Вензель твой в сердце моем...

— Здравствуй. Ты опоздал. Я жду тебя уже пару дней. Кажется, ты не очень-то спешил. — А у меня была причина приходить раньше? Кстати, тебе не кажется странным подобное поведение? Ты что, совсем не боишься? — А чего мне бояться? Исхода? Он предрешен. Вперед, лучший киллер мира мафии Реборн. Заверши то, что должен. — Ты хочешь умереть? Что ж, пожалуй, выполню твою просьбу. — Это не просьба. Это принятие неизбежного. В черных глазах мужчины вспыхивает и гаснет недоумение. Убийцам эмоции ни к чему. В зеленых глазах жертвы среди миллиона ледяных осколков безразличия теплится единственный теплый обломок. Обломок чувства удовлетворения от того, что ее лишит жизни именно он. — Забавно. Меня еще никогда не ждали. У тебя была возможность скрыться, ты ведь лучший ученый семьи Инганнаморте. И именно ты разработала запрещенное оружие, из-за которого ваша семья подверглась гонениям. Что же ты не попыталась спастись? Деньги были. — Первое: от тебя всё равно не скрыться; второе: я не привыкла убегать от проблем, а за все свои поступки надо платить; и третье: я не считаю возможным бежать, поджав хвост. Но раз уж я вынуждена отвечать на твои вопросы, может, и ты ответишь на мой? Почему я еще жива? — Потому что я должен убить тебя лишь после того, как люди Вонголы обыщут лабораторию. Уверен, вы хорошо припрятали свою разработку. Возможно, мне понадобится вытрясти из тебя ее местоположение. Впрочем, ты и так об этом знаешь. Усмешка. Холодная, безжалостная, безразличная. И улыбка. Понимающая и несколько снисходительная. Мужчина возвышается над женщиной в белом медицинском халате, словно памятник великим мафиозным кланам: строгий пиджак, классическая шляпа с оранжевой лентой, галстук, затянутый под горло… и пистолет в левой руке, что смотрит дулом в пол. Вот только одно движение женщины в сторону от стены маленькой кухни — и ее глаза встретятся с черной пропастью диаметром в девять миллиметров. А может, и с шестью граммами свинца?.. — Реборн, мы знакомы с самого детства. Ты прекрасно знаешь, что если я что-то прячу, это «что-то» никому не найти. А если пытаться вытрясти из меня информацию, всё, чего добьется палач, — усмешка. Мой болевой порог крайне завышен, а позиция «плати людям той же монетой, что они протянули тебе» неизменна — я выживу и уничтожу палача. Разве ты забыл? — Нет, я помню. Потому и пришел. Девятый босс Вонголы хотел послать на переговоры с тобой другого киллера, но я вызвался пойти сам. Как только узнал, кто именно является изобретателем семьи Инганнаморте. Не думал, что ты еще жива, но знал, что если это всё же ты, так просто тебя не расколоть. — Надеешься меня разговорить по старой дружбе? — Нет. Знаю, что всегда выполняю поручения, независимо от обстоятельств. Молчаливое подтверждение абсолютной убежденности в своей правоте. Ледяной, спокойный, уверенный взгляд. Он не отступит. И смех — звонкий, задорный, такой неуместный в уютной крохотной кухне, в центре которой застыла сама Смерть с безразличной усмешкой на тонких губах. Вот только в смехе этом отчетливо слышно безразличие. То самое, что живет на губах убийцы. — Знаешь, Реборн, ты всегда меня поражал. С детства. О твоем упорстве можно слагать легенды. Равно как и о твоей жестокости, кстати… — В этом мы похожи. Но я забирал жизни, нажимая на спусковой крючок, а ты — выводя в пробирке смертельные вирусы. Где ваша последняя разработка, Кати? Где вирус, распыление которого превращает противника в послушную марионетку того, кто выльет на себя флакон особых феромонов? — Скажем так: где-то он есть. Но ты ведь всегда любил играть со мной в прятки, Реборн. Почему бы не сыграть