Принц Уэльский

Генрих пришел в себя в полной темноте, и некоторое время совсем ничего не чувствовал. Ему стало казаться, что он уже умер и похоронен. Впрочем, то место, где он находился, действительно мало чем отличалось от могилы. Темнота была абсолютной, и глаза все никак не могли привыкнуть к ней и различить хоть что-нибудь. Где-то рядом капала вода, и этот звук вызывал невыносимую жажду. Генрих попробовал приподняться, но стоило ему пошевелиться, как все тело вспыхнуло болью. И сразу начал бить озноб. Он все-таки заставил себя двигаться и попытаться хотя бы ощупью понять, где находится. Он лежал обнаженным на охапке соломы, покрытой куском дерюги, рядом с каменной стеной. Ощупав стену, он обнаружил, что это не рукотворная темница, а пещера. Когда Генрих сумел сесть, понял, что на ногу ему надета цепь, прикрепленная к стене. Он все-таки попытался доползти до воды, капанье которой сводило с ума, и к его удивлению, ему это удалось. Это был подземный источник, который в этом месте выходил на поверхность и струился по неровному участку стены. Пористая порода почти сразу же впитывала влагу, и лишь отдельные капли срывались вниз. Но камни были мокрыми, Генрих прильнул к ним, собирая губами воду, едва удерживаюсь, чтобы не начать в отчаянии грызть и кусать их. Однако мало помалу жажду удалось утолить. Он прижимал влажные ладони к пылающему лицу и ранам на теле, и это принесло некоторое облегчение. По крайней мере, он нашел в себе силы исследовать свое узилище. Это оказалась просто ниша в камне, отделенная от остальной пещеры решеткой. Там можно было сидеть или передвигаться на четвереньках, но встать было нельзя. Рядом с лежанкой он обнаружил рубаху из грубого холста и натянул ее. От холода это не спасло, разумеется. Больше всего ему хотелось снова лечь на убогую подстилку, завернуться в мешковину, съежиться и постараться забыться. Но он заставил себя встать на колени и запеть: Veni, Sancte Spiritus, et emitte caelitus lucis tuae radium. Veni, pater pauperum, veni, dator munerum, veni, lumen cordium. Consolator optime, dulcis hospes animae, dulce refrigerium Звуки божественного гимна отталкивались от стен пещеры и, возвращаясь к нему, казались еще более возвышенными и величественными чем обычно. Он так часто исполнял его в церкви во время мессы, и всегда этот гимн утешал и ободрял его, казалось, что нет силы, способной устоять перед его красотой, нет такого уныния и такого отчаяния, которые не сумеет развеять его благость. Но теперь знакомые слова, отраженные холодным камнем, звучали строго, словно вопрошая его, готов ли он на деле проявить истинную стойкость и непоколебимость перед лицом Господа. Генрих пытался вспомнить, как попал в этот каземат, но, скорее всего, его принесли сюда бесчувственного, когда уже не смогли привести в сознание после истязаний. Он прекрасно понимал, что эта передышка дана ему, чтобы немного прийти в себя и, возможно, обдумать свои дальнейшие поступки. Он знал, что не собирается подчиняться, а значит, скоро его ждут новые мучения, возможно, еще более жестокие и изощренные. В первый раз его пытали огнем, и это продолжалось бесконечно. К ступням и подмышкам прикладывали пылающие угли, в тело впивались раскаленные клещи; когда Генрих терял сознание, его отливали водой, и пытка возобновлялась. Он не мог заставить свое тело перестать корчиться от боли, но мог удержаться от стонов и терпел молча. И продержался на удивление долго. Лишь только когда увидел, что Нед, который сначала просто наблюдал, берется за клещи, силы его оставили. То, что Нед не марает рук о палаческое ремесло - это было утешением, он сам не знал почему. Но теперь и это утешение оказалось у него отнятым. *** Предательство Неда ошеломило его. Рассудок отказывался принять очевидное, смириться с тем, что человек, которого он считал - на самом деле считал! - чуть ли не другом, так подло заманил его в ловушку и отдал в руки врага. Нед сам оказался врагом, но, сам того не желая, помог ему. Его предательство наполнило душу Генриха такой леденящей болью, что просто заморозило все остальные чувства. Страх, отчаяние, унижение, осознание ужаса и безнадежности своего положения, даже физическая боль, все отступало перед той чудовищной тоской, что снедала его изнутри. Ему на самом деле хотелось умереть, ибо, если даже самые верные предают, зачем жить, на что надеяться? Всю жизнь он приучал себя к тому, что нельзя слишком сильно привязываться к людям, потому что слишком тяжело, невыносимо тяжело терять любимых. Он узнал об этом еще в детстве, когда в восьмилетнем возрасте лишился матери. Он настолько тяжело переживал