Вензель твой в сердце моем...

Непривычное напряжение мгновенно уничтожило уютную, доверительную атмосферу, царившую вокруг них обычно. Ведь она сказала то, чего не должна была: «Хотела бы я тебя увидеть». Любой другой был бы рад и ответил, что тоже этого хочет, но не Бермуда. Врожденное уродство, превратившее всё его тело в гротескную насмешку над человеческой внешностью, заставило в ответ на искренние, добрые слова подумать: «Только не это». Подумать и устыдиться, ведь Бермуда понимал, хоть и не хотел признавать, что рад слепоте своей собеседницы. Они виделись почти каждую субботу: приходили в старый, тенистый парк, усаживались на скрипучую деревянную лавочку неподалеку от заболоченного пруда, в котором крикливо плескались утки, и смотрели на закат, растворявшийся в береге, поросшим камышом, и покрытой рябью мутной воде, искажавшей не только форму облаков, но и цвета неба. Точнее, смотрел лишь Бермуда — Иветт неспешно крошила на асфальт хлеб, а закат исчезал в массивных черных стеклах крупных очков, закрывавших половину бледного, полного лица. В такие моменты Бермуде казалось, что озеро такое же, как он сам — искаженное, неправильное, загнивающее в беспросветном, монотонном застое, но всё же дающее немногим, осмелившимся заглянуть в холодные глубины, всё, что только может отдать. Черным Пламенем Предсмертной Воли он продлил жизнь не только себе, но и всем аркобалено, что соглашались стать Виндиче — полуразложившимися стражами неприступной мафиозной тюрьмы. Как эти уставшие к концу дня, но всё еще довольно бодрые утки, плескались они в монотонной, подгнивающей рутине поимки преступников и их охраны, радуясь, что сумели обмануть смерть и продлили свое существование на земле. Вот только жизнью это назвать было сложно: бинты и плащи скрывали струпья, но лишь в ночи — на солнце, к людям выйти в таком обличье никто бы не решился, и Виндиче год за годом продолжали существовать в своем тесном мирке, ограниченном ночью и стенами подземной крепости. Вот только Бермуде удалось в итоге спастись. Проклятие было снято, а он и Виндиче получили новое задание, а может, и предназначение: Черным Пламенем сдерживать невероятную силу, некогда уничтожившую их жизни. Они получили благодарность новых аркобалено, с которых спало проклятие, уважение сильнейших мафиозных кланов и еще одного «заключенного», на этот раз космических масштабов. Вот только в целом ничего не изменилось. Те же струпья, та же рутина, то же одиночество. Разве что сам Бермуда, благодаря Черному Пламени так и не погибший от проклятия, а лишь получивший шрамы на пол-лица, и все эти годы остававшийся в теле ребенка, вдруг начал расти, как аркобалено нового поколения. Сейчас его тело уже достигло биологического возраста в двадцать семь лет, и он понимал, что когда-нибудь оно станет дряхлым, будто истлевший саван, и решит умереть, а он вынужден будет продлить свое существование с помощью Пламени, превратившись в такого же полуразложившегося мертвеца, как все его подчиненные. А впрочем, это его не пугало. Пугала вечность, что лежала впереди. Одинокая и пустая. Хотя последний год привнес в нее нечто светлое, нечто, пугавшее куда больше вечности. — Наверное, я должна извиниться, но не буду. Знаешь, я отлично понимаю твои страхи: я слепа от рождения, а потому люди всегда считали меня «какой-то не такой», избегали, а иногда и вовсе травили. После смерти родителей я осталась совсем одна, благо, уже имела профессию и устроилась массажистом в престижный салон. И хотя сейчас я считаюсь лучшим специалистом нашего заведения, коллеги со мной общаются всегда напряженно, сдержанно, словно боятся сказать что-нибудь не то. Тщательно взвешивают каждое слово, подбирают темы разговора так, чтобы, не дай Бог, не задеть ту, что коснется болезней, инвалидов и тому подобного. Словно на мне висит яркий плакат: «Ранимая натура, от любого упоминания о своей неполноценности впадающая в истерику». Только вот я не считаю себя неполноценной, неправильной или убогой. Мне кажется, у каждого человека свои особенности, моя — незрячие глаза и крайне