вновь? Ах да, прости, я забыла! Ты ведь всегда проигрывал, если я прятала предмет и давала тебе подсказки по его нахождению… Но это всё же лучше, чем ничего, что скажешь? Один шанс из ста на нахождение образца у тебя всё же есть. — Вывод — образца нет в лаборатории. Рано или поздно мы найдем его, а если нет, его не найдет никто. Ты всегда прятала объект «игры» в недоступных местах. Но это, опять же, уменьшает радиус поиска. — А-ха-ха, Реборн! Ты меня поражаешь! Неужели ты так наивен? Знаешь, открою тебе секрет. Людям свойственно меняться, эволюционировать. Так, когда нам было по пять, ты был замкнутым и нелюдимым ребенком, который не хотел становиться похож на отца и идти по его стопам — работать киллером в мафии. А я не хотела перенимать дело моей семьи и превращаться в полоумного генетика с пунктиком на подчинении себе всех живых существ планеты Земля. Но ты пошел по ненавистному пути, когда твоего отца убили, а я — когда семья Инганнаморте заключила контракт с моими родителями. Их наняли на очень выгодных условиях, открыли доступ к невероятным исследованиям и пообещали, что эти исследования не будут обращены во вред человечеству. Это ли не эволюция? — Кати, мы оба знаем, что когда нам было по шесть лет, наши жизни изменились. Но это не значит, что изменилась твоя любовь к тому постулату, что ты мне постоянно пыталась внушить. «Не прячь предмет в предмете, который легко переместить, не делай его легкодоступным». — Да уж. Только не говори, что ты и впрямь принял те мои слова так, как я того хотела. Всерьез. — А почему нет? Это не только твой постулат, это закон здравомыслия, хоть оно тебе и не свойственно. Тишина, а черные глаза сверлят зеленые пристальным, цепким взглядом. Пытаются найти в них отголоски чувств и эмоций, на которые можно надавить и использовать, но… женщина лишь безразлично усмехается, а в глубине ее глаз таится единственный возможный ответ на все вопросы — заданные и незаданные. «Тебе меня не сломать». Но лучший киллер мафии не привык сдаваться, а потому он всё же попытается… — Реборн, ты пришел за лекарством от одиночества, ты в курсе? Этот вирус, которого ты так боишься, был изобретен мной не как оружие тотального подчинения мира. А как лекарство от скуки. — Я никогда не понимал твое чувство юмора: оно всегда было на грани фола, Кати. — Знаю, и что? А-ха-ха, ты не представляешь, как это забавно — смотреть, как бывшие враги, лишь минуту назад клявшиеся лишить тебя жизни и «повязать итальянский галстук», вытащив твой язык через надрез в гортани, вдруг начинают заглядывать тебе в глаза, как верные Хатико, и тоном, в котором зашкаливает подобострастность, спрашивать: «Чего желаете, госпожа? Принести кофе или головы ваших врагов?» — Ты раньше такой не была… — Эволюция, Реборн! Э-во-лю-ци-я! В черных глазах мелькает удивление. Убийца не привык видеть на губах подруги детства ухмылку абсолютного садиста — безжалостную, презрительную и слегка саркастичную. Он слишком хорошо помнил, как развевались на ветру длинные черные волосы хрупкой пятнадцатилетней девушки, смотревшей на небо полными надежды зелеными глазами… Глазами, в которых светилась жизнь. Но теперь в них был лишь могильный холод и мрак. Почему свет погас? Почему надежда умерла?.. — Мы расстались, когда нам было по пятнадцать. Я перестал приезжать в наш родной город, когда моя сестра умерла. Твоя семья в тот же год переехала в город неподалеку, поближе к главной исследовательской лаборатории семьи Инганнаморте. Может, объяснишь, что было дальше, раз уж у нас есть время? — А смысл? — Хочу понять, в какую сторону ты «эволюционировала». — Чтобы найти вирус? Ну, попытайся. Это ведь