Горюй-трава

Лето в тот год знойное было. Недоброе лето. Воздух маревом, как кисель прокисший стоял, всю Нитку иссушить грозился. Старики по вечерам стали войну ругать, мол, Живе это не по нраву, вот и наказывает их богиня непогодой. Женщины не соглашались, спорили часто. Им Мать-кормилица добро делала, сыновей от царского призыва берегла, мужей по домам прятала. Да только на что ж им мужья-то сдались, ежели расти ничего не росло, земля бороне не поддавалась. Вот и сидели они возле самогону, подвиги вымышленные рассказывали: если бы да кабы они на войне оказались. Бредни пьяные, одним словом. Травница совсем заскучала. В лес наведываться зазря приходилось. Не цвели травы на такой жаре, ручей примеченный вовсе под березу ушел. Вода в нем была особая, целебная. Отвары из нее крепче становились, от любой хвори помогали, да и вкус у водицы был, як мед весенний. И живность в лесу вся попряталась. Бывало, придет травница на прогалину, что меж осинок находится, разложит угощения на лопухе и ждет. Глядь, скок-скок-скок, и косой из травы стрекачит. Глаза блестят, нос мокрый вздрагивает. Осторожно так подойдет, на девушку покосится, привстанет, и цап морковку. - Угощайся, милый, выводок свой тоже зови. Я вам много чего принесла. Голос у травницы певучий, ласковый. Заяц ушами водит, вслушивается. Слов не понимает, но радушие чувствует, тянется к руке человеческой. Шерсть у косого мягкая, теплая, как тулуп овчинный, и живая. Ладонь гладит по бугристому позвоночнику, на голове уши прижимает, а заяц терпит. Трава вокруг начинает шевелиться, и уже не один, а целых четыре зайца морквой хрустят. В месяц* цветень вокруг вески следы волчьи обнаружили. То-то бабы завывали, за околицу шаг ступить боялись. Собрали охотников, наказали им серого выловить и шкуру содрать, чтоб скотину воровать не повадился. Дней пять по лесу молодцы плутали - зверь хитрый оказался. Вернулись ни с чем, да и заявили, что напугали его - пятки волчьи так только, мол, и сверкали. Поверить - не поверили им, но успокоились. А через день у Фонея собаку на дворе загрызли. Злая сучка была, всех за ноги кусала, даже на детей скалилась. Причитали так, словно самого Фонея мертвым нашли. Травница всем сон-травы выдала, чтоб успокоить, а сама задумчивой стала. Вечером вышла со двора, да по снегу влажному к лесу побрела. Ее Бажена видела. - Ой, глупая девка. Зверь вокруг бродит, а она на ночь глядя в пасть к нему кинулась. Вся в бабку пошла. Та такая же полоумная была. Глупая, ой, глупая... Только не знала Бажена, что с умом у травницы все в порядке. Под шалью окорок притаился, голодного зверя прикормить, чтоб на дворы не лазил, а в другой руке вилы. Мало ли, вдруг зверь болен, такой сразу кинуться может. Идет девушка по тропинке. Сумерки на ветках клочьями лежат. Звезды в небе подмигивают, все луну пересветить стараются. Холодно, аж пальцы посинели. И страшно.

Красен лик твой, солнце-батюшка, Голова твоя кудрявая, Ты в лучи свои обрядишься, Осенишь собою правого. А злодея лжеязыкого Ты сожжешь, едва прогневавшись, И светило...