чувствительные руки, благодаря которым ко мне на сеансы едут порой с других концов страны. Но даже не будь их, и работай я на заводе для слепых сборщиком розеток, ничего бы не изменилось: я не «неправильная», не «искажение», не «ошибка природы». И не хочу быть изгоем. Только вот окружающие считают иначе. Кто-то смеется, открыто издевается, а кто-то ставит клеймо «не такой, как все» и повышенным вниманием, чрезмерной опекой выстраивает между нами стену. Словно я живу в какой-то другой вселенной, до которой не должны долетать «обидные» слова. Только вот ничего обидного в обсуждении слепоты, моей или чужой, нет. Как нет ничего оскорбительного в упоминании любых иных болезней и особенностей. Что плохого в жизни «не такого, как все»? Почему он не имеет права смеяться с друзьями и обсуждать прочитанные книги, ходить в кафе и рассказывать о планах на будущее? Почему, появившись в компании здоровых людей, он обязан испытать дискомфорт от чувства неловкости, буквально затопляющего пространство? Нас не надо избегать, не надо опасаться, не надо выделять. Но люди именно это и делают, кто-то подсознательно, кто-то осознанно. За всю жизнь я встретила всего несколько человек, не испытавших дискомфорта при общении со слепой, и у каждого из них среди родных или близких друзей был инвалид, либо сами они ими являлись. Наверное, это просто безысходность: непринятые «нормальным» обществом, мы сбиваемся в стайки, ища поддержки у тех, кто нас понимает. И так уж получается, что понимают нас только те, кто живет бок о бок с теми же проблемами. Наверное, это закономерно… вот только от этого не легче. Потому как городок этот небольшой, и таких, как я тут мало. Знаешь, поначалу я общалась с некоторыми, познакомившись на приеме у врача или в социальных службах, но всё быстро сходило на нет: характер у меня дурной. Вечно лезу с нравоучениями и философствованиями, а люди ищут простого, комфортного общения, где никто никого не подавляет. Ты единственный, кто смог со мной ужиться. Даже не знаю, почему. Наверное, отчасти потому, что ты очень мудрый. Не только умный, но и мудрый. Знаешь безмерно много, — впрочем, неудивительно, учитывая, сколько тебе лет, — но, главное, ты понимаешь саму суть вещей, умеешь смотреть и видеть, слушать и слышать, чувствовать и понимать. Тебе мои нравоучения не нужны, а потому единственное, из-за чего я ворчу, как сейчас, — твоя неуверенность в себе, вернее, страхи из-за внешности. А вторая причина, думаю, в том, что у тебя слишком сильный характер, и подавить тебя я попросту не способна, напротив, это ты всегда меня направляешь. Вот и скажи, разве могу я оттолкнуть единственного человека, с которым мне действительно хорошо, из-за его внешности? — Ты не знаешь, о чем говоришь. Потому что ты не видела, — пронзительный, тонкий, немного скрипучий голос был похож на истошный крик вороны, сломавшей крыло во время полета. Именно благодаря ему год назад Иветт поняла, что человек перед ней не может быть обычным, ведь такой голос мог быть рожден лишь измененными голосовыми связками. А еще она поняла это благодаря насмешливым, хриплым словам: «Вот так уродец! И что же ты сделаешь? Что ты вообще можешь?» Бермуда мог многое. И трое грабителей, решивших превратить старый парк в свои охотничьи угодья, очень скоро это поняли. Ровно год назад Бермуда прогуливался по безлюдной части старого парка, а Иветт возвращалась с работы домой. Закат окрашивал в багрянец темно-зеленые верхушки высоких старых деревьев, а редкие прохожие спешили домой по извилистым аллеям, стараясь как можно быстрее преодолеть участок пути, на котором, казалось, опасность могла таиться за каждым углом. И в тот день она действительно ждала в тени деревьев — увидев полную женщину лет тридцати в довольно дорогой одежде, плавно шагавшую по растрескавшемуся асфальту, отстукивая тростью мерный ритм, трое бандитов решили, что пора действовать, благо, людей поблизости не было. Вернее, им казалось, что вокруг никого, ведь один соглядатай у этой сцены всё же был. И когда один из грабителей попытался вырвать сумку из рук женщины, не звавшей на помощь, но и явно не собиравшейся отдавать деньги, он не выдержал. Бермуда вышел из-за деревьев и предупредил, что лучше этим троим уйти подобру-поздорову. Он не любил начинать бой со слабаками без предупреждения, считая, что те имеют право получить шанс на добровольную капитуляцию. А впрочем, капитулировали немногие. За всю его долгую жизнь сдавались лишь единицы. Остальные же всегда смеялись, прямо как в этот раз: «Вот так уродец! И что же ты сделаешь? Что ты вообще можешь?» Пара четких, уверенных движений, и голуби взлетели с насиженных веток, перепуганные дикими криками. Сломанные ребра, выбитые зубы, огромные гематомы — эти трое легко отделались. Потом им казалось, что «уродец» нанес такие страшные раны лишь потому, что его оскорбили, вот только они понятия не имели, что это — минимум, на который Бермуда был способен. Нанести меньшие травмы он попросту не смог бы. А перепуганная женщина, изо всех сил прижимавшая к груди сумку, вдруг тепло улыбнулась и сказала: «Спасибо, не знаю, что бы я без вас делала. Мне ведь сегодня зарплату выдали…» Глупая откровенность: вдруг человек, разбросавший за секунду троих крепких мужчин, окажется не чист на руку? Бермуда подумал, что столь наивные люди долго не живут. И лишь спустя пару месяцев понял: наивной Иветт вовсе не была. Она просто умела чувствовать. И сказать, стоит опасаться человека или нет после пары секунд знакомства для нее не составляло труда. Он тогда что-то пробормотал и поспешил прочь, но беспокойство взяло верх. Настолько наивная, да еще и слепая — а вдруг кто-то еще решит покуситься на ее зарплату?.. Бермуда вернулся, но не решился подойти к женщине, спокойно прошедшей мимо стонущих бандитов, отстукивая по грязному асфальту монотонный ритм неуверенных шагов. Она улыбалась. И Бермуда не мог понять, как может улыбаться обычный человек под столь жуткий аккомпанемент. Он пристально вглядывался в полную, округлую фигуру с прекрасной осанкой, крепкие, явно привыкшие к тяжелому физическому труду руки, скрытые тонкой шелковой тканью безразмерной туники, длинные темные волосы, перетянутые на затылке в тугой хвост, мягкие черты лица, напоминавшие о полотнах эпохи Возрождения, и никак не мог понять — отчего эта женщина, только что явно пережившая шок, так спокойно и безмятежно улыбается? Ответ он нашел гораздо позже, в словах: «Просто я была счастлива, что мне помогли. Не так уж часто это происходит. Вернее, совсем редко». Тогда он подумал, что они очень похожи. И их общение стало регулярным. А пока они шли по темным аллеям старого парка, ему казалось, что эта странная женщина может видеть нечто, чего не могут остальные, потому и шагает столь уверенно, без колебаний оставляя за спиной стоны, проклятия и крики боли. А может, она и впрямь видела?.. В тот же вечер Бермуда понял, что сказки о сверхчувствительности слепых — вовсе не сказки. Минут через десять после того, как они покинули парк, Иветт повернулась и тихо спросила: «Вы здесь? Что-то случилось? Вы ведь не можете жить в том же направлении? Мы уже три перекрестка миновали». И ему ничего не оставалось, кроме как выйти из-за невысокой изгороди, надежно скрывшей бы его от взгляда любого преследуемого, чтобы пояснить: «Беспокоился, вот и пошел за вами. Извините. Сейчас уйду». Вот только она, поколебавшись, окрикнула его: «Если вам не сложно, буду рада помощи. Всё же после этой истории страшновато идти одной…» «Наивная, слишком наивная!» — подумал Бермуда. И проводил ее до самого дома. В следующий раз они встретились в том же парке: мафиози решил очистить его и прилегающие территории ото всех опасностей, и вскоре банды старались обходить это место десятой дорогой, наркоманы прозвали парк обителью демонов, а вольные грабители, столкнувшись со слухами, прочно витавшими вокруг этой местности, зарекались совать туда нос. Сделать территорию подконтрольной сильнейшей организации мира мафии — что может быть проще для лидера этой самой организации? Пара телефонных звонков, несколько визитов в парк, подаривших больницам сложных пациентов, и