Заново

— Я почему-то так и думал, что ты решишь уйти, не попрощавшись. Ольгерд сидел, согнувшись, на скамье возле входа в склеп, но, завидев брата, распрямился, уперев руку в бедро, и улыбнулся. — Вовсе и не собирался, — усмехнулся Витольд, по обыкновению поставив руки на пояс, — просто знал, что найду тебя здесь. — Это хорошо. — Кивнул старший Эверек, поднимаясь с места, — идём, пройдёмся.       Давным-давно перевалило за полночь. Ветер шелестел листвой в рощах, обступивших поместье с краю, быстро гнал бледные, рваные облака на запад. Ночь со всех сторон накрыла резиденцию Эвереков, но за стенами об этом не вспоминали: повсюду сияли огни, была слышна весёлая музыка, доносились радостные крики людей.       Братья обходили окрестности поместья, разговаривая обо всём и ни о чём: Витольд вспоминал былое время, то и дело удивляясь, как всё здесь изменилось; Ольгерд рассказывал о каких-то незначительных делах, о том, что случилось в мире за последнее время — а случилось, надо сказать, не мало. Наконец, они вернулись в резиденцию, задержались у площадки, где пьяный в доску Вацлав на саблях сражался с настолько же нетрезвым Владом. Толпа гостей весело кричала, окружив соперников кольцом. Даже в пьяном угаре они умудрялись сражаться с мастерством профессионалов. — Не хочешь поучаствовать? — Кивнул Ольгерд в сторону дерущихся. — С кем? — Насмешливо фыркнул шляхтич, — С этими? Право, как-то даже стыдно. А против тебя я, пожалуй, выйти не решусь — не очень-то хочется, чтоб Геральта потом по частям собирали, неудобно получится.       Атаман усмехнулся, но как-то невесело, посмотрел в сторону — кто кого ещё собирать будет… — Что-то с тобой неладно.       Ольгерд не ответил, тихо вздохнул. Неладно было скорее всё, чем что-то конкретное. Болезнь, чувство вины и муки совести — на время, за делами и заботами он смог забыть обо всём этом, но только лишь на время. — Не хочешь рассказать? — Не хочу. — Ладно, — Витольд пожал плечами, — В общем-то, и не нужно: у тебя на лице всё написано. — И что ж написано? — Да ничего хорошего, — грустно улыбнулся шляхтич, когда брат посмотрел на него, — Я знаю, тебя бессмысленно в чём-то убеждать, если ты для себя всё уже решил. Но… Если хочешь сделать для меня что-то, Ольгерд, то помни о том, что я тебе сказал.       Старший Эверек кивнул, но скорее для вида. «Живи и радуйся». А было ли что-то на свете, менее возможное для него?       Толпа неподалёку вдруг закричала, приветствуя победителя, и братья оглянулись — Вацлав победно взревел, пошатывающегося Влада поднимали на ноги товарищи. Кажется, Ивона тоже рвалась в бой и теперь выискивала себе соперника. — Мне пора. Атаман вздрогнул от неожиданности, посмотрел на брата: тот кивнул в сторону ворот. — А что с Шани? — Мы сказали друг другу всё.       Витольд снова улыбнулся. Настолько счастливо, что на короткий миг Ольгерд почувствовал почти забытую для себя радость, радость от того, что всё было не зря. Но вот брат обернулся к воротам, сделал несколько шагов вперёд и радость угасла, словно искорка, отлетевшая от костра. — Пойдём.       В молчании они дошли до входа в склеп, спустились по каменным ступеням, прошли по залам. Здесь теперь было далеко не так мрачно, как ещё год назад: факелы постоянно меняли, приглядывали за чистотой, приносили свежие цветы. Витольд подошёл к саркофагу, на котором было выгравировано его имя, с улыбкой провёл рукой по выставленной сабле. Постояв так с минуту, он развернулся к брату, оставшемуся стоять поодаль.       Витольд подошёл к нему, так же, как Ольгерд утром, обхватил ладонями его голову, прижался лбом ко лбу. Он понимал, что проститься будет тяжело, но необходимо. Наконец, младший Эверек отстранился и они обхватили плечи друг друга. — Прощай, брат, — лицо у Ольгерда побледнело, застыло. — Ну да, «прощай», — вдруг усмехнулся Витольд, — Ты ведь меня в покое не оставишь, братец. Заходи иногда. Я всегда рад тебя видеть и слышать. Только не напивайся уж, как в прошлый раз. Имей совесть, мне ж завидно!       