***
— Ты ведь обещал быть осторожнее, Джаггер! — Я и был. Не повезло просто. — Посмотри, у тебя рана на полспины! Опять будешь две недели на животе спать… И ладно это, хоть ты и плохо засыпаешь, если не на спине лежишь; так ведь опять к нормальному врачу идти отказался! Заштопался у какого-то коновала — а если загноится? — Не загноится, ты же знаешь, у меня крепкий организм. Да и ты будешь повязки менять. Так что всё будет в порядке. — Mamma mia, за что мне всё это?! Хоть бы в следующий раз тебе лечили голову, может, пришьют сознательность к совести… — Не ворчи, это простой рабочий момент. — А если бы я пришла к тебе с таким ранением?! Сердце пропускает удар. Вспоминаются трещины на пальцах и алая, такая алая, как сама жизнь, кровь. — И думать не смей. Что-то в его голосе меняется. Усталость и спокойствие исчезают, на их месте, как айсберг в ночи, вырастают холод, решимость и странное отчаяние. Он не допустит того, о чем она говорит. Ни за что. Избежит любой ценой… И она это знает. — Ладно, прости, занесло. Давай перебинтуемся. Потерпи, больно будет… Я постараюсь поаккуратнее. Извини. — Не извиняйся, — и снова тепло, сменившее арктический холод, исчезнувший так же внезапно, как появился. И две улыбки, странно уместных в комнате с огромной аптечкой, медленно разматывающимися окровавленными бинтами, волнением и заботой, замершими в воздухе, пропитанном едким запахом лекарств. А тонкие пальцы слегка царапают загорелую кожу заусенцами, даря ей ласку и нежность — ни капли боли. Ведь для Джаггера ее руки всегда самые мягкие…***
Джаггер помнит ее глаза. Карие, вечно усталые, глубокие и словно подернутые мутной пленкой. Иногда они вспыхивали ярким, сжигающим дотла огнем ярости, но чаще казались глубокими воронками, мудрыми и спокойными. И лишь когда она смотрела на него, эти глаза выражали нечто особенное. Неподвластное словам, сокровенное, бесконечно теплое. Не страсть, не обожание, не восхищение, как у женщин, скрашивавших его жизнь когда-то давно, словно в иной реальности — до знакомства с ней. Иногда ему казалось, что в этом взгляде смешивается забота, нежность, тревога за него, мягкость, похожая на материнскую, и обреченность. Но он никогда не произносил этого вслух. Как не признавался себе в том, почему боится произнести — чтобы не сглазить… Суеверным Джаггер не был, а вот она была. И заразила его привычкой не говорить о своих опасениях, чтобы не подманить неприятности, ведь слова материальны.***
— Не смотри так на меня, Джаггер, я же не картина Рафаэля. — Ты лучше. — Тьфу, пропасть! Ненавижу комплименты, ты же знаешь! Я не красавица и отлично это понимаю. — Для меня ты лучше, — нажим в голосе, а руки обвивают ее талию еще крепче, не давая ускользнуть. Попытка бегства пресечена, и вскоре ее руки уже не пытаются его оттолкнуть, смиренно повисая вдоль тела, а голова находит приют на его плече, пытаясь спрятать робкую счастливую улыбку в складках клетчатой рубашки. Только Джаггер чувствует ее. Сам не знает, почему, но всегда чувствует, когда его невеста улыбается. — Вечно ты глупости говоришь… — Пускай. Тишина. А затем едва слышное: — И правда… Он улыбается, берет ее лицо в ладони и заглядывает в глаза. Мутные, вечно усталые, они смотрят на него с такой нежностью, что, кажется, пол может уйти из-под ног, а мир перевернуться, роняя его на перину облаков. Но мир остается на месте, впрочем, как и всегда. А Джаггер, глядя на безумный коктейль местами противоречивых чувств, думает, что у того лишь одно название, и его не страшно произнести вслух. — Люблю тебя.***
Джаггер помнит ее губы. Обветренные, потрескавшиеся, любящие улыбаться и ненавидящие помаду. Губы, способные извергать проклятия и дарить слова любви, петь чувственные романсы и выстраивать витиеватые конструкции из отборных ругательств. Он помнит скандал в портовом районе сразу после их знакомства. Грузчик уронил коробку, присланную ей из-за океана сестрой, и что-то внутри подозрительно звякнуло. Таких отборных ругательств Джаггер не слышал и во время попоек с членами своего мафиозного клана… Разве что если попойки эти проходили в самых опасных районах города. И в тот момент ему показалось, что настолько грубая женщина не сможет привлечь ни одного мужчину. А после узнал, что она сумела вытрясти у компании-перевозчика компенсацию за разбитую вазу. Она поделилась с ним радостной новостью в день, когда он в очередной раз заходил в редакцию газеты обсудить деловые вопросы с новым владельцем. Странно, но компенсацию она решила потратить на небольшой праздник для друзей, и Джаггер был в числе приглашенных. Идти он не собирался, но отчего-то пришел, и хотя никогда не верил в судьбу, потом нередко думал: «А может, и впрямь это было неизбежно?» Мягкий свет умирающих свечей, блики на стеклянных бокалах, багрянец вина и потертая гитара. Тонкие пальцы, нежно перебирающие струны, и обволакивающий голос, просачивающийся в самые глубины души — Джаггер никогда не забудет этот вечер и те романсы, что она пела. Ее улыбку и странную мысль: «У нее пальцы потрескались, губы обветрены и волосы секутся. А ведь если в порядок привести, красивая женщина будет. Только вот… это будет уже не она, правда?»***
