Вензель твой в сердце моем...

О, и карманы промокли. Не покурить. Чертов дождь. Да и наплевать. Вытаскиваю из кармана толстовки пачку «Мальборо», кидаю на колченогую тумбочку у дивана. Табак раскис, похож на песок с линии прибоя. Романтика! Хах. Падаю на диван, в бедро впивается пружина. Выкинуть тебя на помойку, что ли? Заколебал. А спать тогда на чем?.. Риторический вопрос. Стаскиваю насквозь промокшую серую толстовку, черную футболку, отжимаю их, не вставая с дивана. Хочу курить. И выдыхать горячий дым к серому потолку. Не судьба. Натягиваю футболку обратно, толстовку вешаю на спинку дивана. В этой части здания потолок не протекает, и даже окна забиты фанерой — можно переждать этот чёртов ливень. Хлынул на Намимори полчаса назад, застал меня в пригороде, промочил последнюю пачку сигарет. Гадство. Холодно. Потираю предплечья, понимаю, что не согреюсь. Осень в Намимори не самая жаркая, а ночи в Кокуё-ленд не самые безмятежные. Здесь нет отопления, а одеяла сгорели в последнем пожаре. Да почти всё сгорело, кроме дивана, тумбы и маленького столика. Хотя чему тут гореть было — одни бетонные стены и пара-тройка древних предметов меблировки. А вот пожар нашел, что сжечь. Хотя, учитывая, что этот и так полуразрушенный дом просто подожгли враги нашего шефа, Рокудо Мукуро, предварительно разлив бензин, не так это и удивительно. Люблю огонь. Он забирает всё: и радость, и печаль. И друзей, и врагов. И то, что было дорого, и воспоминания, которые ненавидишь. Лучше выжженная пустота, чем унылый плач дождя. Хорош рыдать уже, достал. Я не плачу, вот и ты не плачь, не действуй на нервы: я всё равно не буду сетовать на старуху-судьбу, стонать и рыдать навзрыд. Это бесполезно. Нытьем никого не спасти. Хочу курить. А еще согреться. Только не получается. Потираю предплечья, пытаюсь разогнать мурашки. Толку ноль. Достаю из тумбочки бутылку виски, стакан, наливаю в него янтарной жидкости до половины, ставлю на покрытую щербинами деревяшку, она же — столешница моей кособокой тумбы. Темно, хоть глаз выколи, а в фанеру на окнах лупит дождь. Никого нет дома, свали уже. Распускаю волосы, потому как они чертовски длинные и не просохнут, пока собраны в «хвост», скидываю армейские берцы, единственное, что не промокло сегодня, и устраиваюсь на диване поудобнее. Ну, как «поудобнее» — чтоб не сильно пружина колола. Беру стакан, смотрю в полок. Нестерпимо хочу прикурить и сплюнуть на пол, избавляясь от горечи первой затяжки. Ты всегда говорил, что девушке такая привычка категорически противопоказана. Я смеялась и отвечала, что мне плевать на чьё-либо мнение, в том числе — очкарика, любящего игрушки йо-йо и, похоже, впавшего из-за них в детство. А ты почему-то не обижался. Просто заваливал меня работой и говорил, что я имею право продолжать плевать на пол, потому как я скорее парень в юбке, чем девушка. Только я никогда не носила юбки, откуда ты такое выкопал, Чикуса? Смотрю в стакан, ухмыляюсь. Глупо. Всё равно не согреюсь. Только хуже сделаю: потом башка раскалываться будет. Снова усмехаюсь и залпом выпиваю янтарную жидкость, обжигающую горло, царапающую его, как наждак. Никогда не умела пить. А ты умел — никогда не пьянел. Даже когда вы с Кеном спорили «кто больше выпьет», ты всегда выигрывал и не страдал похмельем. Аж завидую, правда. Наливаю еще виски и снова выпиваю залпом. Желудок сводит рвотный позыв: я с утра ничего не ела. Да и наплевать, зато так можно быстрее опьянеть. Кашляю, пытаюсь отдышаться и