местность полностью очищена. Только вот Бермуда и сам не смог бы тогда объяснить, отчего всё это сделал. Лишь где-то на подсознательном уровне порой мелькали слова: «Наивные люди слишком быстро умирают». А он не хотел смерти наивной женщины, проговорившей с ним всю дорогу домой и ни разу не удивившейся, не поморщившейся и никак иначе не показавшей своего негативного отношения к странному голосу своего спасителя. Сначала он думал, что это лишь вежливость и благодарность, но после того, как Иветт язвительно подшутила над его предположением о шоковом состоянии, из-за которого она так спокойно прошла мимо раненых, понял: ее действительно нисколько не смущал его голос. И потому он очень хотел встретить ее вновь, несмотря на собственное правило: «Не пытайся сблизиться с окружающими, всё равно обожжешься». Во второй раз они вновь столкнулись случайно, и Бермуда не решился обратиться к ней — лишь прошел мимо, втайне надеясь, что она снова его почувствует. Ведь ни один зрячий человек не сумел бы заметить слежку элитного мафиози, а она сумела — женщина, лишенная зрения, но умевшая видеть то, чего никто не видел… И действительно, стоило лишь ему зайти ей за спину, как Иветт остановилась, обернулась и замерла в нерешительности, словно не зная, стоит ли произносить слова, готовые сорваться с губ. И отчего-то он впервые решил изменить собственному правилу — тихо поздоровался с человеком, не имевшим отношения к миру мафии. А она радостно улыбнулась в ответ и ненавязчиво завязала беседу. Снова та же дорога, снова мысли о наивности женщины, которую провожаешь домой, снова удивительно легкий разговор, в котором нет стен отчуждения и неприятия собеседника. В тот вечер он впервые в жизни договорился о встрече с кем-то не по работе, а в субботу пришел в парк на час раньше положенного. Метался из стороны в сторону, коря себя за всё, что уже сделал и только собирался, порывался уйти, но каждый раз останавливался. Все устои трещали по швам, крошились и падали в пропасть: впервые в жизни Бермуда получил шанс поговорить с обычным человеком, принимавшим его таким, какой он есть. А впрочем, не совсем, ведь Иветт всё же не видела его лица. Не знала, что у него деформированные конечности, непропорционально маленькая голова, а ростом он обычному человеку среднего роста лишь по грудь. Не могла испугаться пепельно-бледной кожи, не знавшей солнца, странно развитых мышц, делавших его похожим на гротескную куклу марионеточника с больной фантазией, а главное, напоминающего маску для Хеллоуина лица, лишенного носа, но получившего в награду от проклятия уродливые шрамы на всю щеку. И Бермуда впервые в жизни был рад чужому горю: он радовался, что Иветт слепа. А впрочем, он не признался бы в этом даже самому себе… Тогда она принесла черствый багет и начала кормить диких уток, а Бермуда подумал, что хочет рискнуть. И риск себя оправдал. Хотя иногда ему казалось, что это вовсе не так, и то решение было самым глупым в его жизни… Он узнал, что Иветт всегда возвращается домой этой дорогой, ведь обходной путь пролегает мимо стройки, а потому там слишком тяжело ходить — на дороге вечно что-нибудь лежит. Узнал, что она работает массажистом и мечтает отправиться в горы, чтобы почувствовать, что такое настоящий чистый воздух. Понял, что их вкусы во многом совпадают, а жизнь, такая разная, на удивление похожа. Раз за разом Бермуда возвращался в парк, опасаясь услышать от нее что-то обидное, но неизменно получая лишь счастливые воспоминания. Иногда они спорили, но никогда не ругались, и Бермуда понял: первое впечатление оказалось одновременно обманчивым и очень верным. Иветт не была ни наивной, ни глупой, ни безрассудной, но оказалась на удивление понимающей и открытой, готовой слушать и слышать, без оглядки на то, с кем именно говорит. Он впервые смог расслабиться рядом с кем-то, и уже не мог этого потерять. Спросить у новой знакомой номер телефона — так сложно и в то же время так необходимо! И вновь опасения не подтвердились: номер ему дали, причем с радостью, а вскоре встречи начали назначаться почти каждую