Друид в Лос-Анджелесе

*Olafur Аrnalds – So close (feat. Arnor Dan) (рекомендую для прослушивания во время чтения) Питер ждет. Это у него всегда получалось отлично - выжидать, дожидаться нужного момента. Это всегда казалось несложным - что сложного в том, чтобы погрузиться в свои мысли и некоторое время насладиться долгожданным одиночеством? Питер Хейл любит подумать. В тишине и одиночестве желательно. Одиночество предполагает отсутствие Дерека, Коры, стаи, Дитона, знакомых, клиентов, но не предполагает отсутствия Стайлза. Стайлз - постоянная, не подверженная пересмотрению или корректировке, Стилински просто должен быть рядом. Разливать апельсиновый сок на важные, зачастую не подлежащие восстановлению, документы, тайком таскать сигареты, закидываясь потом целой пачкой мятной жвачки, в надежде на то, что жадно вылизывающий его рот оборотень не почувствует привкуса никотина, садиться рядом на диване, грея холодные как у лягушки ноги, ныть о том, как ему недостает фисташкового мороженного в феврале месяце, просто заполнять все пространство вокруг Питера собой. На самом деле альфа вовсе не любит одиночества - и никогда не любил, - но если рядом Стайлз, то ни для кого больше места просто не остается. Никто не нужен, более того - никто не должен быть рядом. Даже стая. Альфа не без удивления отмечает, что его зачастую раздражают даже отобранные лично им волки, да что там - даже Тайлер, практически - друг детства, - выводит из себя. Когда Стилински рядом нет - особенно, когда он уехал в свой чертов Калифорнийский Университет, - тогда Хейл стремится заполнить образовавшийся вокруг него вакуум хоть чем-то. Хоть кем-то. Стая, работа, семья в конце-концов. Волк тяжело поднимается на лапы, сопровождая движение хриплым рыком, обходит железную ванну кругом, поднимается на задние лапы, передними опираясь о железный бортик, на разные стороны поворачивает голову, чтобы лучше рассмотреть лежащего на дне человека, зло, раздраженно фыркает, напрягаясь на несколько секунд и резко выдыхая. От обратившегося мужчины валит пар, но тело быстро остывает, вервольф, впрочем, не обращает на это практически никакого внимания, равнодушно натягивая на себя одежду. Уснуть ему так и не удалось, он, с другой стороны, и не надеялся. Мужчина подтаскивает к ванне стул, на котором ночью располагался Дитон, садится, сминая в пальцах сигарету, рассыпая коричневый табак по пальцам и полу. - Ты ведь поймешь, что я просто должен был это сделать? И не станешь меня обвинять, я надеюсь. Нет, на самом деле я надеюсь, что ты просто никогда не узнаешь о том, как ты вернешься, но, как верно заметил твой отец: чтобы на это надеяться нужно очень плохо тебя знать. Неважно, малыш. Простишь рано или поздно. Только не вздумай себя обвинять в чьей-то там, еще неизвестно даже в чьей, смерти. Так бывает, кто-то умирает, кто-то нет. Но ты не умрешь. Не позволю, ты сам понимаешь. Должен понимать. Ты меня давно знаешь, ведь так? И видел меня в самых разнообразных моих состояниях - от сумасшедшего альфы, до полумертвого дядюшки-зомби. Черт, да ты даже мои школьные фотографии умудрился откопать в архиве, - Питер невольно улыбается. - Хотя на фотографиях, сам понимаешь, подобные мне выходят специфически. Не думаю, что ты меня слышишь, не думаю, что ты вообще воспринимаешь то, что с тобой происходит здесь. Я не знаю, на самом деле. Надо бы самому как-нибудь... отправиться на ту сторону. Чтобы если уж говорить о чем-то таком, то говорить со знанием дела, - Питер снова кривит губы в грустной усмешке. - Не думаю правда, что ты будешь в восторге от такой идеи. Питер замолкает, и молчит достаточно долго, прихватывая зубами внутреннюю сторону щеки и губ. Когда он заговаривает снова, голос у него становится непривычным: спокойным, успокаивающим, размеренным. Бархатистый тембр, никаких острых углов, выделяющихся на общем фоне звуков. Таким голосом Питер рассказывает Стайлзу истории - от самой первой, недорасказанной истории