снова захожусь в приступе кашля. Надоело. Глубоко вдыхаю и медленно выдыхаю. О, уже лучше. Третий стакан, и по телу разливается долгожданное тепло. Теперь я, наверное, не заболею, мигрень не в счет. Тошнит, голова начинает кружиться. О, пробрало. Четвертый стакан, мысли путаются. Как ты не пьянел? Ну как? И почему не научил? Да ты вообще ничему меня не научил, Чикуса! Какого чёрта тогда спас, привел в банду Кокуё, дал в тебя втрескаться, как полной дуре? О, истерика, что ли? Надо покурить, чтоб успокоиться. А, чёрт. Забыла. Дождь, я тебя вдвойне ненавижу: ты пытаешься заставить меня рыдать, да еще и сигареты промочил. Зараза. Наливаю пятый стакан, ставлю на тумбу, смотрю в потолок. Дыхание обжигает воздух. Распластываюсь по дивану, считаю секунды. Раз, два… Слушай, Чикуса, мне вот интересно: ты же гений… был. Ты всегда всё просчитывал наперед, тогда почему не просчитал, что на Кокуё-ленд нападут? И почему в тот день Мукуро не было на базе? Где он шлялся с Хром и Франом, когда я, ты, Кен и ММ отбивались от этой толпы фанатиков с факелами? Инквизиторы чёртовы. Ненавижу. Хотя ненавидеть уже некого: шеф их всех убил… потом. Когда вернулся. Когда прорывался в горящий дом. Ой, блин, а вообще знаешь, тогда было хорошо — жарко. А сейчас всё время холодно. Еще выпить? Да нет, а то попрощаюсь с виски, а он дорогой. Хотя мне-то лесом, всё равно бутылку спёрла. Я же «мафия». Хах. Самоирония — это хорошо. Потому что я не такая, как ты, Чикуса, как ваши мафиозные дружки, как шеф, вещавший что-то о ненависти к мафии и пахавший на нее, как проклятый. Никогда не была такой. Я же беспризорница, и мораль у меня хромает на обе ноги. Хотя я уже не помню, почему эта самая «мораль» исчезла, и это хорошо. Нечего засорять голову лишними воспоминаниями. Подтягиваю колени к груди и снова кашляю. Диван заунывно скрипит. О, еще одна плакальщица на мою голову. Да пошли вы, нытики. Слишком мне меня напоминаете. Беру стакан, верчу в руках, рассматриваю через грани стекла огонь виски. Желтый — тоже цвет огня. Значит, виски горит не только если его поджечь. И жжение в горле тому доказательство. Огонь вообще хорошая штука. Он согревает. И сжигает дотла. Ну, как в тот день. Помнишь, Чикуса, как мы дрались, помнишь, как ММ ранили, помнишь, как ты заставил меня оттащить ее в задние комнаты? А вы с Кеном, как бравые рыцари, остались на передовой, защищать дам. Скажи, по какой такой обдолбавшейся логике я, «парень в юбке», носивший джинсы, должна была оставаться с этой раненой фанаткой ананасовой составляющей Кокуё? Почему ты приказал ее охранять и оказать помощь? И почему, когда тебя ранили, меня не было рядом? Потому что я идиотка и послушалась приказа своего сэмпая. Ненавижу тот факт, что ты был правой рукой шефа, Чикуса. Ненавижу шефа, который шлялся не пойми где. Ненавижу себя за то, что не помогла тебе. Всё ненавижу. И только тебя — не могу. Тебя и огонь, но это и так понятно. Тоже мне, уточнила! Хах. Башка кружится, желудок сводит, в ушах звенит. Зато не мерзну больше. Но и согреться не смогла: я с того дня вообще не могу этого сделать. Надо покурить… А табака нет. И твоей улыбки нет — нечему меня согреть. Ненавижу дождь: он плачет! Почему рыдать можно, а улыбаться — нет? Тупые правила! Чикуса, почему в жизни не работает закон равенства и переноса части уравнения? А ты еще говорил, что математика — основа основ! Да, блин, конечно! И где теперь твоя математика? Там же, где была, когда ты меня посылал этой… ММ рану перевязывать! А рана-то пустяковая была, она сама бы справилась. Я так спешила, так торопилась, а она что-то говорила про то, что вы сами справитесь, и нам надо просто дождаться шефа… Ненавижу ее за эти слова. И за то, что она отказалась сама зашивать рану. Потому что пока я ее зашила и перевязала, дом подожгли. А потом ты зашел в комнату, и я спросила: «А Кен?» — но ты только покачал головой. Он не вернулся. Только тело обуглившееся потом, после пожара, нашли. А ты опустил глаза и пошел ко мне. И на полу за тобой оставались темные капли. Как будто шел дождь. Теплый, грибной, с крупными каплями. Только почему-то красными. С тех пор я его ненавижу, Чикуса. Как и себя. Чёрт, почему этот монотонный стук в окно так раздражает? Может, потому что он такой постоянный, что кажется, будто это не закончится никогда? Так ничего бесконечного в этом мире нет — чего я злюсь? Не знаю. Да и плевать. А ты дождь любил. Как и я когда-то. Помнишь, выходили на крышу, как только начинался ливень, особенно ночью, и ты вещал какую-то заумную ерунду про созвездия и математические законы, которые являются основой основ? Я мало что понимала: беспризорница, подобранная на улице мафиози, жившем в полуразвалившемся доме, не самый интеллектуальный собеседник. Зато мне нравилось вслушиваться в звуки твоего голоса и ловить блеск стекол очков, когда луна светила особенно ярко. Ну, скажем так: романтик во мне не сдохнет, наверно, даже в канун Армагеддона. Зато поспать он любит — например, когда я прикуриваю. Курить… Чёрт! Тупая зависимость! А ты ни от чего не зависел. Разве что от шефа, но он «кто-то» а не «что-то», о, размялась в риторике. Как ты когда-то, по ночам, на крыше. Ты любил со мной говорить, потому что я всегда слушала, не перебивая, буквально с открытым ртом, правда, ни черта не понимая, но это были мелочи. Ты знал, что я не блещу интеллектом, и пытался поделиться своим. Не прокатило. Лучше б ты тогда не пытался заставить меня запомнить названия созвездий, а улыбался. Потому что у тебя красивая улыбка. Вот блин, я это сказала. Позор! Но она и правда красивая, а ты улыбнулся мне лишь однажды. Почему, Чикуса? Почему, чёрт тебя возьми? И почему меня это так бесит?! Стакан летит в стену. Темные потеки украшают серый бетон. Острые осколки сыплются на грязный пол. И только потом, словно сквозь вату, в уши прорывается звон разбитого стекла. О как. Истеричка. Это был последний. Хах. Хватаю бутылку, делаю небольшой глоток, с громким стуком ставлю на тумбу и понимаю, что меня трясет. Опять холодно, голова раскалывается. Хочу увидеть тебя. Хочу согреться. Кажется, пора… Усмехаюсь, смотрю на потолок, сплевываю на пол и открываю ящик тумбочки. Выуживаю небольшой целлофановый пакетик, достаю из него крошечный сверток. Дети, не мешайте кокаин и виски, это повредит вашему здоровью! Особенно если наркота новейшая, с непонятными добавками. Хах. К тому же она еще и дорогая, так что я работаю, где только могу. Хах, ты говорил, что все профессии нужны обществу. Я уборщица, посудомойка и еще фиг знает кто — даже на кладбище за небольшую плату дорожки подметаю по вечерам. И знаешь, ни фига общество не видит, что такие «профессии» ему «нужны». Философия пошла, надо поспешить… А то задумаюсь о бренности бытия, а оно мне надо? Разворачиваю сверток, ссыпаю белый порошок на картонку, лежавшую в пакете. Перемешиваю металлической пластиной, разделяю на две полосы, беру трубочку, прикладываю к носу. Вот сейчас мне