Ты всё болтаешь, а я всё молчу

Как-то так получилось, что влюбляться Сынчоль себе не позволял вообще. В его голове это всегда было невзаимно, а позволять себе даже мечтать о том, что кто-то достаточно идеальный, чтобы он что-нибудь почувствовал, проявил ответные чувства, казалось детским баловством. А эстетики в тоске, страданиях и ноющему сердцу он никогда не находил. Пускай мучаются творцы. Ему не суждено слагать стихи, писать пьесы и рисовать картины, так что ему это ни к чему. Тем более в мире есть куда более интересные вещи, чем красивые глаза Юн Джонхана. Читать эти самые стихи о невзаимной любви, например, или ходить в галереи ради тех самых полотен, на которых запечатлены чьи-то разбитые сердца. Ах, да. Юн Джонхан. Сынчолю, как заядлому приверженцу логики и порядка, жизнь всегда виделась уравнением. Причем таким дурацки правильным, где дискриминант всегда больше нуля, а искомое неизвестное всегда одно. Ну, чтобы решение не выбивалось из тысячи таких же разобранных задачек и имело знакомую цепочку решения. Вот только с появлением нового соседа по комнате эта логика и смысл, как и конспекты по высшей математике, улетучились куда-то по ветру. Чувства нельзя просчитать на несколько шагов вперед, а в любви невозможно победить как, например, в шахматах. Обидно, потому что в шахматах он обыгрывал Джонхана много раз. Первые проблемы начались с отъездом Мингю. Друг, конечно, заверил, что на свое место нашел какого-то старого знакомого, но легче не становилось. Ведь Сынчоль даже к лучшему другу приживался почти три года. И это повезло, что они оба оказались чистюлями. В бытовых вопросах гению математики Чхве (так Сынчоля за глаза называли знакомые) было сложно ужиться. Ну, точнее ему самому пришлось признать, что это скорее с ним было невозможно жить, ведь баночки в ванной должны стоять ровно в порядке возрастания объема бутылька, а на столе не должно стоять ничего больше чайника и сахарницы — у всего остального есть свое место. Какой смысл оставлять вещи не в том порядке, в каком они были оставлены изначально? Зачем тогда вообще разбирать сумки, если носки могут валяться под кроватью? Сынчолю эти вопросы не казались чем-то странным, а вот Мингю говорил, что он чудик и терпит его просто из жалости. Это было правдой, ведь у того в Сеуле живет парень и он мог съехать к нему еще несколько семестров назад. Но он показал стойкость духа и вытерпел почти три курса ради друга. «Друзей на хер не меняют», — сказал как-то Гю, но перспектива быстрее добираться до работы и жить вместе с милым Вону все-таки перевесили. И на его место заехал тот самый старый знакомый. Когда Сынчоль вернулся в две недели как одиночную комнату и вместо ровно расставленной обуви у входной двери увидел груду сумок и валяющиеся кеды, у него чуть не задергался глаз. Когда же на пресловутом столе оказалась куча учебников, ноутбук и суккулент в идиотском розовом горшке, глаз непроизвольно дернулся первый раз. Куртка, валяющаяся на соседней кровати и наполовину лежащая на полу, довела до края. У него был правда тяжелый день и несколько идиотов детей, которых он готовил к школьным контрольным, Сынчоля можно понять. Но Джонхан, который вошел в комнату именно в тот момент, когда его сосед громко кричал ругательства в потолок, этого не знал и явно не был готов к такому знакомству. Мингю описывал своего друга немного замкнутым и повернутым на порядке, да и видел он Сынчоля не впервые, но блондин, который материл его Дони (или, как выразился новый сосед «проклятый недоразвитый кактус») на чем свет стоит немного… не вписался в его ожидания. — Мило, — это все, на что хватило растерянного Хана, — ты закончил? «Нет», — хотел грубо ответить (боже, эти дети его довели, он никогда не был таким невежливым) Чоль, но повернулся раньше, чем открыл рот. Если бы определение слова «Мило» было человеком, то он стоял в этот момент прямо перед ним. Потому что тщедушный блондин в плюшевом свитере и, черт, шахматной доской под мышкой, вот что было мило. Очаровательно, невероятно, незнакомо. И очень раздражающе волнующе. — Да, — неловкий кашель, — меня зовут Сынчоль. Третий курс экономического. Мои вещи, посуду и одежду не трогать. Свои