Где сокровище ваше

Первые дни после прибытия Софья едва не целовала родимый дом. Никогда она не была так рада спать в своей постели, гулять в своем саду, смотреть на улицу из окошка в высокой южной стене. Однако радовалась она рано. Вскоре после ее освобождения к ним домой явились Нереи, родители жениха, вместе с их сыном. Вежливо, но непреклонно они заявили, что после того как Софья побывала в латинском лагере, они не могут быть уверены в ее чистоте и что прежде, чем отдавать девушку за сына, хотят убедиться в том, что к ней никто не прикасался. Софье пришлось пройти унизительный осмотр, во время которого Аканта Нерея, будущая свекровь, лично уверилась, что латины не трогали невестку. Когда Аканта Нерея, вернувшись к остальным, сообщила, что удовлетворена итогом осмотра и что Софья невинна, ей показалось, будто на лице Кадма мелькнуло разочарование. Возможно, в глубине души он надеялся, что Софья была обесчещена и ему не придется жениться на ней. От этих мыслей становилось совсем плохо, и, не видя в своей жизни никакого просвета, как не было его в заволоченном тучами небе над нею, Софья быстро погрузилась в тоску. Она забрала к себе знамя маркиза, которое вместе со щитом поначалу заперли в кладовой, и долго сидела над ним, рассматривая шитье. Чего только не было на этом знамени – и золотые рыбы, плещущиеся в синем море между золотых же крестов, и изображение знакомого уже красно-белого щита, и нечто напоминающее не то зеленый побег, не то зеленый венец на полосатом фоне. Софья не понимала, что все это значит. Она рассматривала знамя как в детстве, бездумно, гладя потускневшее шитье. В какой-то миг ей стало жаль его померкшего блеска – Софье пришло в голову обновить шитье. Она послала Бьянку купить золотой нити и села за вышивание. Это помогало ей избавиться от тоски. Постепенно Софья начала ходить на стену. Новый император решил усилить укрепления, и теперь над каменными башнями стены надстраивались высокие деревянные, с которых лучники и арбалетчики могли вести обстрел латинян, если бы те вздумали напасть с кораблей. Латины пока не нападали, но и с места не двигались. Сколько ни смотрела Софья со стены, их шатры и осадные орудия все так же стояли в Галате, их суда все так же занимали залив. Родители не могли не замечать ее томления. Однажды матушка спросила, уж не полюбила ли Софья кого-нибудь в латинском лагере. – Что мне еще думать, – объяснила матушка. – Ты целыми днями сидишь с этим знаменем или стоишь на стене. И все же походы Софьи на стену объяснялись куда более приземленными чувствами. Чем дольше не уходили латины, тем больше тревожилась она о том, что слова маркиза Бонифация были правдой и что они в самом деле пойдут на штурм. Император, судя по всему, отнесся к этой угрозе серьезно, хотя Софье казалось, что даже в этом случае латинам мало что удастся, кроме как сложить головы под стенами города. Почему-то при мысли об этом сердце ее болело, как будто войско, стоявшее на противоположном берегу, не было ей чужим. Однажды, ближе к середине февраля, она пришла на стену в недобрый час. На стене и под нею собралось множество людей, среди них она увидела даже императора с его гвардейцами – очевидно, намечалось что-то грандиозное. Подумав, уж не сворачивают ли латины лагерь, Софья взобралась на площадку, и ей стало дурно. На зубцах стены висели трое венецианцев. Руки их были связаны за спинами, под ребра каждому продет железный крюк, к шеям были привязаны широкие воротники из соломы. Их товарищи в лагере, очевидно, не оставили дело на произвол судьбы – внизу, под стеной, на середине залива стояла галера с алыми парусами – на ней Софья увидела дожа Дандоло. С ним была еще женщина, верно, венецианская беженка, которая и доносила – а быть может, переводила – императору его слова, ибо