Может быть, я смогу познакомиться с вами?

Он замирает около красной голландской двери, не понимая, что делать. То ли звонить, то ли развернуться и уйти. Решает все же звонить, сам не знает — знает — зачем. Долго давит кнопку, хотя свет на втором этаже горит, и он вроде бы слышит бормотание телевизора. Ханна. Заспанная. Из-за неё он ненавидит Эдвина. Искренне. Ненавидит и любит. Ненависти не мешает, что Эдвин — лучший друг, регулярно спасающий его из дерьма разных сортов. Ханна зябко ежится и беззащитно зевает. Он успевает отследить перемену: когда только открывала дверь, на лице прорисовывалась искренняя широкая улыбка — Ханна предвкушала, как бросится на шею своему идиоту, который даже оценить не в состоянии, что его ждут до двенадцати ночи. Но стоит Ханне увидеть его, как искренняя улыбка перетекает в формальную, а формальная — в едва уловимый изгиб губ. — Ой, Леон, я думала, Эд, — она водит рукой по предплечьям, прикрытым зеленым. Он часто видит её в этом зеленом — любимый свитер. Совершенно не подходит к почти белым, как барашки волн, волосам. Поглаживает себя, то ли пытается согреться, то ли хочет проснуться. — Он что-то никак не закончит. Ну ты знаешь. Леон знает: хитрый, умный Эдвин пропихивает поглощение «Стандарт Чартедом» мелкого банка со скоростью шанхайского маглева, у которого отказали тормоза. Леон не может вспомнить название другого банка, потому что смотрит, как волосы Ханны ложатся крупными локонами на плечи. Ханна снова зевает, Леону становится совестно. Чуть-чуть. — Хочешь, проходи, вдвоём подождём, у тебя, видимо, что-то важное по работе, да? У него нет совершенно ничего важного, он просто наворачивал два часа круги по Белгравии, представляя себя Эдвином, а потом вдруг понял, что сдохнет, если не увидит Ханну. Леон кивает и входит в приотрытую дверь. Его Ханна не боится, он же друг, он же единственный друг идиота Эдвина. Он работает в его компании, он его коллега, чего тут бояться, можно и в дом впустить. Леону снова чуть-чуть стыдно, потому что на это он и рассчитывал. Рассчитывал, что наивная Ханна, слегка от сна разомлевшая, его впустит. А может, он надеялся, что разомлевшая со сна Ханна вдруг все осознает и разомлеет уже под ним. Выберет наконец правильно. Но пока Леон только и может что смотреть, как Ханна наклоняется, чтобы поднять ускользнувший с крючка воздушный шарф Либерти. Как тогда на пляже — Эдвин с какого-то рожна пригласил его прошлым летом на выходные в Борнмут, хотя знал, что Леон ненавидит солнце и ощущение песка, забившегося между пальцами ног. Возможно, он пригласил его нарочно, чтобы поиздеваться. Но нет. Вряд ли. Эдвин слишком недалёкий для такого. Леон согласился из-за Ханны, хотел поглядеть на нее в купальнике, решил, что ради Ханны стоит преодолеть отвращение перед песком. И он смотрел, как Эдвин натирал Ханне спину кремом с таким равнодушным лицом, будто прикасался не к нежной фарфоровой Ханне, а к говяжьей вырезке. Но Ханне было, похоже, все равно, она смеялась, а потом забавно дергала ногами, пытаясь привыкнуть к холодной воде, пока Эду это не надоело, и он не бросил её на глубину под истерические визги. Эд все испортил. Леон хотел вечно смотреть на сильные длинные ноги, смотреть, как вырисовываются мышцы под тонкой кожей — нажми ногтем, и останется полумесяц, нажми ножом, и кровь потечёт — и хрусткие щиколотки. До Эдвина, похоже, не допирает, как сильно в него влюблены. Эдвин не в состоянии оценить, какое сокровище ему досталось. Леон ведь был на той вечеринке, сидел, как обычно, с постной рожей, перекидываясь