значит, что ты согласен сыграть в мою любимую игру, а, Реборн? — Нет. Это лишь значит, что я собираюсь сыграть по своим правилам и найти вирус, как сам того пожелаю. — Вперед, попробуй. — Уже. Грохот за стеной, крики о том, что ничего не найдено и надо переходить в следующий отсек лаборатории. Ругань, сочащаяся из-под закрытой белой двери. И игра в противостояние, когда первый, кто отведет взгляд, проиграет — ведь и палач, и жертва знают, каков будет финал, но он не столь важен. Куда важнее быть сильнее своего оппонента. Нет, не врага. Именно оппонента. Почему? Просто потому, что она не может его ненавидеть… — Ладно, пожалуй, расскажу. Всё равно нечего делать. А слушать, как громят мою лабораторию, мне не интересно. Но, может, заварим чай? Как в былые времена. — Времена изменились. Эволюционировали. Так что не шевелись. — Боишься, что я распылю на тебя химикат? — Нет. Я всё равно выстрелю первым. К тому же, я знаю, что вам запрещено было выносить образец из главного помещения лаборатории. — О, так у нас был крот? Девятый Вонгола постарался! Вот только знаешь… правила существуют, чтобы их нарушать. — Ты всегда их соблюдала, что изменилось? — Не знаю… Может быть, я? Легкое удивление в мужском голосе, находящееся на грани безразличия, становится сильнее. На одну тысячную процента, но это всё же эволюция. А вот голос женщины деградирует. Потому что в нем отчетливо слышен лишь сарказм, переходящий в иронию, самоиронию и язвительность. Она не хочет вспоминать прошлое и потому закрывается щитом из едкой ненависти с шипами из острых интонаций и слов. Но зато теперь он точно знает, что это и есть ее слабость. Вот только прав ли он?.. — Ты? Не думаю. Ты всё та же, но твоя жизненная позиция изменилась. Что стало с девушкой, мечтавшей изучать генетику на благо людей? Почему ты решила обратить ее против человечества? Что сделала семья Инганнаморте? — Семья? Сделала? Да ничего. А безразличие порой куда хуже поступков, не находишь? — Конкретнее. — Ладно, если уж всё равно больше себя занять нечем, расскажу. Вот только не начинай потом меня затыкать. — Посмотрим по времени: на длительные изложения автобиографий его у меня нет. — О, я не собираюсь разводить ненужной воды, не беспокойся. Ты же знаешь, я ценю точность и краткость повествования. — Несомненно. — Прекрасно, тогда я начинаю. Итак, вот тебе хронология событий от начала и до конца. Рождение, пять лет жизни в семье генетиков, мечтавших о захвате мира и уничтожении тех, кто не принимает новый строй, а также наблюдение за бесплодными попытками найти инвестиции. Добавь дружбу с соседским мальчиком, моим ровесником, который так же, как и я, не хотел перенимать дело своей семьи. В связи с умственными способностями «выше среднего» — отказ прочих детей общаться с этими двумя, плюс добавь к завышенному IQ также жестокость и неприятие ошибок со стороны знакомых. Далее смерть твоего отца и предложение семьи Инганнаморте моим родителям. Начало работы в сфере интересующих их разработок, которые должны были быть направлены на благие цели, однако для улучшения жизни лишь семьи Инганнаморте. Ты хотел отомстить за отца, Реборн, я — изменить своих родителей, потому мы оба окунулись в мир, который не хотели делать своим. Мы впервые предали свои принципы, и это была первая ступень нашей эволюции. До пятнадцати лет всё было тихо и не предвещало изменений. Ты учился убивать, я — менять генетический код, но в целом мы были почти такими, как в детстве. Почти, но не совсем — механизм мутации был запущен. Именно мутации, Реборн. Разница существенна. — И что же стало катализатором резкого скачка эволюции? Скучающий тон и внимательный