будет… Затяжка. …совсем плохо. И оно того стоит, Чикуса. Вдыхаю вторую кокаиновую полосу, откашливаюсь, попутно потирая нос и глаза. Скручиваю пакет, пока не накрыло, прячу в ящик. А по телу уже ползет оцепенение. Звон в ушах стихает, сердце начинает вырываться из груди, кажется, что кровь сейчас закипит, а мир вокруг медленно, но верно затягивает серая пелена. Распластываюсь на диване. В бедро впивается пружина. Плевать. Вытягиваюсь во весь рост, ступни висят над полом, голова на подлокотнике, руки на груди. Дааа, то, что надо. Серый мир прорезают алые сполохи, слышу треск огня, где-то кричит ММ, зовет кого-то… Кто такой «Мукуро-сама»? Да плевать. В дверном проеме стоишь ты, Чикуса, а под ноги тебе продолжает литься красный дождь. Ты прижимаешь руку к животу, пошатываясь, подходишь ко мне и садишься рядом. Практически падаешь, но я не могу съязвить, что у тебя откровенно фиговая координация. Не сейчас. Потому что всё не так, как раньше, когда в Кокуё было весело. — Держись, очкарик, — усмехаюсь я и пытаюсь вставить хирургическую нить в иглу. Чёрт, почему я такая неуклюжая? Почему руки всегда трясутся?! Каждый раз в этот момент, когда тебе так нужна помощь, они дрожат и теряют драгоценные секунды! — Я сейчас, погоди. Потерпи, я почти… чёрт. Влажная ладонь, перепачканная в странном дожде, накрывает мою. Поднимаю глаза и замираю. Ты улыбаешься. Первый раз в жизни ты мне улыбаешься. Первый и последний. Огонь подбирается к двери, дым заволакивает комнату, трудно дышать. На глазах выступают слезы от едкого мерзкого запаха и от обиды. Я бесполезна. А ты качаешь головой, и треск заглушает всего одно слово, которое я всё же слышу. — Поздно. Хватаю тебя за руку, но стекла твоих очков, в которых отражается огонь, больше не блестят. Как и глаза за ними. Ты начинаешь заваливаться на бок, а я подхватываю тебя и, прижав к себе, продолжаю пытаться вдеть нитку в иголку. Очень жарко, но жарче всего животу. А еще — мокро. Очки падают с твоего носа и слышится звон стекла. Где-то за пределами моего понимания рыдает ММ и постоянно говорит одно и то же: «Они умерли, умерли, Мукуро-сама, где же Вы? Я ошиблась, они не справились». Хочется заткнуть ее. Хочется сказать, что она дура. Потому что вы с Кеном справились, Чикуса. Враги не прошли в эту часть здания — решили выкурить нас… или сжечь. Так почему она говорит, что вы не справились? И почему она вас оплакивает?! Еще рано. Ты еще жив, Чикуса. Главное — не сдаваться. И не лить тупые слезы, которые никого не спасут! Наконец вдеваю нить в иголку и понимаю, что это заняло около минуты. Дура, потеряла столько времени… Кладу тебя на пол, разрываю рубашку… чёрт. Огромная рваная рана выглядит не так, как должна. Кровь, которая обязана толчками вырываться из нее, лишь едва различимо падает на пол с ее краев вязкими дождевыми каплями. Такими, как эти глупые слезы ММ. Неправильно. Так не должно быть. Зашиваю рану, а дышать становится всё труднее. Кашляю и приклеиваю пластырем поверх шва бинт: мне не поднять тебя, чтобы перевязать как следует. Погоди, вот выберемся — перевяжу как надо. Встаю на четвереньки рядом с тобой. ММ хрипло шепчет что-то, роняя на пол слезы. Жарко. Особенно на животе: вся моя кофта пропиталась красным дождем из твоей раны. Глаза слезятся, горло перехватывает, разрывая его наждаком, а голова кружится так, словно я не выходила из запоя неделю. Смотрю на твое лицо, ты всё еще улыбаешься. У тебя красивая улыбка. И я улыбаюсь в ответ. — Потерпи. Еще