Только бодрость от песни по телу разлилась, как впереди глаза сверкнули. Лесная гостья вздрогнула, вилы выронила, и на волка уставилась. Стоит себе зверь хозяином, хребет мышцами перекатывает, зубы в темноте сверкают, а хвост к ногам прижат. Стоит, молчит, только желтизна в глазах светится. Травнице и страшно, и жалко его. Одиночка, сразу видно. Вон как бока запали, да и на носу царапина коркой нехорошей покрылась. Не дотянулся, видимо, вылизать ранку, чтобы заразу убить. - Я к тебе с добром пришла. Видишь, мясо вот чуток в подарок принесла. Прими, не злобься. Глухо заворчал волк, едва рука окорок протянула. К земле припал и нехорошо так на нее поглядел. Голодно. «Пропала»- пронеслось у травницы. Колени слабо задрожали, голова закружилась, еще и ветер налетел, насилу устояла. А зверь страх почуял и вперед пошел, вот-вот кинется. - Нехорошо это, на гостей нападать. Ты чего это удумал? Я же тоже на тебя с огнем пойти могу, да только желанья нет. Ты, серый, честным зверем должен быть. Умным. Голос твердый, а у самой все поджилки со страху скрутило. Медленно, осторожно ступает волк, будто знает, что жертва никуда не сбежит. Нос наморщил и зубами клацнул, чтоб знала, не до баляс сейчас, пусть другим внушения читает. Взвизгнула девушка, швырнула окорок прямо промеж глаз и деру. Да только не успела и шагу ступить, как придавила ее тяжелая туша к земле. В нос ударил запах сырой шерсти, зловонного дыхания и влажного снега. Грудь словно костром опалило, весь воздух выбило, еще и волосы в рот набились. Стоит над ней зверь и в глаза смотрит. И темный ободок вокруг радужки пульсирует, а зрачки, что щелки сузились. Я тебя съем сейчас. А потом и окорок твой съем. И сделать ты ничего не сможешь. Глаза лучше слов говорят. Дышать совсем невыносимо. Вдруг железо холодом обожгло. Рука по земле судорожно зашарила вот и наткнулась на вилы. Только тяжелые они и длинные, одной рукой не ударить. - Нет, - улыбается девушка, - не съешь ты меня, серый,- а сама к себе оружие тянет. Рука, словно мешок пудовый подняла, палка громко по земле протащилась, а зубья уж в ребра волчьи тычутся. Взвыл тот, как ужаленный щенок, челюстью щелкнул, чуть-чуть нос не оттяпал. Скакнул в бок, да не рассчитал и еще сильнее на вилы напоролся. Тут уж травнице взаправду жалость взяла. Лежит зверь на боку, а ребра ходуном ходят, кровь из раны выталкивают, словно сок из ягод. Глаза мутные, болью заволоклись и тусклые-тусклые. Хотела подойти-помочь, а он еще силы огрызаться имеет. - Что ж ты миленький... Сейчас, сейчас... Погоди немножко... Снова голос на зверя действие возымел. Приподнял волк голову и осмысленно так на девушку поглядел, как человек совсем, больно ласковость его удивила. Шарит странная девица по талому снегу, нежности приговаривает, то наклонится и дернет что-то, то на него взглянет и слезами сверкнет. Насобирала жухлой травы в пучок и давай в ладонях растирать. - Мне вилы-то вынуть надо... И мха наложить. Он кровь останавливает. А потом радилу добавить, она боль впитает. Ты не дергайся. Понимает ли ее волк, не понимает, это она для самоуспокоения приговаривает. Взяла вилы с одного конца, благо, длинные, и дернула. Вой на весь лес раздался, даже луна в испуге в тучах спряталась. Хлестнула кровь на снег, и поутихла, полилась размеренно, как Нитка летом. Недоверчиво волк на травницу взирает, ждет, что еще она для него приготовила. Да только сил совсем нет, даже голова на лапы упала, все равно уже. - Бедный мой... Сейчас я тебя полечу. Даже не дернулся, пока руки проворно дыры мхом обкладывали. Коричневую кашицу из радулы пришлось пальцем внутрь запихивать, и это волк стерпел. Полночи травница с ним сидела. Даже шаль на полосы разорвала, чтобы рану перевязать. Пыталась мясом с руки накормить - не брал, отказывался. Зато у носа положила-хрустнула косточка промеж желтых волчьих зубов, и исчез окорок, как не бывал. Утром зверь, шатаясь, в чащу убрел. Не обернулся даже. Только украдкой, почти незаметно подол лизнул, и рыкнул что-то неразборчивое. А в веске уж тревогу забили. Травница единственная пропала! Собрался народ на площади, и обсуждают, кто искать ее кости обглоданные отправится. Селень, что красавец на всю округу, и кулаками пудовыми славится, головой мотает, на других стрелки метает. - Я,- говорит, - не могу, братцы. У меня сеструха единственная без отца, без матери в избе останется. А ну, кто к ней залезет? Приедут родители с ярмарки, а мне за честь сестрину головой отвечать? Вон пусть Гойник или Душевлад идут, они охотники бывалые. Женщины на них наседают, Селень-то ловко сестрой прикрылся. Только уж пол деревенских парней честь у девки оттяпать успели. Там уж ничего и не осталось. - Идите, идите, охотнички. Ива травница хорошая, и девчушка прилежная. Нам без нее никакую болезнь не вылечить. А мы вам за это чарочку нальем. Даже две. Делать нечего. Толпа к лесу спешит, добровольцев провожает. Глядь, а пропажа сама к ним из-за берез выходит. Светится, что солнце летнее и улыбается. Глаза голубые кротко на всех взирают, а у самой коса растрепана и от шали только половина. Бабы тут же нюхом смекнули - ну точно, c мужиком ночь провела! У-у, распутница! А они за нее тут переживают. - Вы простите меня, люди добрые, - голос девичий, как ручей, слух ласкает. Даже бабы оттаяли. - Я на ночь в лес за травкой отправилась, и в темноте-то в овраг свалилась. Насилу выбралась. - Вот тебе и наука - не броди по лесу в темени такой. Не ушиблась, хоть, милая? Тут вопросы посыпались. И про волка спросили, и траву показать потребовали. Девушка странно улыбается, радилы охапку протягивает, а про зверя и вовсе непонятное отвечает. - Он теперь, - говорит,- друг весчанам. Вилы наш договор с серым скрепили. Только вил-то при ней нет. Да и как можно договора со зверьем заключать? Странная она, травница их. Пугающая. С той поры часто она стала в лес наведываться. Все куски мяса в чаще оставляла. Волка прикармливала. Вилами место их встречи отметила, а как запомнила, домой забрала. Дружба у них с лесным хозяином завязалась. Дружба крепкая, но осторожная. В это лето к ней он не выходил. Плохой знак. Они бывало, даже в лютый мороз на прогалине сиживали, а теперь травница в одиночестве с телятиной ждала. В лесу душно, деревья воздуха свежего не пропускают, земля преет и нос горчинкой щекочет. Рубаха вся на спине у девушки взмокла, еще овод над макушкой кружится, все укусить норовит. Решила домой идти. Все равно еще тесто на пирог месить, да бабке Миловане припарку на поясницу готовить. Положила мясо на пенек и по траве побрела. Идет, лесом любуется. Хоть и жарко, а деревья-исполины молодцом держатся, зеленью радуют. И паутина в ней серебром играет. Сорвала одну веточку, а она смолой покрыта. Запах пряный. Хорошо... На дворе все чисто выметено. Две куры важно бродят. Петух, бедняга от зноя под крышу залез, нахохлился и зло на жен косится. Не до забав ему. В сенях травница веточку в воду опустила и на окно поставила. Пусть тоже солнцем наслаждается, как в лесу делала. Рубаху стянула, чтоб к телу не липла, и в юбке к ларю в горницу пошла. А там... Чужак сидит. *Цветень — апрель.