взгляд. Ему ведь надо разговорить ее, надо понять, как изменилось ее мировоззрение и куда она могла спрятать образец. И он выяснит, он точно это выяснит. А вот она… Она не привыкла сдаваться, так почему же она всё это говорит?.. — Смерть. — Разве твоих родителей убили? — Нет, Реборн. Зачем так тривиально мыслить? Убили меня. И снова тишина, а где-то за стеной переворачивают очередной шкаф вверх дном. Вот только это ничего не даст, как не даст ничего и затянувшееся молчание. Потому что убийца давно понял: женщина перед ним мертва. Не физически — душой. Вот только о причинах этого он может лишь гадать, а ему всё же нужен точный ответ. Но сочувствовать он ей не собирается, как не собирается и притворяться сочувствующим. Ведь ему это не свойственно в принципе, ведь для него люди давным-давно стали объектами жестокой игры под названием «естественный отбор», ведь жалость унижает, а он ее всё же когда-то уважал… — Конкретнее. У нас нет времени играть в загадки. — А-ха-ха, ты сказал «у нас»? Это смешно! Никакого «нас» нет и никогда не было! Тогда почему он замечает, как в ее глазах вдруг проскальзывает боль?.. — Не было. Мы лишь друзья детства. А оно осталось в прошлом. Но ты отвлеклась от темы, быстрее. Ты ведь не любишь «разводить ненужную воду». Как и я. — Ладно. Когда мне было пятнадцать, мы переехали в этот город, потому как моих родителей повысили по служебной лестнице. Они погрузились в создание новых теорий, а семья Инганнаморте выдвинула условие: результат должен был появиться через год, так как он был срочно нужен тем, чья фамилия происходит от слов «обманувший смерть». Они ведь хотели добиться улучшения строения тела, повышения его жизнестойкости, но так как денег было мало, а исследования могли провалиться, срок для получения результатов был дан небольшой. Если бы обнадеживающих данных за это время не появилось, родителей лишили бы финансирования. Им нужен был подопытный образец для проведения экспериментов на людях, потому что на животных их разработки не действовали, но глава семьи запретил проводить опыты на представителях вида Homo sapiens до тех пор, пока не появятся результаты на крысах. Потому что это слишком дорогостоящие эксперименты, а семья Инганнаморте не самая богатая. Тогда родители решили, что надо использовать доступные образцы. Меня посылали находить бездомных детей и приводить их к нам в лабораторию якобы для того, чтобы дать им возможность поесть и принять душ. Я верила родителям, но вскоре начала замечать, что некоторые из детей — те, которые были наиболее сильны физически — начали меняться. Мои родители ставили опыты на тех, кому я пыталась помочь, они отбирали самых стойких и делали им инъекции своих препаратов. Я этого не знала, но начала подозревать. А когда увидела, как они делают укол семилетнему мальчику, я решила их остановить. Как результат, я сама попала на исследовательский стол. Губы убийцы всё так же изогнуты в усмешке, а глаза полны безразличия, но почему-то палец, лежащий на курке, вдруг несильно на него надавил. На миллиметр сместилась полоска черного металла, на миллиметр пошатнулась уверенность киллера в том, что он не должен сочувствовать жертве. А вот она абсолютно спокойна. Скучающим тоном она рассказывает историю своей жизни, словно зачитывает сотую страницу энциклопедии домоводства — нудную и абсолютно для нее бесполезную. Ей откровенно наплевать на то, что с ней произошло. И лишь один факт вызывает неприятие, злость и ненависть. Предательство тех, чья кровь наполняет ее жилы, чей ген определяет ее бытие… — Значит, родители ставили на тебе опыты? — Именно. Не знаю, чего уж они там конкретно хотели достичь, но