разлуку с ней, всегда такой веселой и ласковой, что даже заболел и едва не отправился на небеса следом за нею. Он на всю жизнь сохранил страсть к музыке и охоте, потому что это, как ничто другое, напоминало ему о матери, певунье и лихой наезднице. Часть своей неизлитой любви он перенес на сестер, особенно на Бланку, которая даже в детстве была очень похожа на мать. Но Бланка тоже умерла. Он любил братьев, жалел их и думал, что если он так тоскует о матери, то каково же им, младшим? Он старался заменить ее, как мог, и заботился о них, позволяя себе верить, что им нужна эта забота, и они ценят его привязанность. Верил, что все трое ему преданы. Но вот Томас выступил против него, и приходилось теперь смотреть на него как на своего противника и соперника, хоть сердце и разрывалось от осознания этого. Он любил и почитал отца, хотя почти не знал его, когда был ребенком. Но считал его идеалом отца, воина и рыцаря - его так учили. А потом отец предал его, оставил заложником на милость Ричарду, поставил свое стремление к власти выше, чем жизнь собственного сына. И как ни пытался Генрих убедить себя, что это было необходимо и правильно, но вся его душа восставала против подобного поступка. А потом отец стал королем и снова женился, и это ранило Генриха еще сильнее. Рядом с ним всегда были люди, которых он мог назвать друзьями, люди верные и благородные, и все же у каждого из них была своя жизнь, свои цели и стремления... Они любили Генриха, но любили и его власть, к которой могли приобщиться. ...И только помыслы Неда, казалось, принадлежали ему безраздельно. Казалось, он не видит в нем ни военачальника, ни политика, ни принца, ни будущего короля. Только друга. Генрих, как умел, пытался платить ему тем же. Может, плохо пытался? Нед был единственным, кто никогда ничего не просил, ничего не требовал для себя, даже намеком. Генрих готов был предложить ему любую награду за его преданность, но не знал даже как заговорить с ним об этом. Боялся оскорбить, заподозрив в корыстности. Он не хотел покупать верность Неда, он ведь не девка из борделя, которым Генрих щедро платил за временное тепло и притворную нежность. Конечно, он знал, что Нед валлиец, хотя тот и старался тщательно это скрывать. В конце концов, Генрих несколько лет провел в Уэльсе и вполне мог отличить уроженца этой стороны от лондонца или даже шропширца, за которого Нед себя выдавал. Генрих старался делать вид, что ничего не подозревает. Возможно, у Неда действительно были причины скрывать свое прошлое и происхождение, думал он. И так ли уж важно прошлое, если человек пытается искупить его истинной преданностью и бескорыстной верностью? Мог ведь он позволить себе верить, что такое возможно? Хотя в глубине души он понимал, что, скорее всего, и в Неде ему придется рано или поздно разочароваться, как и во всех остальных, но предпочитал отодвигать эту мысль. Да, он знал, что это случится... Но еще не сегодня, утешал он себя. И вот оказалось, что Нед действительно истинно предан, но вовсе не ему. У него все это время был другой господин. Обида, ревность, разочарование, столь неуместные в его положении сейчас, во мраке подземелья, перед лицом смерти пронзали сердце так остро, что заглушали физическую боль... Генрих пытался внушить себе, что Неда больше нет, что он умер, а тот человек, который занял его место, не имеет к нему никакого отношения. Так было бы проще. И не об этом следовало думать сейчас. Нужно было подготовить себя к встрече со Всевышним, которой, как он понимал, ждать уже недолго. Он никогда не мог и представить, что придется умирать вот так, без последнего причастия, без отпущения грехов. Это пугало его гораздо сильнее, чем мысль о смерти. Сама смерть поначалу словно бы и не страшила. Он еще не принял мысль о ней, как о чем-то неизбежном. Даже в полной тьме человек продолжает надеяться увидеть свет, и в этом заключается высшая милость Господа. Он не знал, сколько неотпущенных грехов у него накопилось с момента последней исповеди, но не собирался увеличивать их число самым тяжким из грехов - унынием. Предаваться отчаянию, это все равно что отречься от своей веры, от самого Бога, перестать верить в Его доброту и заботу. Кто знает? Возможно, на Небесах он Ему нужнее, чем здесь. И возможно, там его ждут мать и сестра, и совсем скоро он воссоединится с ними. Эти мысли принесли ему некоторое утешение. Только бы выдержать то, что ему еще предстоит. С само момента пленения, как только он понял, что его ожидает, он ни разу не попросил Бога о спасении, ни разу даже о том, чтобы Он облегчил его участь. Только о том, чтобы до последнего стойко