докричаться до стены на февральском ветру было не так просто. – Зачем тебе марать руки в крови безоружных? – кричала она, и Софья поняла, почему именно ее Дандоло взял с собой – этот резкий, похожий на завывание голос мог бы и мертвого из гроба поднять. – Ты захватил их в плен – так проси выкуп. Хочешь сто марок – дам сто марок. Хочешь двести – дам двести! Император не удостоил их ответа. Едва убедившись, что на улицах Галаты скопилось достаточно народу, чтобы оценить зрелище, он велел: – Лейте масло! На головы несчастных полилось масло – не кипящее, как боялась Софья, а совсем обычное. Но вот император взял из рук гвардейца факел и направился к пленникам. – Нет! Нет! Господи! Нет! – едва поняв, что он хочет сделать, Софья бросилась перед ним и преградила дорогу, раскинув руки, как если бы была птицей, силившейся закрыть птенцов. – Государь, государь, пощади их! Громадный гвардеец, видно, из варангов, хотел было убрать ее с дороги, но Софья рухнула императору в ноги, обняв его колени. – Государь, я Софья Ласкарина, которую ты позволил вывести из латинского плена, ради которой согласился открыть ворота, так, Бога ради, выслушай меня! Я знаю, ты ненавидишь латинян, но если ты сожжешь этих несчастных, даже варвары ужаснутся подобной дикости, так стоит ли уподобляться им! Я знаю, ты храбрый человек и не боишься их мести, и ты обязательно побьешь их и прогонишь – но на поле боя, где латины будут посрамлены, а не здесь, где они станут мучениками! Император попытался было высвободить ноги, но от Софьи не так просто было отделаться. Народ вокруг и снизу стен как будто прислушивался к происходящему. До Софьи долетело: – Латинская подстилка! – Жги их! Но были и те, кто кричал: – Это не по-христиански! – Постращал – и будет! – Пускай платят! Ободренная поддержкой, Софья продолжала: – Возьми за них выкуп, государь, и все имущество, что при них было, и Господь увидит, что ты поступаешь по заповеди Его, и дарует тебе победу, и прогонит латинов от наших стен! Быть может, одну лишь Софью император и не послушал бы. Но у нее нашлось немало сочувствующих, в том числе среди гвардейцев, а не прислушаться к своему народу Мурзуфл не мог. Он раздраженно дернул коленом. – Отцепись уже! Я их не сожгу. Будто в доказательство своих слов он передал факел гвардейцу. – Снимите эту падаль! А старику скажите – если хочет получить их обратно, пускай платит двести марок за каждого. Тащите их в мою темницу. Гвардейцы принялись стаскивать венецианцев с окровавленных крюков. Сердце Софьи разрывалось от сострадания. Как бы хотела она сейчас облегчить их боль, но она уже сделала для этих людей все, что могла. И все же, вернувшись домой, она послала Бьянку в императорскую тюрьму во Влахернах передать находящимся там венецианцам теплые одеяла, еду и обеззараживающий раствор из ярь-медянки, смолы, дегтя, уксуса и жидкого масла – если, конечно, не было еще слишком поздно. Сознание ответственности за чужую судьбу впервые легло на Софью, но эта ноша отчего-то не казалась тяжела. Напротив, тоска бессмысленности отступила, дав место тревоге – но не мертвящей, а оживляющей душу. Быть может, не переживай Софья за судьбу венецианцев, она куда острее восприняла бы то, что произошло с нею следом за этим. Как только Бьянка ушла, к Софье явилась матушка с таким похоронным выражением на лице, что сердце ее упало – неужели что приключилось с отцом! Оказалось, что, покуда Софья на стене вымаливала жизнь венецианцев, к отцу пришли Аканта и Лизимакх Нереи, родители жениха, и сообщили ужасную новость. Минувшей ночью Кадм исчез, оставив родителям письмо, в котором признавался, что давно любит некую Софию и не может жить без нее. Мать с отцом, конечно, подумали, что речь идет об их дочери, и предположения строили самые скверные: ну как юноша решил, что