Он осклабился совершенно беззлобно. Ольгерд, неожиданно для себя самого, тоже усмехнулся краем губ, понимая, что брат вспомнил, как он призывал его дух и то, как год назад вернулся в поместье. Он смотрел на Витольда, но в глазах было мутно. Шляхтич впервые с утра почувствовал, как заболело в груди. Может и впрямь они скоро встретятся вновь. — До встречи, брат. Береги себя. — До встречи, — не своим голосом, наконец, ответил атаман.       Какое-то время они стояли в тишине. Вдруг ведьмак повернул голову — дух Витольда, очутившийся в стороне, благодарно кивнул ему, не переставая весело улыбаться. Когда Геральт медленно кивнул в ответ, дух молча растворился в воздухе.       Белоголовый снова повернулся лицом к Ольгерду — тот смотрел под ноги невидящим взглядом. Его била дрожь. Шляхтичу не надо было смотреть на ведьмака, чтобы понять, что Витольд ушёл. — Ольгерд.       Атаман медленно поднял глаза на Белого Волка: от такого взгляда кому угодно стало бы не по себе, да белоголовый и похуже видал. — Спасибо, Геральт. — Севшим, бесцветным голосом сказал Эверек, отпуская плечи ведьмака и, пошатнувшись, отступая на шаг назад. — Не знаю, как тебя благодарить… — Тебе стоит показаться Шани. — Нет, — неожиданно твёрдо ответил шляхтич, — Всё хорошо. Послушай… Помнишь, ты говорил про обряд? Насчёт проклятия или порчи… Ты сказал, что его можно провести и на рассвете. Подождём рассвета. Я хочу с этим закончить. — Ты уверен? Я думаю, это ждёт. Не советую тебе. — Покачал головой Геральт. — Всё хорошо, — повторил Ольгерд, отступая ещё на шаг, к выходу. Вопреки сказанному, он сильно побледнел, — Мне нужно побыть одному. А ты… чувствуй себя как дома, ведьмак, праздник ещё не окончен. Выпей, повеселись, повидай друзей… Найди меня перед рассветом. Больше я ни о чём не прошу.       С этими словами он развернулся и не спеша побрёл к выходу. Геральт долго смотрел ему в след, напряжённо ожидая, что он свалится на ступенях, или потеряет сознание, но ошибся: входная решётка вскоре ржаво скрипнула, закрываясь.       Какое-то время ведьмак молча стоял посреди склепа, опустив голову. Вокруг пылали факелы, горели свечи, но было холодно и тихо. По какой-то неведомой причине он чувствовал себя опустошённым.

***

      Друзья, завидев Геральта, страшно обрадовались: то ли потому, что, наконец, он вернулся, то ли просто были уже достаточно пьяны, чтобы радоваться всему на свете. Не было только Лютика, который отправился прогуляться по окрестностям с Шани, чтобы трёпом развлечь задумчивую медичку. Цири восторгалась сегодняшним праздником и расспрашивала ведьмака о том, где он был в последнее время. Вместе с ней обнаружился Дуду Бибервельт и несколько актёров из труппы, а ещё пара кабанов, уважение которых ведьмачка успела завоевать, походя продемонстрировав свои навыки фехтования. Около часа он провёл в компании, успев опрокинуть в себя пару рюмок краснолюдского спирта, но, как только горизонт побледнел, предвещая скорый рассвет, памятуя просьбу Эверека, белоголовый отправился его искать.       Шляхтича никто не видел, кого бы он не спрашивал — все напились уже настолько, что едва себя помнили. Геральт хотел было обыскать поместье сам, но в последний момент его осенило, что Ольгерд мог быть только в одном месте.       Белый Волк осторожно пробрался сквозь живую изгородь, которой специально загодя огородили живописную площадку перед домом, с красивой резной беседкой, устроенной под могучим, раскидистым старым дубом, чтоб никто посторонний не забрёл сюда. Увидев Ольгерда, присевшего возле могильного камня и поправляющего на нём цветочную гирлянду, он неслышно подошёл и встал рядом, чуть позади. Вокруг лежали свежие цветы, которые она так любила. Дуб шелестел кроной и поскрипывал от порывов ветра, но вниз долетали только лёгкие дуновения, и несколько свечек спокойно, едва покачиваясь горели тёплым пламенем. Шляхтич сидел молча, согнувшись, опустив голову и плечи, словно на них лежал тяжкий груз. — Я думаю, ей бы понравился сегодняшний праздник, — осторожно сказал ведьмак. — Наверное, — тихо ответил шляхтич, не сводя взгляда с камня, — я решил, что… Будет правильно помочь им. Когда-то я был на их месте. — Ты всё сделал правильно, — согласился Геральт, — я уверен, Ирис тоже… В каком-то смысле, она здесь и, уверен, была рада сегодняшнему торжеству. Это гораздо лучше, чем мрак и тишина.       