Mi corazon de cenicero.

POV Флорана. Говорят, если пройти под Триумфальной аркой семь раз кряду, будешь иметь в жизни оглушительный успех. Каждый раз я смотрю на нее сквозь лобовое стекло и, не доезжая десятка метров, сворачиваю в малозаметный переулок к дому Микеле. И как солнце заходит на Площади Звезды, а Елисейские поля остаются в зеркале заднего вида, так и все лучшее, что было в моих с ним отношениях, кануло в прошлое. Если спросить об этом самого Локонте, он ответит, что лучшее и не начиналось. Или, напротив, скажет, что все в порядке. Тут никогда не знаешь наверняка. Мы вместе несколько месяцев, и это время представляется мне огромным кубиком - рубиком. Скорее, не кубиком, а совершенно непонятной фигурой, то с выдвигающимися, то с задвигающимися частями. Все перемешано, в каждом отдельном квадратике намешаны цвета, герои, события, фразы, люди. Желтый свет в его квартире по вечерам. Он проливается густой жирной патокой, неспешно растекается между бесчисленных шкафов с книгами и одеждой, ползет по стенам, заполняет собой всю комнату. Шторы плотно задернуты, а стеклопакеты надежно хранят нас от уличной суеты. Мы сидим за столом, держимся за руки, Микеле расслабленно откидывается на спинку стула, а я только и могу, что есть его глазами. Он прогибается в спине и жмурится, как довольный кот. Который всегда гуляет сам по себе. Когда в его ладони вновь оказывается мобильный, неизменный спутник, я непроизвольно сжимаю его локоть сильнее. Даже сейчас, в этой гостиной, он ничейный и всехний. Какой угодно, только не мой. Серый, будничный шум за его окнами ранним утром. Итальянский ресторан неподалеку начинает рабочий день с громких ссор официантов и попсовой радиоволны. Вскоре в игру вступают подъезжающие такси, соседи, живущие по расписанию, бледные дети, что опаздывают на занятия. Микеле упорно зарывается лицом в подушку и возмущенно фыркает, когда ему становится нечем дышать. Он встает неохотно, слоняется по второму этажу будто инопланетянин, пытаясь вспомнить, что в этой реинкарнации ему жить на земле с людьми, а не танцевать с богами. Он почти не завтракает, пьет сок и кофе, изредка запуская в рот ложку с мюсли. Можно подумать, что эта попытка ЗОЖ компенсирует его вечерние аперитивы. Собирается он на удивление быстро, всегда первым занимая ванную. Натянув первое, что попадется под руку, он оставляет меня одного, мимолетно махнув рукой на прощание. Что ж, в плане одиночества закат и рассвет для меня взаимозаменяемы. Он не слышит, как я вхожу в студию. Макушка раскачивается в такт музыке в наушниках, пальцы отбивают ритм на подлокотнике кресла. Его глаза закрыты, а губы уже шепчут текст пока недописанной песни. Ou sont mes reves… Мне, черт возьми, хочется спросить его о том же. Микеле словно пребывает в летаргическом музыкальном сне и никак не очнется. Он весь сейчас – единый сгусток энергии, чистого искусства, что течет в нем и сквозь него. Сжатые веки, трясущиеся плечи, дернувшийся кадык, когда он тяжело сглатывает и облизывает сухие губы. Я хочу взять его тут же, без промедления; впитать, запомнить отголоски припева, скользить пальцами по его коже, ловя вздохи и выкрики. Но вместо этого я задираю футболку и вывожу странные фигуры на своем животе, судорожно сжимаю себя через ткань джинсов, толкаясь в ладонь. Музыкальный аккомпанемент становится громче, быстрее, и вот уже мой кубик начинает выстраивать из себя ту или иную звездную структуру, а я обхватываю член и ускоряю темп. Вверх – вниз, механические движения руки, я пытаюсь поймать мелодию, что слышит Микеле. Гитарное соло, переломный момент, самое напряженное место в партии. С силой обвести пальцем головку, проследить линию вены, погладить уздечку, - всевозможные пассажи. Я распознаю мотив, стремлюсь повторить, но не успеваю. Вместе с оргазмом приходит оглушительная пустота. Широко распахнутые глаза смотрят на меня с детским удивлением и испугом. Я застегиваю ремень и ухожу. Вслед мне летит