Однострочники и не только

Давет понял, что дело херня еще когда срезал тот кошелек. Протупил, пожадничал, купился на дорогие доспехи и самодовольный вид типа, который все шлялся по денеримской площади да выглядывал кого-то. Уже потом, когда тот за руку схватил, понял: тот такой же — опытный матерый ворюга. У своих тырить — гнилющее дело, Давет сам виноват; и что полез, и что попался. И к виселице был готов, в общем. Сколько раз он пьяно хвастался шлюхам в «Жемчужине»: смерть не страшна, пусть хоть жгут, как саму Андрасте, на том свете я скажу ей «привет» и задеру юбку. Шлюхи хихикали. Если и слышал такие богохульства какой-нибудь храмовник, так сам миловался с рыженькими по соседству. Давету везло, однажды украл сапфировое колье у самого эрла Эамона из Редклиффа, а сколько раз обворовывал ротозеев-магов с их глупыми рожами и дорогими зачарованными безделушками — и не сосчитать. Может, Создатель услышал похабные шутки Давета о своей невесте. Может, Андрасте решила проверить, так ли он хорош, как хвалится. Кошелек выпустил — тот упал в грязь на булыжниках, глухо звякнув золотыми. Давет кинулся бежать, тип за ним даже не слишком гнался — почти удалось перемахнуть через забор эльфинажа и там скрыться, остроухие чужаков не любили, но стражников — еще меньше, пока лаялись бы, как свора мабари за овечью ногу, Давет успел бы скрыться в порту, там поминай как звали. Дело херня, понял он, когда срезал кошелек, а уверился — когда схватили за шиворот, выломали руки за спиной, связали тугой колючей веревкой и швырнули в тюрьму. Каталажка была каменным колодцем с крохотным окном на высоте двух человеческих ростов. Давет считал себя ловким парнем, но в эту щель голубь бы не протиснулся. Он дважды пытался украсть ключи у охранников. Не вышло. Должно быть, тип был каким-то магом и проклял незадачливого воришку. Суд в Денериме скор, если ты не знатный человек — Давету не успела опостылеть вываренная баланда и плесневелый хлеб; вытащили его на рассвете, пинком погнали на виселицу. Он это понял по деревянным шестам, двое уже раскачивались на них — эльфийка в залитом кровью, похоже, что чужой, платье и смутно знакомый тип, похожий на облезлую лису; Давет его видел в борделе или каком-то паршивом трактире. Эльфийка закатила глаза и словно молилась каким-то своим остроухим богам, второй повешенный еще дергался, от него несло мочой и дерьмом. Лицо посинело, по подбородку стекала пена или рвота. Глаза лопнули и вытаращились — красные, как яичный желток с цыплячьим зародышем. Давет до того момента просто думал: херня творится, сраная херня, трусы Андрасте мне в глотку. И остановился, дыхание перехватило, даже заорать и молить о милости не мог, веревка будто легла уже на шею, и это он обмочился и обгадился напоследок, язык посинел и свесился на грязную рубаху вместе с загустевшей слюной. Он дернулся, стражник толкнул его вперед. Давет чуть не упал. Ступени эшафота и сама виселица пахли старым деревом, въевшейся грязью, хуже сточной канавы. Давет зажмурился и всхлипнул, когда петля легла на горло, и даже не видел того человека, чей кошелек пытался срезать, не слышал ничего о Праве Призыва. Он остался там, на виселице — даже спустя несколько дней в Остагаре, Землях Коркари; человек, что вроде бы спас его, назвался Дунканом и обещал, что Давет станет благородным воином, будет защищать людей от мерзких тварей, порождений тьмы, вот только пройдет Посвящение; он привел еще двоих — мордатого аристократа по имени Джори и соплячку-мага; карманы обоих стоило бы почистить, просто чтобы не клювом не щелкали, но Давет словно потерял всякий интерес — по-прежнему стоял на эшафоте, по-прежнему смотрел на пару десятков собравшихся зевак — невелика толпа собралась, казнь безымянного воришки не самое интересное в столице событие. Когда Давет хлебнул крови порождений тьмы из серебряного кубка, петля соткалась из небытия, затянулась вокруг его шеи, он закашлялся, вывалил язык, безуспешно пытаясь вдохнуть. Дункан смотрел на него в упор: вы можете умереть, предупредил он до того, как начать ритуал. Давет догадывался — так и произойдет, и это было почти облегчением: наконец-то все правильно, наконец-то все на своих местах; и теперь он знал о Дункане правду — не вор он. Убийца — или нечто худшее, для этого ужаса нет имени; Давету повезло, что никогда не узнает.