неделю во время долгого телефонного разговора. И Бермуда сам не заметил, как одиночество во все прочие дни стало удушающе непереносимым, словно удавку накинули на шею, а субботние вечера в безлюдной части парка — единственным спасением. Он улыбался, когда улыбалась она, помогал всем, чем мог, постепенно научившись принимать и ее помощь — пусть и выраженную лишь словами, но как же сложно научиться говорить тому, кто всю свою жизнь молчал! Как сложно довериться кому-то, если всю жизнь был один! И как трудно перестать прятать собственные мысли и чувства, боясь ответной реакции слишком дорогого теперь уже человека… Но она научила его. Научила не бояться, говоря обо всем на свете и никогда не пытаясь подстроиться под него, но всегда утешая и поддерживая, когда ему было плохо. Удавка на шее окончательно закрепилась. А впрочем, она попросту уничтожила весь кислород вокруг. Иветт стала не его лекарством — она стала его воздухом. Так банально, но в то же время так неизбежно… Любить кого-то слишком сложно, особенно если ты не любишь сам себя. Но насколько же это сложно, если порой ты сам себя презираешь?.. Бермуда знал, что ему не на что рассчитывать. Когда-нибудь эта поздняя весна его жизни пройдет, оставив позади лишь руины. Иветт уйдет, как уходят все люди — просто время заберет ее. Либо жизнь попросту разведет их в стороны, либо подкинет камень на пути, из-за которого они разругаются в пух и прах, либо сказка продлится на удивление долго, всю жизнь — ее жизнь — а затем он станет покрытым струпьями трупом, у которого останутся лишь воспоминания. Иветт уйдет. И даже если это произойдет нескоро, всё, на что он может рассчитывать — дружба. И этого достаточно. Более чем достаточно! Ведь главное — взаимопонимание, остальное не важно! Зачем нужны объятия, если можно поговорить обо всем на свете, не боясь быть высмеянным? Зачем нужны поцелуи, этот примитивный обмен слюнной жидкостью, когда можно посидеть в уютной тишине, не раздражающей, не беспокоящей, предназначенной лишь для двоих? Зачем мечтать о том, чтобы пройтись по парку, держась за руки, когда можно вместе послушать сочинения Паганини в исполнении лучших симфонических оркестров?! Это всё ненужное, лишнее, бессмысленное… и незачем ему подниматься из глубин подсознания. Пусть сгинет там навечно! Ведь у этих надежд нет шанса… А впрочем, Бермуда и не надеялся. Он просто радовался тому, что имел. Ведь цели он привык ставить лишь достижимые, а мечтать о несбыточном считал одной из самых больших глупостей на свете. Он не любил мечты. Как не любил излишний риск. Но любил ее улыбку, которая всегда появлялась в теплые дни, когда утки на пруду шумели слишком сильно… Лишь одно портило всю эту зыбкую идиллию — или ее иллюзию?.. — Бермуда не верил, что его могут принять полностью. А Иветт хотела доказать, что это не так, но не представляла, что для этого сделать. Всего через полгода после знакомства он рассказал ей о мафии, о себе, о проклятии аркобалено — обо всем; узнал всю ее биографию от начальных классов до последних дней; успел поговорить о столь многом, и лишь когда речь заходила о его внешности, полностью закрывался. Вскоре Иветт перестала говорить об этом, решив не тревожить незаживающие раны, и он был за это ей благодарен, а вот сейчас… Сейчас эта тема вновь восстала из глубин, где всё это время таилась, ожидая своего часа. И, кажется, на этот раз Иветт не собиралась отступать. — Я не могу увидеть твоего лица, как все остальные, но могу увидеть его по-своему, ты же знаешь. Почему ты отказываешься позволить мне посмотреть на тебя руками? Нет, почему ты не позволяешь вообще хоть как-то тебя коснуться? Что такого в физических отклонениях от привычной нормы? Что такого в деформациях?.. — Ты не видела! — впервые он повысил на нее голос, и она резко замолчала. Пальцы замерли, перестав отщипывать от черствого багета крошки, губы плотно сжались. А Бермуда вскочил с лавочки и забегал по аллее. — Ты не понимаешь! Может, ты и не уйдешь, может, и продолжишь общаться со мной, но, черт возьми, если ты увидишь, не сможешь этого