с едва знакомыми людьми едва связными фразами, и пытался растормошить Эда, который в тот вечер был необычно притихшим и окончательно придурошным. Греческий бог в тоске. Хотя вроде не все греческие боги писаные красавцы, но Эд был именно таким — рослый блондин, рядом с ним Леон казался чернявым карликом. Но с этим у него ещё получилось примириться. А с тем, что в одну минуту на диван со стороны Эда подсела Ханна — невероятная, трепетная со смущённой улыбкой Ханна, — Леон уже не мог. На ней было серебряное платье, обтягивающее, как вторая кожа, платье, которое не подразумевало нижнего белья. Леон впялился в неё, чувствуя, как горло сжимает невидимой рукой, а придурок Эд даже головы не повернул. Он даже головы не повернул, когда она чуть наклонилась и зашептала своим удивительным голосом, в который вплеталась свирель: — Мне так неловко, я совершенно тут никого не знаю, может быть, я смогу познакомиться с вами? Тут до Эда дошло, он повернулся к ней и протянул свою лапищу: — Эдвин, очень приятно. И в тот миг все рухнуло. Теперь Ханна заваривает на кухне чай. Кухня очень простая. Только вот Леон догадывается, сколько стоит плита под старину с ручками-вентилями. Эд не любит выставлять деньги напоказ, как и Ханна. Тут они сходятся. Что еще держит удивительную Ханну рядом с тупым Эдом, Леон в толк взять не может. Наверное — злобная мысль — Эдвин качественно её трахает. Каждый вечер. Во всех позах. Потому что Эдвин все делает качественно. В его ежедневниках есть графа, где отмечены дни рождения всех родственников Ханны и важные даты. Включая дату, в которую они познакомились, — не забыть пригласить в ресторан. Эд дарит ей цветы, но он, полностью лишённый любого проявления эмоционального интеллекта, отмечает даты, по которым следует спонтанно дарить букеты, он в упор не понимает, зачем мужчины их дарят. Эд даже не пытается понять, просто заносит в список: «Ханна любит пионы». И все. И тащит ей пионы. Или еще вот. На каждый праздник покупает Ханне именно тот подарок, какой она просит. На первое Рождество подарил аэрподсы. С его-то деньгами. Когда Леон вставил, что можно было выбрать что-то поприличнее, Эд просто сделал тупое лицо и ответил, что Ханна просила именно их. Леон тогда никак это не прокомментировал. Леон надеялся, что в Ханне проснётся меркантильность, и она швырнет тупому Эду аэрподсы в рожу, но Ханна ничего подобного не сделала. Она всем тыкала коробочку под нос и хвасталась, что получила ровно то, что загадала волшебнику. Волшебнику. Так и сказала. Леон представлял потом, как именно она этому волшебнику отдалась. Представлял, как волшебник нависает над ней, а она смотрит разочарованно вниз, на волшебное хозяйство. Хотя Леон понятия не имеет, какое у Эда хозяйство. Всё то, что помогает Эдвину тащить на себе компанию — алекситимичность, амбициозность, ещё что-то заковыристое на «а», — в отношениях бессмысленно. Ну, ещё он красивый. Леон вот нет. Леон вырос в Ист-Энде, с пьяной матерью и потерявшимся где-то в пабах отцом, которого никогда не видел. Мать звала его мудаком, а Леона сыном мудака, сама же она считала себя чище и непорочнее Девы Марии. И если бы они встретились где-то на рыночной площади, то именно Дева Мария, по мнению матери, должна была мыть ей ноги. Леон рос хилым, больным и вечно голодным. Леон бы кончил в героиновом ступоре в приюте для бездомных, если бы случайно не пересекся с Эдом, который что-то в нем разглядел. Эд рос в хорошей семье, которая считала своим долгом помогать морально опустившимся. У этой семьи было поместье