каскад фраз на итальянском. Парой часов позже он будет разминать мне плечи заботливыми руками и скользить ладонями по груди, собирая капельки пота. Я прижимаюсь к нему крепче и встречаю взгляд, - спокойный, уверенный, волевой. От него мне всегда не по себе. - Такое ощущение, будто собираюсь заняться любовью со старшим братом. Микеле вздыхает и переворачивает меня на живот, подкладывая под бедра подушку. - Старший брат тебе бы явно пригодился больше меня. Иногда все эти моменты складываются в моей голове в причудливую форму и тогда невыносимо давят. Я чувствую себя так, будто кто - то опустил медную монетку в прорезь автомата, чтобы купить мне небо, полное звезд. Той монеткой была наша дружба, она лежала у меня в кармане и грела душу, я катал ее между пальцами и улыбался. Теперь мне не нужен был телескоп, чтобы увидеть далекие неземные светила, но все, по чему я скучал, были искренние отношения на равных, пресловутое «как раньше». А так, естественно, уже быть не могло. Я не справлялся, не давал ему того, в чем он нуждался. Это очевидно. Микеле же отшучивался, прятался за работой, вечеринками, друзьями. С определенного момента слово "друзья" стало нешуточно резать душу. У него они были прежние. А я, похоже, потерял главного. Мы возвращаемся с заключительного спектакля "1789", и в машине с нами едет задумчивая тишина. Мюзикл, вернувшийся на второй сезон только на месяц и обернувшийся столь трагическим событием. Микеле всю дорогу смотрит в окно и хмурится чему-то своему. Друг, которого он потерял, и чему я, не зная Маркуса, мог лишь искренне сочувствовать. Еще одно "крайнее" представление, что заставляло вспомнить наше собственное в Берси. Я наблюдаю за Микеле исподтишка. Мне так жаль. Стоит достать сигареты и начать открывать окно, как он льнет ко мне, трется о щеку, гладит по волосам. Я останавливаю машину, обнимаю его, шепчу что-то, как в бреду. - Фло, я так скучаю, господи... Я тянусь поцеловать его, ха, если бы поцелуями можно было исправить все, что испорчено раньше. Микеле выворачивается и чиркает губами по заклепке на моей кожаной куртке. - Я губу порвал, - Говорит он, трогая пальцем саднящее место и рассматривая кровь на подушечке указательного. Я пытаюсь разглядеть ранку, пока он, состроив страдальческую гримаску, смешно пытается ощупать ее языком. И все же прижимаю его к сиденью, слизываю кровь, путаюсь пальцами в его залитых лаком вихрах. Прикусываю и так истерзанную губу, почти ложусь на Микеле, целуя глубже и настойчивее. Он пытается оттолкнуть меня, но я перехватываю его руку и прижимаю к груди. Почувствуй, ты мне нужен. - Прекрати...- Голос Микеле слабеет, и вот уже и его губы нежно касаются моей переносицы, лба, бьющихся век. Я дотрагиваюсь до него так, как мечтал когда-то давно, в другой жизни: на репетициях, прогонах, в гримерке. Трепетно, восхищенно, невесомо. Как до миража, не как до человека. - Я люблю... - Прекрати. Прекрати все это. Я откидываюсь на водительское место и замираю. Еще немного, нет, не сейчас, не сегодня. - Ты же видишь, ты же все видишь, Фло. Не получается. То, что между нами, нужно прекратить, пока не поздно. Умей я рисовать, я бы обязательно нарисовал тот абсурд, которым стала моя жизнь. А если бы хотел нарисовать вселенную, то написал бы его портрет. В глазах у Микеле стоят слезы. Он зажимает рот рукой и смотрит на меня с жалостью. - Прости меня. Я знал, что так будет, и все равно поддался твоим уговорам. Это все неправильно, Фло, нет, мы не справляемся, не я тебе нужен...- Он затыкает себя на полуслове, боясь сказать лишнего. Две пары глаз, мы смотрим друг на друга и видим бездну, совершенно не понимая, как вести себя дальше, и во что теперь перейдут наши отношения. - Я выйду здесь. Немного пройдусь. Пока, Фло. Я прихожу в себя от хлопка дверцы автомобиля. Говорят, если пройти под Триумфальной аркой семь раз подряд, будешь иметь в жизни оглушительный успех. Но в моем случае достаточно было никогда не сворачивать.