у них ничего не вышло. Я изменилась лишь в одном — стала куда более жестокой. А еще они добились того, что мой болевой порог стал и впрямь невероятно высок. Потому пытки мне не страшны. — И в чем же заключалась тогда «мутация»? Ты начала презирать родителей и решила добиться результата в других исследованиях, тем самым доказав им, как они были не правы? Не верю, ты должна была им отомстить. Ты всегда считала, что месть ради мести бесполезна, и необходима она лишь в случае, когда надо предостеречь других людей от той же ошибки, что совершил враг. А это именно тот случай. — В точку. И я отомстила. Знаешь, целый год я прожила в подвале, не видя настоящего света. Неба. И тогда я поняла, что оно мне уже не нужно. Я не хотела увидеть небо, когда через год пришел представитель семьи Инганнаморте и сказал, что мои родители уволены. Тогда я хотела иного. Я хотела заставить людей понять, что значит быть рабом своего раба. И потому, сидя в подвале, я мысленно строила ряды из формул и нашла направление, в котором следовало работать. И когда пришел тот человек, я представила ему на суд свои изыскания. Ведь родители изначально собирались продемонстрировать ему, чего добились опытами на мне — повышение болевого порога. И они продемонстрировали. Он внимательно смотрит на то, как она медленно поднимает руки и закатывает рукава халата и черной водолазки. Тонкие запястья высвобождаются из плена ткани. Взгляд, и палец на курке смещается на миллиметр назад — отпускает его. Уродливые белые шрамы гротескным вензелем украшают болезненно-желтую кожу. Ожоги, порезы, рваные раны — на ее руках есть следы всего, что только возможно, а губы кривятся в саркастичной усмешке. Родители пытали ее, чтобы показать работодателю — она не чувствует боли. Вот только убийца замечает в ее глазах нечто странное… а возможно, он просто помнит, что ее болевой порог всегда был очень высок?.. — Они ведь ничего не добились, да? Ты терпела боль, чтобы подняться из подвала и получить возможность побеседовать с посторонним человеком. Я прав, Кати? Усмешка. Очередная. И на этот раз его слова задевают ее. Потому что он угадал. Вот только покер — это игра, где блеф превыше всего, а она очень любит играть. И ложь во время игры допустима, разве нет?.. — Кто знает… Но факт на лицо: добились мои родители своей цели или нет, я сумела подняться наверх. И мои выкладки того человека заинтересовали. Мои родители были отправлены в родной город, а я приступила к своим исследованиям. И знаешь, Реборн, я добилась потрясающих результатов за короткое время. Сначала воздействие для полного подчинения должно было быть очень длительным, а затем, от опыта к опыту, оно начало сокращаться. И угадай, кто был моими первыми подопытными кроликами, когда начались испытания на людях? Он знает ответ. Не «догадывается», нет. Знает. Потому что он уверен: она не прощает врагов. Ведь он прекрасно помнит, как они попрощались. Кати сказала: «Мы не увидимся. А если и увидимся, я не пожму тебе руку». Наверное, потому, что он всегда говорил ей, что она ему как сестра, но когда умерла его родная сестра, он решил уехать. Бросил ее. Оставил в полном одиночестве. А ведь сам когда-то научил золотому правилу, не раз спасавшему ей жизнь. «Единожды предавшему веры нет, а оставлять врага в живых — глупость, соразмерная лишь с суицидом. Плати людям той же монетой, что они протянули тебе». Вот только Реборн не мог остаться: он должен был начинать работать, потому что за обучение ремеслу убийцы надо платить. Платить кровью жертв. И она это знала. Равно как знала и то, что он пытался ее найти — в тот самый год, что она жила во тьме. Он искал ее, но не сумел