и Эд, который оправдывал ожидания всех родственников, даже особо не напрягаясь. Он был удивительно прозорливым в бизнесе и совершенно тупым во всем остальном. Ханна ставит перед Леоном молочник, кружку и печенья. Овсяные. Их любит Эд. Леон отодвигает от себя тарелку в раздражении. Ханна это замечает. — Что-то случилось? — Нет, все в порядке, просто не люблю овсяные. — У нас ещё есть крекеры солёные, — у нас. У нас. — Но они с чаем, наверное, не очень… — Ничего. Не надо. Ханна чуть-чуть приподнимает брови, но замалчивает. Все суетится и суетится у раковины, Леон смотрит на её задницу, плотно обтянутую лосинами, и не может перестать представлять руку Эда на ней. Как он по-хозяйски поглаживает, а потом протискивает руку между бёдер. А Ханна, конечно же, хохочет. Ханна с лёгкостью воспринимает любую тупость Эдвина. Один раз Леон наблюдал, как Эд не мог открыть мороженое, потому что в одной руке у него был телефон, а в другой ключ от сраного BMW. Он, как маленький мальчик, протянул мороженое Ханне. Она тогда тоже посмеялась, беззлобно, не оставляя Леону вообще никаких шансов. Она открыла мороженое, аккуратно обернула упаковку до середины вафельного рожка, чтобы придурок Эд не испачкал руки. Леон почти забыл про раздражение — Ханна начала лизать свой пломбир. Эдвин даже внимание не обратил, ну да, ему-то что. Ему лижут каждый вечер. Наверное. Или чем они там занимаются. В спальне. На другие места фантазии Эда явно не хватает. — Чем ты сегодня занималась? — Ну как, — Ханна смеётся немного растерянно и отбрасывает волосы назад, чтобы они не упали в чай. — Работала, потом ждала Эда и уснула вместе с книжкой. Ничего особенного. Рагу вот сделала, может, угостишься? Рагу любит Эд, Леон рагу ненавидит, но это никому неинтересно на этой кухне. — Что ты читала? — «Поминки по Финнегану». Хочу интеллектуально просветиться, но что-то пока не выходит. — Прекрасная Ханна прекрасно морщит свой прекрасный маленький нос и фыркает. Леон вдруг понимает, что за два года они впервые остаются наедине, без идиота. Леон вдруг понимает, что это вполне себе шанс. — Наверное, Эд очень ценит в тебе ум. — Мне до Эда далеко, да и вряд ли его привлекает во мне это, — она задумывается и закладывает непослушную прядь за маленькое аккуратное ушко. Всегда носит весёлые серёжки — зайчиков, змеек, лисичек — сегодня вот пчёлки. — А что тогда? — А это тебе знать не положено, хитрец. — Она забавно грозит ему пальцем. Леон думает об её растяжке, Ханна ходит на йогу. Это ценит Эд? Практично, в его стиле. — Даже так? Леон нашёл в разговоре намек на флирт, и намек ему нравится, отзывается сладостным напряжением в мышцах бёдер. Ханна отчего-то смеется. — Даже так. На самом деле, я надеюсь, что Эду нравлюсь целиком. Без разложения меня на какие-то качества, если уж тебе это так интересно. — Интересно, мне вообще все о тебе интересно. — Это он тебя что ли подослал? Я видела, как он мои кольца замеряет линейкой, — Ханна чуть наклоняет голову и смотрит на него с хитрым прищуром. Сладостного напряжения как не бывало. Леон до этой секунды был уверен, что Эд будет мычать и не понимать, что время пришло, ещё хотя бы год. — Нет, у него на такое мозгов бы не хватило. Ханна хмурится, едва заметная морщинка между бровей углубляется. Красные и без помады губы сурово поджимаются. — Это грубо. И не по-дружески, — Ханна встает — разговор окончен — и относит свою чашку к раковине. — Если хочешь, жди его, я спать. Леон не собирается так просто терять свой шанс. Он тоже встаёт и смотрит на её обтянутую лосинами