— Спой мне. — Как всегда, — тихий смех, грудной, низкий. Она никогда не смеялась во весь голос, словно это было чем-то запретным. — Почему ты так любишь, когда я пою? — С этого всё началось. — Ты всегда так отвечаешь, но никогда не объясняешь, что именно «началось». Странно это. — Вовсе нет. — Ну и ладно, когда-нибудь узнаю. Я настойчивая! — и снова смех, на этот раз куда более веселый. — Знаю, знаю, — и Джаггер смеется вместе с ней, искренне веря, что когда-нибудь придется открыть тайну, которую, кажется, давно разгадали, но всё же очень хотят услышать подтверждение.***
Джаггер помнит ее волосы, ниспадавшие на спину волнистым каскадом. Матовые, блеклые каштановые пряди, блестевшие разве что на ярком солнце, редко встречавшиеся с ножницами парикмахера и не знавшие краски. Она не любила косметику, разве что крема, настойчиво появлявшиеся на ее туалетном столике каждый праздник, а то и просто так, равно как не любила парикмахеров, портных и сапожников. Ее одежда, всегда опрятная, чистая, отутюженная, провела со своей обладательницей далеко не один год. Стоптанные туфли, всегда начищенные, раз за разом подбивались металлическими набойками и чинились, но не находили последнего пристанища на свалке. Джаггер знал, что она бедна, как церковная мышь, но не решался дарить одежду — понимал, что гордостью его женщина может сравниться с ним самим, а то и дать ему фору. И потому раз за разом дарил большие банки популярного крема, цветы, конфеты, а еще мелкие вещицы, полезные в быту. Она очень радовалась набору вафельных полотенец на первое Рождество после знакомства и долго смеялась, разглядывая тарелки с пушистыми котятами, оккупировавшие полки ровно через год. А вот когда он подарил ей изящный гребень черного дерева, поджала губы, резко нахмурившись. Но он тогда сказал: «Имею я право в день помолвки подарить невесте то, что хочу?» Джаггер знал, что подарком она не пользовалась, боясь повредить — берегла его как зеницу ока. Не из-за цены. Из-за его слов. Ведь он тогда добавил: «Когда мы поженимся, всё мое станет твоим, как и я сам. Так почему ты не можешь получить аванс?»***
— Опять ты нищенке помогла… — ворчливо. — Ты же знаешь, ей всего пятнадцать, а родителей нет, — спокойно и словно отстраненно. — Ты в том же возрасте осталась сиротой. Еще и младшую сестру на себе тащила. Но в нищенки не пошла — работала. — Ага, на четырех работах. Если получалось поспать часа четыре в день, значит, повезло. Всё относительно, Джаггер. Можно сравнить мою работу и ее нищенство, а можно вспомнить, что она от предложения поработать в борделе отказалась. Как думаешь, где больше заработаешь? То-то и оно. Так что не суди. У каждого свой крест, у каждого своя Голгофа. И дорогу эту каждый проходит так, как может. Я вот докарабкалась до типографии и стабильной зарплаты, живу в одном из самых запущенных районов и грызусь с соседкой-алкоголичкой, вечно устраивающей дебоши. Сестра вышла замуж и уехала в Америку, живет — не тужит, к счастью. Она всегда у меня красавицей была, повезло встретить в порту иностранца, когда цветами торговала. А ведь мы жили одинаково. Кто знает, что эту девчушку через пару лет ждет? Может, и она жениха найдет хорошего. А может, вернется в воскресную школу и сумеет потом найти неплохую работу. А может, и того лучше: вдруг судьба удачно сложится и поможет певицей стать, как она мечтает? — Удача с неба не падает. Человек должен всего добиваться своим трудом. Вы с сестрой работали, вот ей удача и улыбнулась, да и ты работу стабильную нашла, с неплохой по местным меркам зарплатой. А привычка копить и ни на что особо не тратиться скоро могла бы позволить и в район получше переехать… Только уже не понадобится. Переезжать будешь ко мне. Тоже в какой-то мере повезло, разве нет? Ее взгляд затуманивается, уголки губ едва заметно поднимаются, ветер путается в длинных каштановых волосах, заставляя кожу на шее покрыться мурашками, но она словно не замечает холода. Будто вокруг не осень, а жаркое лето. Лето его слов. Их общих чувств. — Я самая счастливая женщина на свете, Джаггер. Это единственное, что я знаю точно. Понятия