принять! Никто не может! Кроме Виндиче, потому что у них ситуация не лучше. А ты… Ты начнешь меня жалеть. И всё рухнет. Ты слишком добрая! Такая беспощадная к врагам, способная перешагнуть через тело искалеченного бандита, который насмехался над нами, но такая добрая к друзьям! Я не хочу этого терять, а потеряю! Потому что ты только думаешь, что понимаешь, но на самом деле всё не так. Ты не можешь представить… — Всё настолько плохо, что ты сам себя презираешь? Спокойный, твердый голос заставил его остановиться. Медленно, очень медленно Бермуда обернулся и посмотрел на нее. Иветт положила багет на лавочку, неторопливо подняла руку и сняла очки. Впервые с момента их знакомства. Подернутые мутной пеленой глаза безжизненно смотрели прямо вперед, и его сердце болезненно сжалось. Осознание собственной никчемности, мелочности и лицемерности навалилось удушающим коконом. Мерзкий, ты такой мерзкий! Как ты мог радоваться тому, что она ничего не видит? Не может читать книги, не переведенные на язык Брайля, не может посмотреть фильм с друзьями, не может даже завести этих самых друзей, прямо как ты! Или, может, ты радовался не только ее слепоте, но и тому, что она такая же? Одинокая, безжизненная, старающаяся карабкаться вверх по лестнице судьбы, но неизменно выбирающая дорогу, по которой никто больше не ходит? Чего ты хотел, чего ждал? Кто был тебе нужен? Друг, товарищ, собеседник? Ты ничего не ждал. И ни во что не верил. Лишь боялся потерять то единственное, что каким-то чудом сумел обрести — человека, понимавшего тебя. А что теперь? Она всё рушит, желая приблизиться еще сильнее. Только вот ты не можешь этого позволить. Ведь ты такой противоречивый! Впустил ее в самые потаенные глубины собственной души, привязался как ни к кому другому, ждешь суббот, словно это главные, да что там, единственные дни твоей жизни, настоящей жизни! Но в то же время не подпускаешь ее к себе — думаешь, преступил собственный закон, однако на самом деле лишь позволил себе привязаться, но так и не сумел с ней сблизиться. Не пытался сделать хотя бы шаг навстречу. Ты боялся. И до сих пор боишься. Ты просто трус, да, Бермуда?.. — Знаешь, я сегодня приготовила тебе подарок, — тихий голос, совсем не похожий на тот, что заставил его замереть всего минуту назад, и печальная улыбка, на удивление спокойная. А в глазах ни тени сомнения, ни тени страха, лишь решимость. — Странно, наверное, дарить что-то на годовщину знакомства другу, но… ты ведь не будешь против? Она достала из пакета крупный сверток в синей подарочной бумаге с крупными белыми ромашками, переплетавшимися стеблями. Бермуда опешил. Он думал, она продолжит тот разговор, но тема сменилась так внезапно, словно недавнего напряжения и не было. Он подошел, осторожно взял сверток и аккуратно развернул. Внутри покоился длинный темно-синий шарф крупной вязки с изящным серебристым узором, удивительно мягкий и очень теплый. — Я долго выбирала, искала самый мягкий, но не пушистый, — с улыбкой продолжала Иветт. — Ну и, естественно, синий, это ведь твой любимый цвет. Мне говорили, что синий — это цвет неба, а темно-синий — цвет моря перед грозой. Наверное, это очень красиво… — Прости. Он сжимал вязаное полотно так, что костяшки пальцев побелели. Голос дрожал, как и губы, а глаза застыли на ее руках, не в силах подняться выше. Иветт рассмеялась — тихо, печально, но совершенно не зло. — Я всегда знала, что ты рад моей слепоте, — он дернулся, как от удара хлыстом, но не посмел поднять взгляд. — Говорила же: интуиция у меня отменная. Благодаря ей я много чего понимаю. И знаешь, меня твое отношение не обижает. Может, это и странно, но… в какой-то мере я тоже этому рада, — Бермуда замер, словно каменное изваяние. — Потому что человека формирует его жизнь. Если бы не слепота, я не была бы собой. Это был бы кто-то иной, с тем же именем, но совершенно другим характером. Не знаю, хорошо это или плохо, вот только, вполне возможно, не узнай я на собственной шкуре, что такое попытки окружающих от тебя отгородиться, что такое одиночество среди людей, что такое желание быть