про Красную Шапочку, и до той, которую он рассказывает сейчас. - Мальчишка, приручивший волка. Такая... банальная история. Но зато настоящая. Все знают, что мальчишка вполне может приручить волка, покорить себе, подстроить под себя. И все знают, что это сказки, аллегории, фольклор никому не известной, забытой страны. Какого-нибудь Авалона, тысячу лет назад скрывшегося в дымке. Волк выходит из леса и встречает мальчика. Волк не голоден, да и не зол, волк просто видит мальчика на своей территории, но мальчик уверен, что это волк забрел в его владения. Мальчик смотрит на волка, волк на мальчика, история повторяется из века в век, из года в год - волк припадает на передние лапы, склоняя голову перед человеком, в сущности не сделавшим ничего, просто правильно посмотревшим, правильно промолчавшим, просто правильным человеком. Мальчик уводит волка в свой дом, смотрит ему в глаза и треплет за ушами, а волк оглядывается на лес, но не уходит, ложится подле ног, греет холодными ночами, и смотрит, смотрит, смотрит в глаза мальчика. Неважно, какого цвета глаза волка - желтые, синие или красные, он всегда будет вести себя одинаково. Мальчик отпускает волка по полнолуниям, знает, что зверь вернется еще до того, как солнце взойдет, знает, что волку нужно немного леса, немного воли, немного ощущения свободы. Хейл снова молчит, очередная так и не донесенная до губ сигарета рассыпается едко пахнущей трухой по пальцам, кадык нервно дергается, когда мужчина сглатывает тяжелый ком в горле. Отбросив останки изделия табачной фабрики Питер все же продолжает говорить. - Но лес для волка - больше не свобода, а клетка, отдушина, куда выплескивается звериная ярость и боязнь навредить своему человеку. Когда волк возвращается - он снова смотрит в глаза своего человека, ластится под его руки, урчит от его прикосновений. Уходит в следующее полнолуние, но как только старая магия перестает давить на сознание - возвращается к мальчику, не оглядываясь уже на лес, на других волков, на луну. А в следующее полнолуние остается в доме, а мальчик сидит рядом и водит руками по шерсти, прижимается лицом к шее, шепчет в ухо правильные слова, и волк чувствует себя почти человеком - ведь так люди любят только людей. И волк не смеет навредить своему мальчику, сдерживает яростного хищника, бьющегося под шкурой, кладет тяжелую голову на колени мальчишки и позволяет чесать за ухом будто беспородную дворнягу. Уже ничего не имеет значения. Альфа внезапно выпрямляется, мотая головой, выныривая из своей глубокой задумчивости. - Надеюсь, мне не придется рассказывать тебе невеселый конец этой истории. У меня в запасе есть тонна более позитивного фольклора, была во всяком случае, - Питер неловко улыбается, будто смущаясь, кладет локти на борт ванны, устраивая поверх подбородок, и в тысячный раз за последние сутки вглядывается вглубь воды, пытаясь уловить хоть что-то. Хоть какое-то изменение. Но ничего не происходит, чего и следует ожидать, Питер бросает усталый взгляд на телефон - цифры еле-еле переползли за отметку полудня, а значит ждать остается еще очень долго. Может и не стоило отсылать Дерека - с племянником, конечно, особо не поговоришь, но все лучше. А может и нет. Может, лучше побыть здесь одному, с неслышащим его Стайлзом, и рассказывать ему ничего не значащие, услышанные когда-то в детстве истории. Почему бы и нет. Стилински всегда любил "вервольфские истории" - похожие на сказки, но более настоящие, почти всегда грустные. "Неудивительно, что с такими сказками от вас веет такой безысходностью", - любимый комментарий Стайлза, уже после того как он захлопнет приоткрывшийся во время увлеченного прослушивания рот и осмыслит рассказанное, уложив на одну из полочек в собственном сознании, чтобы потом вспомнить в какой-нибудь нужный или ненужный момент. Альфа не засыпает, скорее задремывает, беспокойно, полуприкрыв глаза, не отрывая по прежнему алого, болезненно-тусклого взгляда от поверхности воды