найти, а она давно уже простила его. Но киллер даже не догадывался о том, что глава семьи Инганнаморте, сказавший ему, что Кати мертва, сообщил новой сотруднице о его поисках, когда заключил с ней контракт. А потому мужчина в строгом костюме искренне полагал, что она его ненавидит. — Ты сделала родителей своими рабами. — В точку. Дальше было неинтересно: я просто улучшала разработки и в результате вывела вирус, который способен подчинить человека, попав ему на кожу. А хозяином его станет тот, кто нанесет на свою кожу определенный вид феромонов праймеров. Однако тут тоже есть свой минус — этот вирус имеет свойство разлагаться, и эффект длится лишь двадцать четыре часа. Чтобы его продлить, надо вновь воздействовать вирусом на подопытного. А вот мои старые опыты были куда интереснее. Там мне удалось достичь полного контроля — необратимого. Навсегда. — Значит, твои родители живы? И они всё еще воспринимают тебя как хозяйку? — Снова в точку. Жаль, что я не сумею довести вирус до совершенства. — Это уже не имеет значения. Ты труп. — Оу, ты думаешь, меня это волнует? Он знает, что нет. Потому что видит: она и не живет. Эта женщина — лишь оболочка той, с кем он когда-то смотрел на небо. И потому киллер точно знает: на спусковой крючок он нажмет без сожалений. Ведь убить куклу, по недоразумению продолжающую дышать, — это не убийство даже. Это эвтаназия. — Значит, ты не расстроишься, когда я тебя убью. А теперь ответь, где образец. Я понял, в какую сторону ты «эволюционировала» — в сторону могилы. Так что ты наверняка могла стать и безрассудной, это свойственно людям, находящимся на грани жизни и смерти, и излишне безразличной к последствиям своих действий. Но ты ни за что не потеряла бы свою логику и холодный расчет. — Я не хочу отвечать. Я хочу сыграть. — Тогда я попробую понять сам. Вирус не будет спрятан в предмет, который можно переместить — ты бы не допустила, чтобы его случайно куда-то унесли. Также он может быть в довольно опасном месте: в стенах канализации, водопровода, дамбы… Ты наверняка унесла его из лаборатории, несмотря на запрет: теперь тебе на них плевать. Вот только ты не оставила бы его при себе, чтобы распылить на меня. — Какая самоуверенность! Откуда такой вывод, Реборн? — Из того, что я мог убить тебя до того, как ты бы распылила вещество. Значит, я достиг бы цели. А ты не любишь проигрывать. — А-ха-ха, ты прав! Ты чертовски прав, Реборн! Вот только в одном ты просчитался. Я не считаю, что получение тобой вируса — мой проигрыш. — Почему же? — Есть причина. Он пытается ее понять, но не может. А она лишь играет с ним, потому что для ответа время еще не пришло. Когда же оно придет? Когда между телом и душой будет поставлен знак равенства. Именно потому она и не хотела пускаться в бега, чтобы спасти свое детище — вирус полного подчинения. Просто она знала, что от судьбы не уйдешь, а умирать от руки кого-то чужого, совершенно ее не понимавшего, женщина не хотела. Ведь тогда, в далеком прошлом, в детстве, полном улыбок и полетов воздушных шаров, в отрочестве, зеленевшем бескрайними полями и наивными мечтами, в юности, залитой понимающей синевой бескрайнего неба и перезвоном ловцов снов, она верила лишь одному-единственному человеку на свете. И когда он ушел, свет померк. Но вновь разгорелся в миг, когда в ее сознание проникла истина — он искал ее. А значит, тогда он ее не бросил. Он сделал это позже. Когда поверил главе семьи Инганнаморте, сказавшему, что она умерла, и прекратил поиски. Но это было уже не важно. Потому что когда человек умирает, он возвращается в мгновения прошлого, подарившие ему самое большое счастье. А это значит лишь одно. Она