немного. Хриплый шепот срывается с губ. Не узнаю свой голос. Хватаю тебя за руки и пытаюсь поднять. ММ городит какую-то чушь о том, что я должна оставить тебя, но мне плевать. Ты почему-то очень тяжелый, не думала, что в таком худющем парне может быть веса больше, чем в диване, который ты вчера помог мне затащить в мою комнату. Диван классный, кстати. Только пружина вечно колется. Закидываю твои руки себе на плечи со спины, кое-как притягиваю тебя к себе. Теперь и моей спине жарко — алый дождь и твое тепло меня согревают. Начинаю двигаться к окну, и плевать, что это третий этаж. Колени, затянутые в джинсы, стесываются до крови. И такое бывает, если джинсы рваные. А говорят, что это красиво — рвань носить. Да пёс его знает, но это точно неудобно. Когда ползешь на коленях, например. Добираюсь до окна, сажаю тебя рядом с ним, прислоняю к стене, и твоя голова упирается подбородком в грудную клетку, а руки лежат на полу странными безвольными плетьми. А обычно они двигаются, разминая пальцы, чтобы йо-йо были послушнее… Свешиваюсь из окна, благо стекол в Кокуё никогда не было, смотрю вниз и нервно сглатываю. Первый этаж весь в огне, а враг рассредоточился по периметру. Второй этаж тоже поглощен огнем, а вот третий — не совсем. До некоторых окон пламя еще не добралось. Пытаюсь доказать ММ, что нам надо отсюда выбираться, но слова до нее явно не доходят. У нее истерика. Она смотрит на тебя и рыдает, раскачиваясь вперед-назад. Плакальщица, что ли, не по делу слёзы лить? Даю ей пощечину, подтаскиваю к окну. Пусть дышит воздухом, а не угарным газом. Поднимаю тебя вновь, кое-как подтягиваю к подоконнику и кладу животом на него. Чтобы ты тоже не дышал всякой гадостью. Ну, ты без сознания, значит, тебе не очень больно от того, что прямо на ране лежишь, так? Горло перехватывает в который раз, захожусь в кашле. Чёрт, как не вовремя. Сплевываю на пол, отгоняя от себя мысль, что тебя это наверняка разозлило, стягиваю с себя куртку, с тебя — пиджак, с ММ, монотонно призывающей какого-то «Мукуро-сама» — неведомую муть, напоминающую мундир. Хорошо, что у нас одежда плотная и прочная, механиком Вонголы сделанная. Она не порвется, я уверена. Связываю рукава, жадно ловя губами воздух из окна и изнывая от жары. Периодически захожусь в кашле и ловлю себя на мысли, что только ты не кашляешь. ММ ведь время от времени прекращает трепать мне нервы из-за приступов удушья — есть за что сказать «спасибо» огню… Привязываю к раме «канат» из одежды и подталкиваю эту истеричку к нему. — Давай. Он короткий, придется прыгать, — голос странно-сиплый. Зато похож на мужской, и это не так уж плохо. — Как спрыгнем, начинаем бой. Надо попытаться. — Нет, мы не сумеем! — что за пессимизм? И почему она на меня смотрит как на сумасшедшую? — Надо попытаться. — Это невозможно, нас убьют!.. — Предлагаешь заживо сгореть? — ну вот, сорвалась. А нечего нести чушь! Если не бороться, можно вообще не рождаться! А если родился, сразу ложись и подыхай! — Но их слишком много!.. Она снова кашляет, а я сплевываю и говорю: — Да плевать мне на твою истерику. Ты не сгоришь. Я тебя сама скину, если надо будет. На секунду ММ замирает, и вдруг под окнами раздается крик. Выглядываю в окно, враги отсюда напоминают муравьев — бегают, суетятся… А три иллюзиониста планомерно и уверенно уничтожают их. — Мукуро-сама! — вопль над моим ухом на секунду оглушает меня. В голове звенит, в глазах темнеет. Хватаю тебя за руку и сжимаю мозолистые пальцы изо всех