Ольгерд кивнул, благо, ведьмак стоял за спиной и не видел его лица. — Я хотел поговорить с ней, — признался мужчина, и голос выдал его, — много раз. Но она не слышит меня, как Витольд. Я пробовал, только… — Ольгерд, беспокоить духов, пусть даже с благими намерениями, это не лучшая идея, — мягко перебил белоголовый, покачав головой, — А Ирис… Она была не простым духом. Долгое время она… Не могла найти покоя. И теперь, я думаю, она его обрела. Не стоит тревожить её. Так будет лучше, поверь мне.       Эверек покивал и поднял голову наверх. Ведьмак опустил глаза. — Прости, я понимаю, ты хотел побыть с ней. Но скоро рассветёт… — Всё правильно, не извиняйся, — мужчина поднялся на ноги, оправил одежду и обернулся, не поднимая глаз, — идём, разберёмся с этим, наконец. Я устал…       Последние слова он будто сказал сам себе, и кто его знает, что имел ввиду — то ли усталость из-за ночи без сна, то ли от бесконечных терзаний, то ли от болезни и болей… А может, и от всего этого разом. — Ты точно готов? Мы можем отложить. — Уже в спину сказал ему Геральт. — Да, точно. — Резко ответил Эверек, не оборачиваясь. — Я хочу с этим закончить.

***

      Они ушли не очень далеко от поместья, через небольшую рощицу к поляне, где не было ничего, кроме старого дуба. Ведьмак велел шляхтичу сесть поодаль, а сам набрал веток и, использовав знак Игни, развёл небольшой костёр. Ольгерд чувствовал, что его клонит в сон, и пламя костра будто завораживало, погружало в транс. «Кошмары снятся тебе по ночам?» — Вспоминал он, как Геральт расспрашивал его по дороге. «Да, часто». «Одни и те же?» «Редко. Обычно каждый раз новые».       В предрассветных сумерках отблески жёлтого пламени делали строгое и бледное лицо ведьмака похожим на изваяние. Запахло жжёными травами — белоголовый опустил в пламя пучок травы и, пригасив огонь, положил рядом, позволяя дыму окурить воздух. — Когда ты приступишь? — Мрачно спросил Ольгерд. — Уже приступил, — сухо ответил ведьмак, поджигая второй пучок. — Я что-то должен почувствовать? — Нет, это я должен. Помолчи, Ольгерд.       Мысли становились всё менее связными, но Эверек не мог этого осознать, только тяжёлым взглядом следил за ведьмаком… Далеко ли до рассвета? Казалось, вечность. Ольгерд молча сидел, глядя в пламя костра, как заворожённый…       Он не понял, когда это случилось, — казалось, в один миг — но вдруг в груди запекло, стало нечем дышать. Эверек схватился рукой за горло, хотел было сказать Геральту, но понял, что не может произнести ни слова.       В глазах помутилось. Треск костра усилился. Он поднял глаза на белоголового, в последней попытке хоть что-то прохрипеть… Только вместо Геральта у костра стоял бледный призрак. Он смотрел на него, полный холодного равнодушия, и вдруг с отвратительным металлическим скрежетом вынул из ножен на поясе великолепной работы карабелу.       Он собирался убить его, Ольгерда, его же саблей.       Ирис.        Она сама его убьёт. — Ольгерд, — позвал призрак голосом ведьмака.       Шляхтич смотрел на него взглядом, полным чистого ужаса, но ничего не мог сделать. Он увидел, что убийца чудовищ ринулся ему навстречу быстро, как молния, но затем мир перевернулся, упал на бок — вместе с Ольгердом. А потом он уже ничего не помнил.       В сердце кто-то медленно вставил нож и теперь ковырялся там, вызывая нестерпимую боль. Эверек будто со стороны слышал свои собственные крики и стоны, выл, хватался за грудь в тщетных попытках найти этот нож руками, вынуть его…       Перед глазами замелькало множество лиц: смеющиеся, злые, печальные, напуганные — они сменялись так быстро, что Ольгерд не успевал рассмотреть хоть кого-то. Ему виделись смазанные портреты, отовсюду раздавались самые разные голоса, сливаясь в один сплошной ужасающий шум. Вперемешку с лицами мелькали знакомые места: поместье, склеп, практика медички, Броновицы, снова поместье — всё возникало и исчезало мгновенно, в какой-то тошнотворной веренице, от которой никак нельзя было укрыться. Его швыряло от образа к образу, словно лист, гонимый порывистым ветром.       