«До встречи в Хорологиуме»

Это было обычное летнее утро. Июльское солнце изнуряло жарой; это были такие редкие дни, когда в Ленинграде было не так пасмурно, как обычно. Шкварило так, будто земля — это сковородка, а люди на ней — яичница, такая же хорошо прожаренная, как и та, которую Юра Знаменцев съел сегодня на завтрак, после чего отправился гулять со своим товарищем, Петей Кубышевым. К слову, идти до него было недолго, — Петя жил на соседней улице, и, как повезло, на первом этаже, не надо долго подниматься. Юра быстро открыл дверь в нужный подъезд и за пару секунд с эхом, отражающим чётко чеканящиеся быстрые и ловкие шаги по ступенькам, донёсся до квартиры Пети. Быстрая, очень знакомая Кубышеву и специально для этого придуманная очередь стуков по двери так же отзеркалилась эхом по всему этажу и выше, и, если прислушаться, где-то внутри, за дверью, послышалось «Уже иду!» в ответ, и спустя пару мгновений дверь открылась, и вышел он — рыжий высокий пионер, по совместительству лучший друг (а ещё и безответная любовь) Юрки. — Здарова, товарищ! — протянул и пожал дружески руку старший, после чего обняв и хлопнув по спине младшего. — Привет! Ну что, ты взял мяч? — Ещё спрашиваешь? Конечно! — Из-под отцовской олимпийки, которая на пару размеров больше него, выглянул футбольный мяч, который держался где-то под локтем паренька, опирающего руку на бок. Весь покоцанный, с потрёпанными швами чёрно-белый мяч, существующий в этом мире неизвестно который год. Каждая игра, по сути, для него может быть последней, но кто об этом думает? Лучше тогда играть как в последний раз, чтобы тогда он точно был знаменательный! В итоге мальчишки пошли на «футбольное поле» недалеко от дома Кубышева, которое на самом деле являлось просто вытоптанной территорией без травы и с железками в форме буквы «П», параллельными друг другу; как и большинство из всех в этом городе в принципе, по крайней мере, бесплатных. Даже такая жара не отнимала желание ребят поиграть в футбол, и это, с какой-то стороны, радовало. Прошла пара часов, солнце грело только сильнее, день в самом разгаре. Ни Знаменцев, ни Кубышев уже не помнили счёт, зато оба ужасно захотели пить. — Фууух, вот это мы поиграли! — вытер пот с лица пыльными руками Юрка. — У тебя нет ничего попить? — Пошли ко мне сгоняем! У меня содовая в холодильнике есть! — дружелюбно пригласил к себе Кубышев. Через минут так десять ребята были уже в квартире Пети. Пока его друг отдыхал в кресле, рассматривая узоры ковра на стене, Кубышев задержался на кухне. «И чего же он так отказывается?.. Боится, мама убьёт, что ли? Как-никак, мы же «почётные пионеры». Они так не делают, да? А почему они так уверены в том, что почётные пионеры так не делали? Об этом может же никто не знать, верно? Мои же не знают». Старший судорожно начал искать небольшой пакетик, что был аккуратно спрятан на кухне под одним из шкафов. Нашёл. Порошка было столько же, сколько осталось с прошлого раза, значит, его никто не брал. И хорошо. Стеклянная бутылка крем-соды была открыта. Крышка поддалась легко — кто-то до этого её уже пил, но совсем немного, так что этого хватило бы, чтобы утолить жажду. «А может и не только, — думал Петя, осторожно открывая пакет, чтобы ничего не рассыпать. Всё же, было страшно. — Но ничего плохого же не случится, верно? В Хорологиуме классно. Там всё совсем другое, будто время застыло, и ты можешь делать всё, что хочешь! Этого здесь часто не хватает... Сколько там нужно?» — Несмотря на то, что Петя пытался внушить себе, что всё будет классно, руки его всё ещё дрожали, будто в первый раз. Ну, ему-то не в первый раз, а его другу — да. — Петь, ты скоро? Как пулей в висок. Рука с открытым пакетиком дёрнулась, и в бутылку высыпалось чуть больше порошка, чем нужно. «Блин. Блин-блин-блин, криворукий! Переборщил, кажется. Ну ладно, ведь тогда эффект будет ещё круче, да?» — Да-да, уже иду! —слегка дрожащим голосом ответил Кубышев, закрывая бутылку и встряхивая её. — Сейчас приду. Пара секунд, и Петя уже в одной комнате с Юрой. — Вот! Прости, она просто заморозилась немного, я её согревал, а то пить трудно было бы... — и старший расплылся в улыбке. Размытой, полностью лживой улыбке. Разве напитки могут заморозиться в холодильнике?! Глупый, глупый Петя. Можно было придумать что-то ещё. Врать он не умел, это по нему видно. Ведь врать не подобает «образцовому пионеру», верно? Поэтому его никто и не учил. В это время Знаменцев уже открыл бутылку. — Вкусно пахнет, это крем-сода? А ты что, понюхал? Ой дурак, ой дурак... — Да-да, она! — всё ещё улыбаясь, отвечал тот, не подавая вида и внимательно наблюдая за тем, как его товарищ жадно пьёт газировку, и думая, что же будет дальше. — Спасибо большое! — Знаменцев опустошил чуть больше половины бутылки и с наслаждённым сладким выдохом отдал её, улыбнувшись товарищу, и откинулся спиной на кресло, расфокусированным взглядом глядя в никуда. Так он просидел пару