задницу. Эд совсем тупой, что позволяет ей так щеголять? Сладостное напряжение снова появляется. — Никуда ты не пойдёшь, пока мы не договорим. Ханна замирает с поднятой к волосам рукой. Глаза заволакивает темно-синей дымкой, такой редкий цвет. Она боится. Это хорошо, чем больше страха, тем сильнее послушание. — Леон, почему ты себя так ведёшь? Растерянное лицо. Она хочет его оправдать. Например, придумать, что у него был плохой день, придумать, что его несуществующая девушка его бросила. Но сама понимает, что все пустое. Ханна выше Леона на целых полголовы, но сейчас так зажимается, что становится совсем мелкой. Она отступает, натыкается бедром на стул. Ханна и представить не может, наколько он не в себе из-за неё. С того самого момента, как увидел на вечеринке. Почему эта сраная реальность так несправедлива?! Ханна шмыгает носом. С Эдом она ни разу не шмыгала, они и ругались-то только всего раз на памяти Леона — бытовой вопрос — Ханна возмущалась, что Эд садится грязными брюками на чистую постель, как бы она ни пыталась его убедить так не делать. Тогда Леон встал на ее сторону и тоже Эда отчитал. Леон и сейчас на стороне Ханны: из-за молодости — ей всего двадцать восемь — Ханна не понимает, что просто просирает время с тупым Эдом, просирает их время. Леон сжимает кулаки. Он её переубедит. — Ещё есть время передумать. — Что передумать? О чем? Ты про поездку в… — она мямлит и отступает ещё дальше, не понимает, дурочка, что ему виднее, как дела обстоят на самом деле. — Да заткнись, причём тут ваши планы. Зачем ты с Эдом? Нахрена тебе Эд? Ханна смотрит на него, старается осознать. — Леон, уходи. Прямо сейчас. Пока не наделал дел. — Я уверен, тебе мои дела понравятся. Он хватает её за горло и вжимается губами. Ханна пытается ударить его по голове кулаком, но он успевает перехватить руку и сжимает горло еще сильнее. Она раскрывает рот, и Леон принимает это за приглашение, а не за попытку вздохнуть. Он не слышит, как входная дверь открывается, но слышит, как Эд негромко говорит в прихожей: — Ханна? Ты спишь? Леон отшвыривает Ханну от себя, она ударяется о кухонную стойку, затравленно хрипло дышит и сползает вниз. У нее прямо сейчас есть шанс все понять. Но она вскакивает и бежит в прихожую. Вот и все. И эта дура тоже ничего не понимает. — Привет, синичка. — Такого Леон ещё ни разу не слышал. — Что случилось? — Леон, — Ханна почти рыдает, голос высокий и отвратительно скрипучий. Никаких тебе свирелей. — С Леоном что-то случилось? Что у тебя с шеей? Это что… — Эд говорит быстро и озабоченно и осекается на издохе фразы. Леон слышит, как Эд, не говоря больше ни слова, идёт в сторону кухни. Леон не шевелится. Леон думает, как сильно он любит и ненавидит Эдвина. И любит, возможно, сильнее, чем ненавидит, уж во всяком случае посильнее Ханны. Только вот Эд слишком тупой, чтобы заметить — единственное, что есть у Ханны — её фигурка, выструганная фитнессом и йогой. А вот чего у Ханны точно нет — это денег, которые она непременно получит, выскочив за этого дурака замуж. И вот тогда аэрподсами и пионами дело точно не ограничится. А Леону деньги Эда точно не нужны, потому что Леон точно знает, как веселиться без них. Точнее с их минимумом. Ведь Леон помнит, как нравилось Эдвину после работы покурить кое-что, как у него сходило тупое бычье выражение с лица, и он смеялся до слез над фильмом, который они смотрели с телефона в одном из тупиков Кэмпдана. И он уверен, что тогда Эд был счастлив, а вот с дурочкой Ханной — только и умеет, что выпендривается своим Финнеганом, — Эд