занятый латинами квартал. Кто-то из франков крикнул своим товарищам, и те остановили прохожих для обыска, хотя предположить, что у этих двоих могла быть за душой хотя бы лишняя корка хлеба, было немыслимо. Один из прохожих и вправду был старик. Когда громадный черноволосый франк стащил с него рясу, под ней обнаружилось худое и бледное старческое тело. Второй прохожий, очевидно, не мог стерпеть оскорбления, нанесенного старшему товарищу. Он поднял с земли кусок кирпича и хотел было ударить варвара, как вдруг латинянин, бывший к нему ближе прочих, быстрым движением всадил ему под ребра кинжал. Камень выпал из ослабевшей ладони. Некоторое время несчастный еще стоял, вцепившись в поразившую его руку, затем рухнул лицом вниз. Латинянин, совсем не печалясь тем, что его зеленую, с желтыми цветами котту замарала кровь, точно тем же движением убил и старика. Когда бледное голое тело рухнуло ему в ноги, он присел вытереть лезвие краем одежды убитого. Но хуже всего было то, что Софья узнала эту зеленую котту, хотя разглядеть с высоты лицо было непросто. – Джакомо! – закричала она. – Джакомо, что ты наделал! Он вздрогнул, как если бы услышал глас с небес. Окружающие его латины тоже вскинули головы, будто только теперь увидели, что у всех их бесчинств был молчаливый свидетель. На какой-то миг Джакомо, казалось, был изумлен и обескуражен, но затем поднял в сторону Софьи кинжал и крикнул: – Не вздумай обвинять меня! Оба моих дяди погибли от рук греков – я имею полное право мстить за них! – Что ты такое говоришь! – закричала Софья, но Джакомо ее уже не слушал. Он убрал кинжал в ножны и, обогнув ее дом с восточной стороны, должно быть, двинулся за Ипподром, к императорскому кварталу. … – Ты уже третий день смотришь в окно. Тебя это что, забавляет? Голос отца заставил Софью вздрогнуть. Над несчастной распростертой на траве девицей трудился уже третий или четвертый франк – она давно перестала вопить и только горестно подвывала. – Забавляет? – тупо произнесла она. – Ты просиживаешь здесь целыми днями, – будто оправдываясь, произнес отец. – Что мне остается думать? – Я просто… они были так добры ко мне, что я решила, я их люблю. А раз так – я должна смотреть на все, что они делают, не отводя глаз, ибо если я закрою глаза или если они станут мне отвратительны, значит, то была не любовь. – И что же теперь, они стали тебе отвратительны? – осторожно спросил он. Софья тяжело вздохнула и услышала в своем вздохе рыдание. – Я не знаю. Они замолчали. Затем отец проговорил с таким видом, словно ненавидел себя за каждое произнесенное слово: – Наши гости хотят, чтобы ты вышла к ним. – Гости? – Если их можно так назвать. Они здесь со вчерашнего вечера и, кажется, устали ждать, покуда ты оплачешь свое горе. – Дай мне хотя бы одеться, – попросила Софья. Известие о том, что к ним домой завалились латиняне, не обрадовало ее, но и не удивило. Хоть она и надеялась, что маркиз Монферратский обойдет ее дом, вряд ли он собирался оставить то, что объявил своей добычей, совсем без внимания. Кое-как приведя себя в порядок с помощью Бьянки, Софья спустилась в столовую. Еще не дойдя до дверей, услышала громкие, явно хмельные голоса и смех, и от их радости в противовес ее печали Софье стало еще горше. Однако она скрепила свое сердце и, придав лицу насколько возможно отстраненное выражение, вошла в столовую. Латины сидели за длинным столом, который, видимо составили из нескольких. Столы перед ними ломились от яств, вино лилось рекой, и Софья подумала, что со вчерашнего вечера гости только тем и занимались, что опустошали отцовские кладовые и погреба, словно саранча. Впрочем, по сравнению с опустошением, царящим в городе, это было совсем не так страшно. Был