сносить мучения и встретить смерть. И не сойти с ума - этого он боялся больше всего. И теперь он снова и снова повторял эту просьбу. «Иисус, спаситель мой, дай мне сил все это пережить. Не позволь им сломить меня и заставить взывать о пощаде. Укрепи мой дух и благослови повторить твой путь, если в этом мое предназначение. Дай мне заслужить право бестрепетно предстать перед тобой...» *** Потянулись тягостные дни заточения. Генрих давно потерял им счет. Тюремщики с ним не заговаривали, да он бы и не ответил им. Его почти не кормили - раз в сутки давали миску несоленой чечевичной или ячменной похлебки, если не «забывали». Иногда голод притуплялся, но иногда терзал его внутренности не слабее, чем раскаленные клещи. Он мечтал хотя бы о куске черствого хлеба в такие моменты. Воды не давали. Предполагалось обходиться тем, что удавалось слизывать с камней. По крайней мере, он еще мог двигаться, для того, чтобы утолить жажду это было необходимо. Он пытался промывать свои раны, но некоторые все равно воспалились и начали гноиться. От постоянного холода и сырости все тело ломило, глаза заплыли. Однако теперь он слишком хорошо знал, что даже такое существование может казаться блаженством. По сравнению с тем, что он претерпевал в камере пыток. Генрих уже понял, насколько его палачи искусны в своем деле, они не дадут ему умереть или даже забыться раньше, чем им это будет угодно. Когда его привязывали к скамье для пыток, шею, грудь и живот стягивали мокрыми кожаными ремнями, которые, высыхая, сжимались и душили его почти до бесчувствия, зато когда он действительно терял сознание их ослабляли, и он быстрее приходил в чувство. Нед в застенке больше не появлялся, но легче от этого Генриху не стало. Он с изумлением обнаружил, что где-то в самом далеком уголке его сознания все еще продолжала биться мысль о том, что Нед, даже если он один из его врагов, все же не такой как другие. И если попросить его о помощи, он сможет защитить. Иногда он и в самом деле был почти готов взывать о снисхождении. Например, однажды, когда на его груди, спине, руках и ногах делали надрезы тонким кинжалом, поддевая лезвием кожу. Это он смог вытерпеть, внушая себе, что это не больнее, чем удары хлыста. Но потом в порезы стали втирать соль, которая, проникая под кожу, причиняла невыносимые мучения. Раны, разъедаемые солью, продолжали жечь тело всю ночь, но стыд жег душу гораздо сильнее. Стыд при неотступных воспоминаниях о том, какими насмешками его осыпали. Когда, не выдержав боли, он начал стонать и извиваться, а на глазах выступили слезы. Больше других злорадствовала черноволосая валлийка. Даже много часов спустя, от этих воспоминаний ему хотелось сжаться в комок и заскулить. Именно этого они и ждут, понимал он. Хотят сломить его. Нет, ни за что. Святости удостаиваются мученичеством, это он тоже понимал. И если такой удел уготован ему Богом, он не мог роптать. Но только бы выдержать, молился он, Господи, дай мне крепости это выдержать. Сколько святых погибали от рук язычников. Возможно, и ему суждено занять место среди них... Но если никто не узнает о том, как он умер? Никто не найдет его следов в этих диких горах - не смогли же они найти здесь Глендауэра. Истина все равно восторжествует, убеждал он себя. Не может быть иначе. Может, это и к лучшему, что никто не узнает подробностей его гибели. И о нем еще будут слагать легенды... Теперь он был как никогда ранее убежден в том, что правильно поступил, освободив Уэльс от владычества Глендауэра. Верил ли он когда-нибудь в то, что Глендауэр демон и темный маг? Он и сам не знал. Уэльс был колыбелью древнего язычества, колдовства и ереси, а Глендауэр, если и не был колдуном сам, то непременно пользовался помощью темных сил. Он вступил в союз с шотландцами и полудикими ирландцами, он привел на эту землю бретонцев и французов, он даже признал неправедного авиньонского папу - необходимо было избавить Уэльс от всей этой мерзости, нельзя было допускать, чтобы эта нечестивая страна обрела независимость и вечной угрозой встала на границе с Англией. И он сумел этого достичь! Мысль об этом придавала Генриху сил. Заставляла подниматься с убогой подстилки, вставать на колени снова и снова и благодарить Бога за то, что тот своей великой милостью помог ему одолеть Глендауэра и избавить Уэльс от темных сил. Если его жизнь - плата за эту милость, - да будет так! Он бы ни шагу не исправил в своей судьбе, даже если бы у него была возможность начать все сначала. Когда уже не было сил стоять на коленях, он опускался ниц, прижимался лбом к скрещенным на холодных камнях рукам - так молятся монахи во время ночных