Горюй-трава

В веске* ее боялись. Восхищались странной, чуждой красотой, плавностью движений, нечеловеческими переливами голоса, но боялись. Она не возражала. Страх отпугивал людей от ее тайны, которую, впрочем, она и сама не знала. Просто было что-то внутри, как червоточина на яблоке. Грызет, а снаружи бока блестят, как и на других плодах. Только как все она не была. Давно уже поняла, что другая. Еще весной, когда дед Колай помер. Ночью явился в сени, весь бледный, полупрозрачный, трепещется от каждого порыва ветра. Она поначалу испугалась, а потом вроде как и позабыла про страх. Колай ей руку протягивает, сказать что-то хочет, да только не слышно ничего, будто и нет у него голоса. Она подойти хочет, а он руками машет, головой мотает, но сказать не может. Петухи уж вторую зарю пропели, а Колай не уходит. Видно, что тяжко ему. Небеси уж давно заждались, душа туда просится, ан нет, не уходит. Не выдержала она, ну и подбежала. А дед задрожал весь, как в припадке каком, и как взвоет. - М-а-а-а-рфуш-а-а-а! Исчез, словно и не было никого. Только эхо по избе гуляет, в окна бьется и отскакивает. Вечером на окраине пожар случился. Так полыхало, что аж гул стоял. Благо, хоть рядом Нитка разлилась, весна же. Тушить сподручнее было. Да и на всю веску пламя не перекинулось. От Марфиного дома одни угольки остались. Не зря Колай предупреждал, дочку звал. Угорела она в дыму-то, не откачали. С тех пор к ней часто покойники являться стали. Кто предупредить норовил, а кто просто последние щепки** на земле оттягивал. Она никого не прогоняла. Выслушивала, ежели говорили, или спать ложилась, коли мертвец молчал. Не трогали они ее, словно круг обережный охранял. Поутру приходилось выполнять волю умершего. Кто легкое поручение давал: выкопать прошлогоднюю крынку с остатком самогона или крестом осенить дом близких. А кто и посложнее. Ее однажды чуть хворостиной не отходили. Местный староста от хвори своей отмучился, а про земное не позабыл. Пришел за полночь, кулаками трясет, бороду кудластую дергает. Все про жену - стервь злобится. Пришлось успокаивать. Слова – они ж, аки путы шелковые, даже покойников связывают. Староста на нее поглядел-поглядел, послушал лепет неразборчивый и стал рассказывать. - Она, ить, баба умная, хозяйственная. В позапрошлую зиму скотину всю выходила, морозы-то вон какие стояли. Да только гулящая, напасть просто! Ты ей мои слова передай, да пусть накрепко запомнит. Ежели со своими хахалями кутить продолжит, я ей, корове кривоногой, хвост подкручу. И лицо набок отверну, не посмотрю, что мертв уже. Слушать не станет – ссыпь ей в ларь с одеждой перцу красного. Порошок этот заморский у меня в сенях, за лавкой спрятан. Пришлось к Агафье идти. Она как услыхала, что ей травница местная говорит, побледнела вся, затряслась. Кулаки выставила, да как налетит, как вцепится в косу. Вся веска собралась. Долго разнимали, потешалися. Старостина жена все голосила, лгуньей косноязыкой обзывала, требовала хворостину ей подать – достоинство свое отстаивать. Пришлось уйти, пока вся веска не прознала, каких гостей дом на отшибе привечает. Ни к чему это. А перцу она так и не насыпала. Испугалась. У нее потом вся репа в погребе сгнила, мыши завелись. Староста обиду затаил. Покойники тоже реже захаживать стали. Так и прожила в спокойствии до следующего лета. А потом война по полям да по лесам загрохотала. До вески слух только докатывался, якобы царь заморский на их княжество ратью пошел. Страшно стало. Да только война вона где! А веска тут. Враги не дойдут. *Веска - деревня. **Щепки - минуты.