здесь, конечно, маркиз Монферратский, братья из Фландрии с их людьми, кое-кто из французов – Софья увидела Конона Бетюнского и отвела глаза, вспомнив, каких ужасных слов наговорила ему в их последнюю встречу. Стоило ей появиться на пороге, как голоса смолкли, смех стих. Обе стороны, казалось, были смущены и растеряны. Но молчание длилось недолго. Вот встал маркиз Монферратский и протянул Софье руку, словно приглашал сесть рядом с собой. – Я рад видеть тебя в добром здравии, госпожа София. Надеюсь, в последние три дня ты не слишком страдала. Что ж, во всяком случае, бесцеремонности, которой она боялась, он не проявил. Осторожно подойдя к маркизу, Софья опустилась рядом с ним. Отец, словно усердный пастырь, не сводил с нее глаз, переводя внимательный взгляд с дочери на латинян и обратно. – Хотела бы я встречать вас в более счастливое время, – вздохнула Софья, – тогда вы были бы мне желанными гостями. – Разве кто-то из нас, когда мы прибыли под стены Константинополя, хотел, чтобы все так закончилось, – возразил маркиз. – Для меня ты всегда будешь желанной гостьей, и, если захочешь приехать ко мне в Монферрат, я устрою тебе пышный прием и всем расскажу о наших приключениях. А если мы тебе нежеланны, не тревожься. Мы только закончим здесь свое дело – и тут же покинем твой дом. – Какое дело? Тогда поднялся граф Балдуин – но обратился не к Софье, а к ее отцу. – Сеньор Ласкарис, – произнес он, – я прошу руки вашей дочери, чтобы отдать в жены моему брату Генриху. От неожиданности Софья забыла все свое горе. Она изумленно уставилась на Генриха, и тот коротко улыбнулся ей, словно в знак ободрения. – Когда Софья покинула лагерь, мы совещались и пришли к выводу, что, если кому-нибудь из нас удастся породниться с таким знатным семейством, как ваше, это поможет нам закрепиться в Романии и быть… как это сказать… не полностью чужими здесь. Софье хотелось спросить, а как же Святая земля – неужто они не собираются плыть на восток! Хотя и сама уже знала ответ: конечно, не собираются. Они останутся здесь защищать захваченное, как леопард защищает тушу косули. Отец слушал графа с таким видом, будто Балдуин просил его поджечь одежду и спрыгнуть с крыши, чтобы стало повеселее. – О, горе мне! – вскричал он, когда Балдуин закончил. – Лучше бы вы сразу зарубили меня, чем предлагать такое бесчестье! Зачем продали мне мою дочь обратно, если в сердце своем уже хотели оставить ее себе! Зачем я вызволял ее из ваших рук, если в итоге все равно должен буду отдать ее на ложе варвару! – Да ты в своем ли уме, грек, – неприязненно отвечал Балдуин. – Или ты не видишь, какое благодеяние мы оказали твоей дочери? Если бы не дар маркиза, от твоего дома осталось бы пепелище, а твои женщины были сейчас поруганы и выброшены на улицу. Если мы противны тебе – так убирайся прочь! Генрих, однако, решил взять в разговоре с отцом более мягкий тон. – Ваш император Мануил отдал старшую дочь за Раньери из Монферрата, а император Исаак отдал Ирину за короля германского. Если греческие цари не гнушались отдавать дочерей за мужей римского закона, чем я тебе плох? У меня есть войско и замок во Фландрии, а вскоре и в ваших землях появится удел. Или ты думаешь, я буду дурно обращаться с твоей дочерью? Так я клянусь тебе, что и грубого слова она от меня не услышит и будет жить как императрица, если станет моей женой. – У Софьи есть жених, – предпринял отец последнюю попытку отклонить их притязания. – Это правда? – Генрих обернулся к ней. Он выглядел таким огорченным, что Софье сделалось жаль его. – Не совсем, – смущенно пробормотала она. – Так, юноша у отца на примете. Мы еще ни о чем не договаривались. – Так давай договоримся сейчас! – вскричал Генрих, и Софья растерянно