минут, пока не заметил дрожь в пальцах и что-то... незнакомое, чужеродное. Будто бы он за мгновение сразу ощутил всю свою кровеносную систему, все вены, каждую артерию, как бешено колотится сердце и как быстро и сильно хлещет кровь по сосудам. Плавным движением он повернул голову в сторону Кубышева, а тот как-то раздвоился в его глазах... — Петь... мне что-то нехорошо... — кое-как смог пробормотать Юра, пытаясь как-то сфокусировать взгляд на лице рыжего товарища, но никак не выходило. Земля будто ушла из-под ног парня, в ушах звенело, и последнее, что он смог увидеть, — как Кубышев как ошпаренный одёргивается от дивана и смотрит на него глазами по 5 копеек, пытаясь что-то сказать, но Юра уже не может расслышать. Он чувствовал, что тот его звал, но не мог уже это разобрать, и вскоре глаза его закрылись, и тот свалился верхней частью тела на грядушку кресла, на котором сидел. — Юра... — Петя протянул руку к товарищу. — Юр... — схватил за плечо. — Юра!! — уже начал трясти его за плечо рукой. — Неужели... Юр... Юрочка... — рыжий товарищ судорожно подвинулся ближе к Знаменцеву, сел на грядушку дивана, что стоял рядом с креслом, — как бы его ни ругали родители, он всё равно на неё постоянно садился, и этот раз — не исключение, — и стал трясти товарища за плечи уже обеими руками. Тот безжизненно болтался у него в руках, максимально бесконтрольно, словно это было какое-то желе, а не живой человек. — Юрочка... Живи, пожалуйста... — уже дрожащим голосом говорил тот, и в поисках надежды на то, чего уже не может быть, прильнул к груди товарища, пытаясь услышать хоть какой-то, хотя бы очень медленный, слабый стук... Но всё было безнадёжно — брюнет не дышал, и сердце его не билось. Послышался очень неровный, обрывистый выдох, сопровождавшийся слезами и дальнейшими всхлипами, но уже от Кубышева. Шансов на то, что он услышит хоть какой-то, почти незаметный вдох товарища, уже не было совсем. Петя резко отстранился от тела товарища, чтобы снова посмотреть на его лицо. Из расслабленного рта Знаменцева виднелась пена. Лицо было максимально бесчувственное, холодное, какого никогда не было у Юры. — Но вдруг есть ещё какой-то шанс... Хоть немного... Петя судорожно проводит большим пальцем по губе и подбородку Знаменцева, убирая пену с его лица. «Не знаю, поможет это или нет, но стоит попробовать...» Рыжий взял на руки товарища и переместил на диван в более-менее горизонтальное положение, стараясь его голову уложить на грядушку, чтобы она была повыше самого тела. Относительно успокоившись, по крайней мере, стабилизировав своё дыхание, Кубышев сел на пол около неживого товарища. Дрожащими пальцами взяв того за подбородок, чтобы приподнять голову ещё чуть-чуть, рыжий закрыл нос другой рукой, глубоко вдохнул, после чего, прильнув губами к чужим губам, выдохнул. Так продолжалось около полуторы-двух минут. М, «чужим»?.. Они для Пети как свои, родные. Будто он с ними всю жизнь жил, всю жизнь видел их, и настолько в память въелась эта его улыбка, словно лисья, будто небольшая ухмылочка лишь уголком губ, что этого уже никак не забудешь. И память о ней будет до скончания дней врезаться в голову как пулей в висок, с каждым воспоминанием всё сильнее проломляя голову. Больно. Очень больно. Так больно Кубышеву ещё не было. Такое чувство, будто ещё один глубокий вдох, и рёбра треснут. Да лучше б так оно и было... Легче уж так, чем терпеть дальше эту боль, невыносимую боль. И сколько бы ссадин, вывихов, переломов, синяков, ушибов —сколько бы травм он не получал, это всё не сравнится даже в сумме с тем, что он чувствует сейчас. Ужасно. Ужасно. Такой груз на спине, он будто тянет вниз, с каждым выдохом всё сильнее. Будто камень, привязанный к шее, который точно утопит его. Безнадёжно. Это всё безнадёжно. Это не помогает. Кубышев вскоре отстранился от Юры, с небольшой отдышкой, так и оставшись сидеть на полу, уже опираясь лбом о диван. Это всё слишком безнадёжно и глупо. Уже поздно, поздно. Дыхание Пети снова стало прерывистым, будто ступенчатым, а вдохи сопровождались всхлипами, пока по щекам стекала солёная жидкость. Ужасно больно. Хочется до конца, до последнего отрицать, что это всё же случилось. Петя всё же встаёт с пола и поднимается на диван, к Юре, берёт его, словно куклу, и прижимает к себе, затаив дыхание. Обнимает, как в последний раз, хотя, по сути, так и есть. Впивается дрожащими пальцами в рёбра юноши, а лбом, носом — в плечо. И так жадно сжимает его; так крепко он никого никогда не обнимал, даже родную мать. И так горячо, ломко дышит ему в плечо, всхлипывая и всё сильнее спускаясь в пучину отчаяния, с каждой минутой всё больше идя навзрыд. — Почему... почему ты меня оставил... На кого ты меня тут оставил, а? Кому я тут по-настоящему нужен, если не тебе? Кому, скажи, кому?! — Кубышев уже срывается чуть ли не на крик, но после очередного всхлипа тон переходит в шёпот. — Зачем ты так... Юра... Прости меня, Юра, прости... ***