не имею, везение это, заслуженный подарок небес, судьба или стечение обстоятельств, да это и не важно. Только ты для меня всё. Они останавливаются и смотрят друг на друга, не замечая прохожих, снующих по аллее парка, кутаясь в теплые плащи. Он касается ее пальцев, осторожно, нежно, чувствуя, что сейчас прозвучит нечто безумно важное… — Пообещай мне, что ты не умрешь. Только это, ничего больше. Ее ладони крепко сжимают его, а в глазах лишь боль. Бесконечная, бездонная, как полярная ночь, как подводная мгла, как ужас в сердцах людей, заглянувших в глаза самому страшному своему кошмару… И Джаггер, сжав ее руки в ответ, тихо отвечает: — Я не умру. Обещаю. Две улыбки. Искренних, счастливых, верящих в исполнение обещаний…***
Джаггер не знает, что с ней сейчас, как не знает он, и что с ней было все эти годы. Знает лишь, что, став аркобалено, уже не мог ее увидеть. Говорил себе: «Проклятие необратимо, зачем ей тратить жизнь на того, кого и мужчиной теперь не назвать? Ребенок… Зачем ей ребенок вместо мужа? И как мне быть с ней рядом, не имея возможности даже обнять? Жизнь умеет бить — садисты в казематах пытают не так жестоко… Да и черт с ним, пусть она найдет себе хорошего мужчину и будет счастлива! А я для этого сделаю всё, что могу». Организовать собственные похороны, уговорив босса клана подделать свидетельство о смерти — что может быть проще? Проследить, чтобы нотариус исполнил условия завещания и передал всё имущество той, что хотела от него отказаться, но приняла, прочитав прощальное письмо. А затем уехать из города, попросив друга приглядывать за ней и по возможности помогать. Бегство? Тактическое отступление? Попытка спасти того, кого любишь? Самообман? Он не знал. Лишь понимал, что если будет с ней, оба будут страдать, а если попытается приглядывать издали, она это почувствует. Ведь она всегда его чувствовала, как — он и сам не знал. Просто по дороге домой начинала оглядываться, ища его, задолго до того, как он приблизится. Просто всегда открывала дверь сразу после его стука, словно только этого и ждала. Просто говорила, что всегда знает, когда он рядом, и улыбалась, глядя на горизонт тем самым, удивительным взглядом, что предназначался лишь ему. Она его чувствовала. И потому всегда говорила то, что ему было необходимо услышать, приходила к нему тогда, когда одиночество захлестывало его, корила и подбадривала, никогда не переходя черту — не оскорбляя и не скатываясь в ненавистную ему лесть. И он уехал, мечтая только о том, чтобы ее жизнь наладилась. Только почему-то никогда не спрашивал у друга подробностей, заставив того писать лишь в порядке ли она, жива ли, говоря, что остальное не важно, и не признаваясь себе в самом главном… Ведь страхи лучше не обращать в слова даже мысленно. Друг сначала пытался его переубедить, потом смирился. Писал о ней сухо, всего парой фраз, а впрочем, с годами и сами письма его стали не лучше, а при встрече на совете клана он отворачивался от Джаггера, пряча глаза, в которых читалось презрение, граничащее с отвращением. В последнем же письме, пришедшем за пару недель до окончания срока жизни аркобалено, не было ни строчки. Лишь белый лист в посылке, на дне которой покоился гребень из черного дерева… И время истекло. Смерть пришла за своей жертвой. А впрочем, не жертвой — всего лишь подошло время жатвы. И серп опустился. Но не срезал колос до конца. Черное Пламя Виндиче сулило спасение — подобие жизни в теле, покрытом струпьями, полуразложившемся, стянутом бинтами, что никогда не окрасятся в багрянец. И Джаггер ухватился за эту возможность. Согласился стать живым мертвецом, исчезнув навсегда для привычного мира, знакомых и света дня. Потеряв последнюю надежду когда-либо увидеть ту, о ком ни на секунду не забывал, отчаянно желая верить, что она всё еще жива и счастлива, ведь показаться ей на глаза в таком виде — даже хуже, чем вернуться домой в образе пятилетнего ребенка. Восставший из могилы труп нужен женщине еще меньше младенца в качестве возлюбленного. Он верил в это. Или хотел верить… только иногда просыпался по ночам от одного воспоминания. Единственного, которое хотел забыть. «Я верю, ты сдержишь обещание, и тоже кое-что пообещаю. Я всегда буду любить тебя. Что бы ни случилось. Какое бы ранение ты ни получил, главное, возвращайся. Без рук, без ног, не важно — главное, вернись. Я всегда буду рядом. Только на том свете не смогу…» Джаггер выполнил обещание. Говорил другим: это потому, что очень хотелось жить. И лишь по ночам, закрывая глаза и сжимая в руках женский гребень, признавал правду: ведь там, за чертой — неизвестность, а здесь, в этом мире, он всё еще мог помнить…