взглянула на отца. Но тут в разговор вступил маркиз Монферратский. – Я полагаю, лучше всего будет переговорить завтра утром, когда мы все остынем и протрезвеем. Послышались смешки. К вечеру гости и вправду стали расходиться. Софья думала, что вся эта орава останется ночевать у них дома, и была весьма рада тому, что остались только маркиз с братьями из Фландрии. Латины, по-видимому, уже присмотрели себе дома в городе, и теперь каждый отправился к себе – если это можно было так назвать. – Знаешь, – сказала Софья Бьянке уже вечером, когда готовились ко сну, – когда граф Фландрский попросил моей руки, я вдруг подумала, что я не против. Это… странно, я не предполагала никогда, что выйду за ва… ну, в смысле за иностранца. Но ничего не угнетало меня, когда я об этом думала. – Твой фламандец все же довыделывался и покорил твое сердце? – Нет… Да… Не совсем… То есть он мне нравится. – Софья вспомнила краткие мгновения их близости, и к щекам снова прихлынул жар. – Но я не это имела в виду. Понимаешь, мои прошлые сговоры, они были как… несерьезные. Затем только, чтобы отвязаться от ухаживаний канцлера. А это глупая причина… плохая причина для брака. И поэтому, я думаю, Господь расстроил эти браки – они никому не были нужны. А сейчас моя свадьба может стать предвестием мира – а я так устала от вражды! Я не хочу больше, чтобы страдали наши или латины. Если бы мы все могли жить здесь в мире, я бы ничего другого не желала. Она не была уверена, что Бьянка поймет ее бессвязную исповедь, но та внезапно бросилась к ней и крепко обняла Софью. – Да благословит тебя Господь, небесное дитя! – горячо проговорила она. На следующее утро братья из Фландрии и вправду имели долгий разговор с отцом. Софья расхаживала по комнате, беспокойно накручивая волосы на палец. Сейчас она не смогла бы сесть ни за рукоделие, ни за чтение – все валилось из рук. Она изредка выглядывала в сад, где охотилась Хлоя, но кошки тоже не было видно. Так странно было знать в этой мирной тишине, что за оградой их поместья горят пожары, превращаются в бесформенный металл великолепные творения мастеров прошлого, стенают женщины и плачут дети. Что за воротами царят алчность и похоть, а она здесь, в своем тихом доме, волнуется о сватовстве, как если бы война ее не коснулась. Когда солнце перевалило за полдень, к ней, наконец-то, явился отец. – Не буду тебя томить, сердце мое, я сказал им «да», – ответил он на взволнованный взгляд Софьи. – Они тебе угрожали? – тут же спросила она. – Ты думаешь, я настолько малодушен, чтобы поддаться на угрозы? – сердито отвечал отец. – Еще ложась спать я думал, что ни за что не отдам тебя варварам. Что откажу им, а как стемнеет – возьму тебя, твою мать и всех домочадцев, кто решит уйти, и мы отправимся к родне в Никею. Но наутро, когда я проснулся, мне вдруг пришло в голову, что это, все это – было не случайно. Что Господь не случайно избрал тебя жертвой обмана и отправил в латинский лагерь. Ибо через тебя спас Он весь наш дом, и канцлера с его семейством, и тех трех несчастных, что повесили на стене. Тогда я подумал: что если, сделайся ты женой одного из латинских предводителей, через тебя пощадит Господь еще больше людей? Но и это не имело бы для меня значения, если бы я знал, что ты против этого брака. Но я вижу, что ты не против – иначе не сказала бы этому Генриху, что у тебя нет жениха. А раз так, имеет ли смысл противиться тому, что сильнее нас? Взгляни, – он подвел ее к окну и заглянул в сад, – вокруг дым и смерть, насилие и разруха. А мы здесь, невредимы, и можем думать о будущем. Если так, то, быть может, Господь не окончательно забыл эту землю. Софья выглянула в сад. На тропинке между розовых кустов Нефела чесала Хлое брюшко.