Вдруг, обрывки видений стали чётче: он увидел стену дома, а на ней портрет сидящей вполоборота Ирис, прекрасной и печальной, и как на этом портрете она вдруг превратилась в скелет; увидел себя самого, только с мёртвыми блёклыми глазами, с истерзанным глубокими ранами телом, криво стоящего на переломанных ногах, залитого собственной кровью и скалящегося, жутко скалящегося…       Голову разорвал истошный вопль Ирис при виде этого ужаса.       И тут же он увидел её, безутешно рыдающую на коленях возле этого чудовища, не подающего признаков жизни… Сабля торчала у него из груди, остекленевшие глаза смотрели вверх, не двигались; из новой раны медленно вытекала чёрная кровь, лужей разливалась по полу, текла к ногам Ирис… Даже тогда она не покинула его, не сбежала…       Всё исчезло так же быстро, как и появилось: вдруг над ним возникло белое лицо жены — она печально улыбалась ему. Так же точно она смотрела на него когда-то давно, очень давно, когда его принесли домой после битвы, едва живого, и он глядел на неё, онемевший, обезумевшим от боли взглядом, и только её прекрасное лицо и эта трогательная улыбка отвлекали его от страданий… А может, он просто был болен и видел её образ в бреду?.. А может, это вовсе был сон? Может и не было ничего этого? — Ирис, — захрипел он, — ты приш… ла… Значит… — Нет, Ольгерд, — покачала она головой, проведя рукой по его волосам, — ничего это не значит… Зачем ты это делаешь? — Делаю?.. — Не думаешь ли ты, что мне станет легче от твоих страданий? Или тебе кажется, что это я прокляла тебя?       Он глядел на неё широко раскрытыми глазами, и в страшно расширившихся зрачках плескался ужас, безотчётный, неотвратимый. А она только спокойно, сочувственно смотрела на него и гладила по волосам. — Я… Думал, что ты… — Но это не я… И никто другой. — Ирис. — Едва выговаривал он, задыхаясь. — Ирис… Умоляю… — Нет, — она покачала головой, — никогда бы я не сделала с тобой такого. Я всегда любила тебя, Ольгерд, всегда. Несмотря ни на что.       Грудь взорвалась болью. Ольгерд закричал так, как никогда в жизни не кричал. Тогда Ирис наклонилась к нему ближе: на коже, горящей огнём, он вдруг ощутил морозный холод, словно оказался посреди зимы. Глаза сами собой закрывались. — Я не хочу, чтоб ты мучился, — тихо сказала девушка, — не хочу, Ольгерд. Не терзай себя… Хотя бы ради меня.       У него не было больше сил говорить, но она всё равно его слышала. «Как? После всего, что я натворил…» — Это уже в прошлом, — вновь печально улыбнулась она, — Витольд сказал, что хочет, чтобы ты жил. Я прошу тебя о том же. «Прошу, помоги… Закончи это, убей меня, умоляю!..» — Ольгерд, ведь я здесь ни при чём.       Он не слушал — выл, бился всем телом о что-то твёрдое, не в силах выдержать этой пытки: нож продолжал раздирать сердце. И вдруг Ирис снова заговорила, её шёпот раздался в его голове и одновременно вокруг: — Нет никакого проклятия, Ольгерд.       Эти слова были как гром среди ясного неба. Он широко распахнул глаза — Ирис смотрела на него, ласково и кротко: — Ты сам себя проклинаешь, каждый день. Сам себя губишь. Тебе не нужны помощники…       Боль исчезла, или нет, но больше он о ней не думал. В тишине и безвременье он посмотрел в её полупрозрачные зеленоватые глаза, словно капли росы на свежих весенних листьях; потянулся рукой к бледному лицу — она прижала его ладонь к щеке и улыбнулась. Ирис была холодная и белая, как морозный день на Мидинваэрне, её улыбка была подобна рассыпавшимся на снегу искрам солнечного света... а он был раскалённый добела, словно сталь в пылающем горниле… — Живи, Ольгерд… Стало тихо. Очень тихо. И пусто.