понятым и принятым, сжигающее изнутри, но абсолютно обреченное, я бы не смогла понять тебя. Возможно, прошла бы мимо, как все остальные, возможно, попыталась бы пообщаться, не знаю, но вряд ли для меня твоя внешность на самом деле была бы не важна. А сейчас это так. И благодаря этому мы вместе. Потому, наверное, можно поблагодарить слепоту за то, что позволила мне встретить удивительного человека, мудрого и доброго, жестокого к врагам и готового отдать всё ради друзей. Человека, не умеющего смеяться, но мечтающего дарить улыбки, а не боль окружающим. Человека, способного заставить меня посмеяться над собственными проблемами, осознав их незначительность, и неизменно помогающего найти решение… Я рада, что встретила тебя, Бермуда. Тебя, понимаешь? Не твое тело, не твой голос, не твою силу. Тебя. И это не изменится. Никогда. — Почему ты… почему ты не злишься? Почему всегда принимаешь меня, что бы я ни делал? — дрожь в голосе скрыть куда труднее, чем кажется, особенно если все мысли заняты совершенно иным. — Потому что это ты. Мгновение. Он резко поднял голову, заглядывая в ее теплые, добрые, дарящие покой глаза, отчего-то вдруг переставшие и пугать, и распалять чувство вины, отпустившее душу и ушедшее куда-то вглубь, словно поняв, что теперь оно здесь лишнее. В ее глазах было не прощение — Бермуда понял, что она просто никогда его не винила, потому что понимала… — Я ведь тоже не смог бы… быть рядом так спокойно, если бы не?.. — Наверное. Но я об этом как-то не задумывалась. Просто рада, что мы можем общаться. Хотя бы так, как друзья… — она замялась, а затем продолжила: — Не могу сказать, радовалась я тому, что ты такой, или нет — не задумывалась об этом. Наверное, нет, потому что чувствую, насколько тебе из-за этого больно. Кажется, иногда эту боль можно потрогать руками… Мне проще, я хотя бы с коллегами общаюсь и могу спокойно выйти на улицу, а ты кроме Виндиче вообще ни с кем не говоришь, разве что с лидерами мафии. Поэтому мою боль ощутить куда сложнее. Не вини себя. Это естественно. Я ведь не виню, вот и ты не должен. Он задохнулся от ослепляющего чувства вины, мелькнувшего прощальной вспышкой. — Прости. — Прощаю. Выдох. Сильный, долгий, во всю мощь тренированных легких. И отчего-то вдруг дышать стало на удивление легко. Не так, как обычно. Презрение к себе, с каждым днем всё сильнее душившее его в последние месяцы, внезапно ослабило хватку, уйдя вслед за стремлением себя наказать. Хотелось остановить время и просто быть рядом с этой удивительной женщиной, принимавшей в нем абсолютно всё: не только физические отклонения, но и самые черные стороны души… — Я… я просто хотел быть рядом. — Знаю. Я тоже. Иветт улыбнулась, и он вдруг подумал, что жизнь — крайне странная штука. Подкидывая на дорогу испытания, она раз за разом пытается тебя уничтожить, но в какой-то момент, словно отвлекаясь на кого-то другого, может подарить удивительный шанс… Нет, Бермуда всё еще ни на что не надеялся. Он не верил в чудо, благодаря которому его смогут полюбить, как не верил, что когда-нибудь подарит женщине объятия. Но хотя бы просто быть рядом с тем, кто невероятно дорог, просто иметь возможность говорить с ней, просто чувствовать, что она на самом деле его приняла… — Спасибо, что ты есть, Бермуда. Он шокировано замер, а в следующую секунду ее ладонь осторожно накрыла его. Он резко дернулся, словно коснулся раскаленного металла, но отстраниться не сумел — ее пальцы крепко сжались, пресекая попытку бегства. Либо оттолкни ее, либо возьми за руку — выбор так прост и одновременно с тем настолько сложен! Что же ты решишь?.. — А у тебя очень теплые руки, — светлая, добрая улыбка. И сердце пропускает один удар, а в сознании, абсолютно пустом и девственно белом, выводится одна-единственная фраза: «Что, если и правда рискнуть? Рискнуть, рискнуть, рискнуть, рискнуть!..» Одно слово заполняло собой всё вокруг, вычерчивая витиеватый узор, отчего-то напомнивший ему ее вензель. И Бермуда шумно выдохнул, делая шаг вперед. Навстречу неизвестности. — Давай сходим в горы? Вместе. И он сжал ее руку.