шмотки не раскидывать. Кушать только за столом и приходить не позже двенадцати — иначе комната закрывается на замок изнутри. Добро пожаловать, э… По взмахам руками в свою сторону до ангела, спустившегося с небес, дошло что он хотел сказать. — Джонхан. Меня зовут Юн Джонхан, — точно, ему же несколько раз говорили это имя, — третий курс филологического. Мингю предупреждал, что ты чудак, но я ожидал худшего. После взгляда с ног до головы, Чхве сложил недостающие паззлы. Парень перед ним действительно выглядел как тот, кого последние две недели описывал Мингю. Высокий милый и очень бледный парень в идиотской шапке с ушами. Типичный представитель своего факультета — немного неряшливый, но лучезарный настолько, что стало светло даже в тот пасмурный день. — Ничего страшного! Я сделаю из тебя человека, — добавил он и, блять, улыбнулся. Для Сынчоля это стало началом конца. Того самого, где стихи, пьесы и картины. Джонхан же был несколько обескуражен тому, насколько слова Мингю про его лучшего друга оказались правдой. В своих же интересах он не показывал этого, но первые недели проходили действительно тяжело. Сынчоль правда расставлял бутылочки от шампуней в порядке возрастания и упорно переставлял Дони со стола на подоконник. Но в своей педантичности тот был настолько же невыносим, насколько прекрасен. Ублюдочный Гю всячески над ним измывался, но Джонхану было не до смеха. Он не ожидал этого, но эти приступы агрессии из-за беспорядка действительно заставляли его сердце пропустить несколько ударов. Сынчоль был прекрасен в своем безумии. Но, даже после того, как они сыграли первую партию в шахматы (спасибо Киму за идею), и начали общаться чуть больше ежедневной ругани из-за носков, которые филологи обожали оставлять на стульях, ему не хватило смелости признаться, что внезапный переезд Мингю связан не только с удобным расположением квартиры его чудесного парня, но и нытьем самого Джонхана по поводу его друга. Два единственных человека в университете, которые не бесили Кима, оказались просто помешанными. Один на смысле бытия в целом и порядке в частности, а другой на этом чудике. Впервые Чхве Сынчоля филолог третьекурсник увидел в библиотеке, когда тот пылко что-то объяснял компании ребят. Он махал руками, вскрикивал и тыкал в тетрадь перед собой. Джонхан давно принял свою тягу к парням, но слабость перед заучками-технарями никогда до этого момента не проявляла себя. Или, может, дело было в конкретной заучке? Тогда у Сынчоля были еще короткие черные волосы, которые он то и дело ворошил в перерывах между объяснениями, что выглядело невероятно сексуально. Второй раз Джонхан увидел его, когда зашел к Мингю за конспектами. На этот раз привлекательный сосед его друга молча сидел за столом, уткнувшись в тетради и что-то бубнил под нос. Идя в злополучную комнату Хан уже знал, что встретит там того самого красавчика, про которого он нарыл всю доступную информацию за сутки, поэтому он заранее прогуглил интересные темы для разговора с любителем математики. Вот только Чоль даже глаз от тетради не поднял. Буркнул что-то в ответ на приветствие и снова уперся взглядом в задачу. После третьей встречи, когда образ скрытного Сынчоля в голове собрался и идеализировался до конца, Джонхан понял, что эту крепость нужно брать не штурмом, а хитростью. И начал способствовать переселению Мингю. Тот, даже как лучший друг, не был уверен, что Чхве Сынчоля интересует кто-то кроме цифр, так что полной уверенности в негетеросексуальности своего краша у Юна не было. Зато была надежда пробудить в том хоть какие-то эмоции, которые, он был просто уверен, так или иначе хотя бы помогли немного сблизиться. Нечестная и токсичная игра, но и они не химики, чтобы соблюдать технику безопасности при таких вводных. Так, комната 1717 и превратилась в хаос из чувств и грязных носков. Ким Мингю, правда, начал чаще икать, но, кажется план по сведению двух придурков тихонько начал работать. Один впервые столкнулся с настоящими эмоциями не к числовому значению, а второй почти захлебывался от переполняющих чувств. «Это закончится либо свиданием, либо кто-то получит по морде шахматной доской». И шахматная доска не хотела идти в расход.