бдений. Так ли молились цистерианцы аббатства Страта Флорида, когда войска его отца осаждали их монастырь в Повисе?.. Бог не спас их от смерти, не защитил обитель, возведенную, чтобы славить Его святое имя. Значит, они были отступниками, только так можно это объяснить. Перешли на сторону темного колдуна Глендауэра, стали ничем не лучше еретиков, которых он сжигал без пощады. И уже за одно это заслужил себе место на небесах… Может, и его ожидает такая смерть? Он что угодно мог ожидать от этих дикарей... Вспомнив о телах, бьющихся в огненной агонии, Генрих содрогнулся, но подумал, что валлийцы не сжигают своих врагов. Хотя он слышал, что повстанцы подвергали пленных англичан еще более жестоким казням. Генрих вспоминал об этом, пытаясь подготовить себя к любой, самой страшной участи. Возможно, ему удастся достойно вынести смертную муку... но что потом?.. Отчаяние почти овладело им. Осознание неизбежности смерти наконец-то пришло, и внезапно он понял, что совершенно не готов к этой мысли. Ничто не могло подготовить его к этому. Никто не одолеет смерть, и никто от нее не скроется. Почему тогда так трудно смириться с ней? Даже сейчас, когда она уже обнимает своими черными беспощадными крыльями? Почему жизнь так манит? Так, что, казалось, он предпочел бы остаться навсегда в этой темной, грязной дыре, согласился бы никогда больше не увидеть света дня, лишь бы ему позволили дышать и жить. Он с ужасом понимал, что еще немного, и он не выдержит, унизится до слез и молений на радость своим врагам. «А я ведь собирался их всех помиловать, - думал он с горечью. - Тех, что еще остались в живых. И самому Глендауэру собирался объявить прощение. Собирался, взойдя на трон, облагодетельствовать эту землю... Если бы я каким-то образом сумел спастись теперь... сдержал бы я слово, остался бы верен своему решению?» Он понимал, что да. Слово принца дается не для того, чтобы отрекаться от него в дальнейшем. Что бы ни случилось. И если бы суждено ему было спастись – он уже перестал в это верить - он бы не стал уподобляться дикарям-язычникам, а остался бы христианским правителем, верным до конца своим решениям... *** ...Несколько хриплых криков палачам все же удалось вырвать у Генриха, когда, растянув его на скамье, под ребра и ключицы ему стали вгонять раскаленные добела спицы. Но это была уже агония. Когда тело выгибалось в судорогах, Генриху казалось, что это душа рвется из него прочь – еще немного, и он освободится. Ему уже казалось, что сквозь застилающую глаза красноватую пелену он видит золотое сияние ангельских крыльев, божественный свет, готовый принять его в свое лоно. Страдания очистили его, избавили от всех грехов и угрозы Чистилища. Он был готов плакать от радости и облегчения, вспоминая сквозь бред лица еретиков, сжигаемых по его приказу. Да, теперь он твердо знал, что отправил их в Рай - после таких мучений Бог простит что угодно… И его простит и примет, совсем скоро. Уже сейчас. ...Тем тягостнее было очередное пробуждение во мраке подземелья. В тот день его посетил сын Оуэна в сопровождении стражника, несущего факел. В его рваном свете Маредид долго разглядывал распростертого на соломе Генриха, а затем сказал, что если он не покорится, его замуруют в этой пещере. Уходя, он бросил на землю какой-то предмет. Генрих, протянув руку, нащупал его. Совсем маленький кинжал. Слишком маленький, чтобы в ослабевших руках представлять угрозу, но достаточно острый для того, чтобы вскрыть жилы и умереть. Генрих понял, что это означает. Языческое милосердие, в насмешку над его верой, возможность покончить с собой и сократить мучения... И, совершив тем самым смертный грех, лишить себя возможности уйти к Господу. Он, собрав остаток сил, отбросил кинжал подальше, сквозь прутья решетки, чтобы избежать искушения. Когда в пещере снова появились люди, он был готов к тому, что это конец, что они пришли, чтобы похоронить его заживо. И чуть не разрыдался потому, когда его в очередной раз расковали - значит, снова будут пытать. Но, к величайшему изумлению Генриха, его потащили не в застенок, а всего лишь в другую камеру, более сухую и просторную, где была почти настоящая кровать вместо гнилой соломы на полу, и стоял кувшин с водой. Его осмотрел лекарь и прочистил раны. Тюремщики приносили ему всю ту же ячменную похлебку, но гораздо чаще, и давали хлеб. Где-то в коридоре, отделенном от камеры решеткой, слабо мерцал факел, но этот скупой свет был все же лучше беспросветного мрака пещеры. А через несколько дней, когда Генрих немного окреп и мог держаться на ногах, ему вернули одежду. И сообщили, что его снова хочет видеть Глендауэр.