несчастлив. Он хочет спасти Эда, но Эд слишком тупой, чтобы оценить порыв по достоинству. Эдвин вырастает в проёме. На нем пиджак сидит как влитой, и волосы идеально разделены на боковой пробор. У него равнодушное лицо. Пустое лицо. Перевернутое лицо. Леон издает сдавленный смешок. — Я тебя сейчас, мразь, расчленю к херам. — Я просто хотел ей объяснить. — Эд, не трогай его, пусть просто уйдёт! — Он и уйдёт, только по частям. — Ханна пытается взять Эда за руку, Эд выдирает руку. Раньше в ежедневниках Эда были вписаны встречи с Леоном, раньше в ежедневниках Эдвина значились правильные встречи, например, скачки в Аскоте. Но потом Эдвин скачки резко разлюбил, потому что мозг Ханны ущербный, мозг Ханны не способен вырабатывать эндорфины, вряд ли он даже в постели способен их вырабатывать, фригидная сука, по ней видно, фигура как у мальчика, даже груди нет, только задница, на задницу Эд и повёлся, не на эти же тупые синие глаза, словно детским фломастером разукрашенные. Правый ещё и чуть больше левого. Единственные скачки, которые Ханна может понять, — скачки на Эде. Вряд ли в их спальне Эд улыбается, как тогда в Аскоте. Эд приближается, Ханне его не остановить. Ногой отбрасывает стул. Ханна просто жалкая, сраный веб-дизайнер с куцей клиентской базой, куцей, потому что она хреновый веб-дизайнер. Она вселилась в дом Эдвина, вперлась в дом Эдвина, и теперь Леона никто не приглашает в гости, потому что тупой Эд вдруг резко стал предпочитать семейные посиделки — как будто семейные — с пронырливой сукой. Она его как опоила. Никаких тебе теперь пабов, никаких тебе теперь четырёх подряд страутов, никто больше не предлагает остаться ему в гостевой ловить вертолёты. Все теперь подчинено расписанию Ханны, она сжала яйца тупого Эда так сильно, что не дёрнуться. Ну и пусть сдохнут оба, идеально подобрались тупая сука и тупой кобель. — Я просто хотел тебе помочь! — Ты, сука, издеваешься, мне ты помочь хотел?! Эд сжимает кулаки, Эд может убить Леона с одного удара, это видно по тому, как ходят желваки. — Она тебе не подходит, Эдвин! Замирает и Эдвин, и Ханна, они пялятся на Леона своими тупыми глазами. А потом Эдвин начинает хохотать, не так, как обычно вместе с Леоном, он смеётся над Леоном, и это не весёлый смех Эда, это ядовитый смех Эда, он склабится и показывает Леону клыки. Эд смеётся совсем не так, как тогда, когда они зацепили пару телок в Брайтоне. Ханна смотрит на Эда в испуге и ещё сильнее сжимается, вот и сжимайся, сука, твоё заслуженное место вообще под столом. А заслуженное место Эда… Сладостное напряжение в мышцах. Но на этот раз Леон боится, а не предвкушает. С Эдом такого никогда не случалось, Леон спросил его в один из пьяных вечеров — Эд тогда расхохотался точно так же, ядовито. — Больной ты ублюдок. Эд хватает Леона за воротник и заводит руку для удара. Леон ему такого удовольствия не доставит, ни ему, ни Ханне, он больше не будет смотреть на эту тупую идиллию, в которой ему нет места. Он больше не будет спасать их, пусть друг друга сожрут и друг другом подавятся. Пусть она сделает его импотентом, а он сделает её алкоголичкой, потому что один — тупой, а вторая — так вообще дура. Леон — амбидекстер, он и левой, и правой руками пользуется одинаково ловко, поэтому Леон хватает левой из раковины ножик для фруктов и всаживает его себе в горло правой, быстрее, чем Эд ударяет. Леон ждет ужас в глазах Эда, он всматривается в них так жадно, что даже не чувствует боли, но вместо этого находит ужас в себе: в глазах Эда — чувство глубокого светло-серого облегчения.