вернувшуюся из латинского плена Софью не отдадут ему в жены, и покончил с собой. Однако незадачливая невеста знала: мысли его были заняты совсем другой Софией. – Когда я гуляла с латинянами… ну, то есть когда они просили показать им город, мы остановились неподалеку от Ипподрома, в садике, и там я видела Кадма с некой девицей – они гуляли в руинах и выглядели как любовники. Может, это и есть та София. Вряд ли он так убивается по мне. У матери вытянулось лицо. До этого готовая горевать о загубившем жизнь земную и вечную несчастном юноше, она теперь готова была выцарапать ему глаза, попадись ей Кадм под горячую руку. – Вот же мерзавец! – воскликнула матушка. – Заставил тебя пройти этот оскорбительный осмотр, а сам сбежал! Отец, однако, не терял надежды отыскать Софье партию. – Ничего страшного, – заявил он вечером за обедом. – Он все равно был бы дурным мужем, раз повел себя так безответственно. У меня есть на примете достойный молодой человек, Федор Павлидис, сын нашего преподавателя геометрии. Его семья прибыла из Пафлагонии, но пускай тебя это не смущает – они прекрасно вписались в городское общество. Новость эта Софью отнюдь не обрадовала. Пафлагонцы по всей империи почитались дикарями, именно под их предводительством двадцать лет назад городская толпа громила латинян. Да и о Павлидисах она никогда ранее не слышала – верно, этот юноша не слишком родовит. То, что отец думал выдать ее за столь малозначительного человека, не вызвало в ней никакого доброго чувства. – С каждым разом мои женихи все мельче, – обиженно сказала она. – Ты начал с Дук, а сейчас предлагаешь мне выйти за пафлагонца! Кто будет следующим? Конюх? Разве у Господа нет для меня более достойной судьбы! – Ну, почему же, есть еще логофет императорской канцелярии – Агазон Димитриад-Комнин, – в тон ей отозвался отец. – Вот уж жених хоть куда и явно не откажется тебя взять. Но ты, помнится мне, его отвергла, а родовитые женихи – не песок морской, их нужно еще поискать – и с каждым твоим расстроенным браком это все сложнее. Слухи по городу расходятся быстро, скоро уж станут говорить, что молодой Нерей сбежал не ради любовницы, а от тебя. Я стараюсь подобрать тебе достойного мужа, который будет относиться к тебе с должным почтением – а ты нос воротишь! – Извини, – пробормотала Софья, опустив глаза. – Возможно, нам не стоит торопиться, – осторожно предположила матушка. – Быть может, если Господь отнимает у Софьи женихов, Он тем самым хочет что-то сказать нам. Верно, Он умыслил для нее другую судьбу. Быть может, Сын Божий хочет видеть ее Своей невестой. Софья испуганно взглянула на мать. Отец тоже не оценил предложения. – Если так, почему Он не даровал мне сыновей, о которых я просил! Почему лишь единственную дочь подарил Он мне – и ради чего! Чтобы я отправил ее в монастырь и никогда не увидел внуков? – Откуда тебе, или мне, или кому-либо из нас знать замыслы Господни, – примирительно сказала матушка и вернулась к трапезе. Поздним вечером явилась Бьянка, и Софья думать забыла о своих брачных неудачах. – Ты передала им что я просила? Как они себя чувствуют? Все хорошо? – бросилась она к служанке. – Да вроде неплохо, – устало отвечала Бьянка. – Они благословляют тебя, госпожа, ведь если бы не ты, висеть бы им сейчас кусками горелого мяса. – Хорошо, – облегченно вздохнула Софья. – Завтра я снова соберу им еды, а сейчас отдохни с дороги. – А что это у тебя такое лицо? – внезапно спросила Бьянка. – Что-то случилось? Софья не знала, что не так с ее лицом, но Бьянка была при ней слишком долго, чтобы не научиться различать малейшие следы радости или скорби. – Ай, – Софья махнула рукой, – даже говорить не хочется. И она рассказала о бегстве Нерея и о новых планах отца. Как она и ожидала, Бьянка покрыла несчастного юношу такой отборной