сил. Но… Чикуса, почему твои руки такие холодные?.. Здесь же жарко, почему они не вспотели?.. Не важно. Снова кашляю и, отдышавшись, шепчу: — Видишь, еще не поздно, Чикуса. Их отвлекли. Теперь можно прыгать… В голове гудит, чувствую, как ноги подкашиваются, и сжимаю тряпки на окне. Судорога во всем теле. Боль. Темнота… Веки привычно-тяжелые, воздух странно-холодный. Медленно открываю глаза и пытаюсь пошевелиться. Хрипло выдыхаю, со свистом, словно легкие отказываются работать, и чувствую, как рука падает и пальцы врезаются в бетонный пол. Да уж, этот новый сорт наркоты, кокаин со странными добавками, поистине творит чудеса. Он достает из памяти всё то, что огонь сжигал, а дождь оплакивал, попутно стирая все воспоминания, которые не важны. Сплевываю и понимаю, что пол окрасился алым. Хах. Прикусила язык до крови, пока «летала во сне». А за окном тишина. Или это у меня слуховые галлюцинации? И, кажется, уже ночь. Ни огня, ни дождя. Только виски на тумбочке. И осколки стекла на полу, словно очки разбились. Хочу увидеть твою улыбку еще раз, но нельзя. Только завтра. Да и ладно. Знаешь, Чикуса, плевать мне на то, что в тот день я заставила ММ прыгнуть, и она сломала ногу, что я привязала тебя и спустила вниз, а затем отвязала рукав, и ты упал. Плевать, что сама выбралась на карниз и стояла там, пока Фран не создал реальную иллюзию батута, и я не смогла спрыгнуть. Мне плевать даже на то, что пока я стояла там и смотрела на тебя, лежавшего внизу, словно сломанная кукла, мне становилось холодно. Мне не наплевать только на то, что ты так и не поверил: «поздно» не было. И не будет. А потом были похороны, отъезд Вонголы в Италию, переезд за ними банды Кокуё, от которого я отказалась, и полгода ненависти к дождю, стеклу и самой себе. Знаешь, кокаин — это не способ забыться. Это даже не способ увидеть тебя вновь. Ты бы не одобрил, знаю, но не могу иначе: кокаин — это всего лишь средство достижения цели. А цель у меня одна. Я хочу увидеть тебя и сказать, что «поздно» не бывает никогда. Но я не собираюсь сдаваться. Я хочу вытравить из себя этот вечный кашель, хочу выжечь память обо всем, что не касается тебя. Хочу доказать тебе, что еще не поздно, потому что пока я помню — ты жив. А когда я умру, «поздно» вообще станет лишним словом. Мы же встретимся. Хах, ММ говорила, что в психушке меня окончательно испортили. Ошиблась. Наоборот, мне там впервые дали попробовать наркотик, возрождавший воспоминания из пепла. Чего только втихоря не приносят посетители тамошним наркошам… Смотрю в серый потолок, кашляю и пытаюсь отдышаться. Сил нет, голова гудит, а в теле слабость. Надо поспать. Завтра на работу к семи утра, а вечером я, как всегда, приду к тебе в гости, в твою новую «загородную резиденцию», где я мету дорожки: не могу не прийти, потому и осталась в Намимори. Не могу тебя оставить одного, так что терпи гостей каждый день. И если опять ливанёт этот долбаный дождь, я его возненавижу еще больше. Курево жалко, блин! Затянуться бы… Пойду на работу с утра — надо купить пачку. А вечером я опять приду к тебе, принесу книжку о созвездиях, почитаю вслух, сидя на земле, вернусь в Кокуё-ленд, выпью виски, вдохну белый порошок и стану на шаг ближе к тому, чтобы убить свою память. Кстати, а что за человек тогда отвлек врагов? Какой-то «Мукуро-сама»… Кто это был?.. Хотя какая разница? Без лишних воспоминаний лучше: больше места для тебя, Чикуса. Я не хочу вспоминать всякую ерунду. Я хочу курить. И улыбаться. Тебе.