бранью, что и пьяный матрос позавидовал бы. От ее ругательств Софье почему-то стало легче. – Проклятый ублюдок! Чтоб его стручок отсох, когда он присунет его своей шлюхе! – выплюнула Бьянка в конце своей пламенной речи, и на том оплакивание развалившегося брака было окончено. На следующий день Софья снова собрала еды венецианцам, но Бьянка принесла корзину обратно. По словам тюремной стражи, тех уже выкупили соплеменники. Во всяком случае, Софья очень надеялась, что это было так. Она продолжала ходить на стену, но картина, что Софья видела с нее, не менялась. До нее долетали слухи, что в лагере латинян царит голод и рыцари режут коней в отчаянии. Но со стены не было видно голода. Со стены вообще мало что было видно. Ее тревожило то, что латины не уходили, несмотря на все трудности, с которыми им пришлось столкнуться. Она попыталась представить Галату без уже привычных глазу разноцветных шатров. Попыталась представить, как однажды взойдет на стену и не увидит ни стана, ни орудий, просто мирный пригород, каким была Галата до появления войска. Ей отчего-то сделалось тоскливо. Странная осада, конечно, тревожила ее, но если бы латиняне вовсе убрались из города, что-то непередаваемо важное ушло бы из ее жизни. Но что? Прежде Софья мало знала о варварском Западе. Она бывала в латинских кварталах и дружила с Бьянкой, но все же эти земли – Франция, Фландрия, Монферрат, Священная Римская империя, даже морские республики – все они были не более чем названиями безликих стран, за которыми ничего не стояло. Теперь они наполнились людьми и голосами, обрели плоть и кровь, мир ее словно расширился во много раз, и Софья знала в глубине души: вернуться в жизнь, где они по-прежнему ничего бы для нее не значили, она не хочет. Словно хищники, через земли которых перестали ходить тучные стада, латиняне обшаривали все более обширные области в поисках пропитания. Вскоре до нее дошли слухи, что Генрих Фландрский собрал отряд в тысячу человек и под покровом ночи направился к городу Филии на берегах Понта Эвксинского, захватил его и разграбил. Эти вести принесли императору беженцы из Филии, и Мурзуфл, конечно, не мог не выступить навстречу неприятелю. С собой он взял икону Богородицы, покровительницы города, которую вез за ним сам Патриарх Иоанн, и с такой защитой, конечно же, не мог потерпеть поражения. Когда Софья услышала о разгроме латинян, сердце ее сжалось. Безумные, безумные варвары, на что им было надеяться! Будь ее воля, Софья, как Богородица, укрыла бы их своим покрывалом, накормила бы их, как делал Господь, пятью хлебами, и отвела бы от стен Константинополя. Пускай воины плывут в свою Сирию, а беженцы – на Запад, и да рассеется вражда между ними! Но через пару дней горожанам открылось невиданное зрелище. Стоя на стене, Софья услышала пение труб, звучавшее едва ли не торжественно в прозрачном холоде ранней весны, и свесилась между зубцами, чтобы посмотреть, что происходит. Вдоль залива медленно плыла венецианская галера. На носу ее был установлен высокий шест, а на нем – Софья не поверила своим глазам – та самая икона, что брал с собой император, под иконой же – императорский штандарт с изображением святого Георгия. Галера неспешно двигалась вдоль стен, собирая все больше зрителей. Отовсюду слышались возмущенные крики – и неясно было, на кого больше злятся горожане: на латинов, захвативших их святыни, или на императора, бессовестно солгавшего о победе. Софья не могла понять, рада она или нет. С одной стороны, если отряд Генриха не разбили, значит, они благополучно вернулись в лагерь и пригнали скот, и голодающему войску будет что есть еще хотя бы некоторое время. С другой – защитница великого города смотрела теперь с носа венецианской галеры с кроваво-красными парусами. Могло ли быть знамение хуже этого?