замерла в анабиозе, дожидаясь, когда тело отправят могильным червям на корм, а душа сможет вырваться из холодного плена обжигающей жидким азотом боли и вернуться туда, в те дни, когда двое подростков, сидя на большом валуне, смотрели в небо… — Если ты не проиграешь, отдав мне вирус, почему еще не отдала? Тянешь время? Не хочешь умирать? Не верю. — Правильно не веришь. Просто всему свое время. Я хочу, чтобы ты принял условия игры, Реборн. Но она тоже эволюционировала, как и я. Это уже не «прятки по подсказкам». — Тогда что же это? — «Прятки на веру». — Конкретнее. — Ооо, ты заинтересовался! А-ха-ха, я вижу это в твоих глазах — они стали еще холоднее. Слышу в голосе — он стал слегка раздраженным. Ну что ж, ладно. Вот тебе условия. Если ты, не спрашивая, зачем это нужно, и не требуя объяснений, выполнишь три моих условия, я скажу, где вирус. — Невозможно. — Ой, ты так категоричен! Может, сначала узнаешь условия? — Я не играю по чужим правилам. — А это не мои правила. Твои. — Сомневаюсь. — Хотя бы выслушай условия. — Ну вперед. Выскажись. — Первое: ты ранишь меня так, чтобы жить мне осталось ровно пять минут. Второе: ты достанешь мой дневник из тайника, на который я укажу после выстрела. И третье: ты ответишь на вопрос, который записан там. Искренне. Умирающему ведь всё равно не выдать потом твою тайну. Так что риск для тебя сведен к минимуму. Вязкая, липкая, тошнотворная тишина, полная напряжения и борьбы с собой. Нежелание проиграть, лишиться шанса найти запрещенное оружие борется с ненавистью к игре по чужим правилам, а в глазах женщины ясно читается то, что было понятно с того самого момента, как она рассказала о своем прошлом. Вирус Вонголе не найти. И лучший киллер мира мафии это понимает. Что же важнее для него — жизни миллионов людей или его собственный эгоизм и нежелание идти на поводу у оппонента? Но ведь вирус разлагается в течении двадцати четырех часов, значит, опасности нет! Или есть? Кто даст гарантию, что безумный генетик не солгала?.. Решение дается нелегко, а палец на курке сдвигается на пару миллиметров — ровно настолько, насколько и дуло смещается от пола в сторону женщины, ждущей вердикта со скучающим, однако почему-то уже совсем не саркастичным выражением лица. Что изменилось? «Вера». Ведь чтобы получить вирус, он должен ей поверить. Но зачем ей такая мелочь? Это и будет та самая «победа», которой она добивалась, так? Или дело в ином?.. — Хорошо. Если я отвечу на твой вопрос, ты дашь точные координаты местонахождения всех образцов. — Именно. Ты же знаешь, я всегда была человеком слова. — «Была» — очень точный временной оборот. — Есть вещи неизменные. — Не думаю. — А я вот знаю. — Мы не придем к согласию. И меня не волнует твоя точка зрения. — Потому что ты меня давным-давно похоронил? Именно. Лучший киллер мафии похоронил своего единственного друга детства вместе с воспоминаниями о ней. И дважды оплакивать смерть одного человека — глупо. А еще он вырос. И мечтать сам уже не хочет. Он лишь со снисходительной улыбкой наблюдает за тем, как мечтают другие, как они тянутся к небесам и достигают облаков или же падают в пропасть. Он же лишь киллер, тот, кто знает, что значит «сила», но не помнит, что такое «вера в чудо». Ведь это наивное детское понятие, которое этот мир вырывает вместе с сердцем и глупыми мечтами о том, чтобы долететь до небес. Вот только этот жестокий целеустремленный мужчина почему-то порой замечает, что хочет помогать тем, кто всё еще надеется сделать сказку былью… Тем, кто умеет верить в чудо, в своих друзей и в то, что небес можно достичь. — Начали. — Ладно. Но помни: ты дал обещание. И кстати, вопрос тебе наверняка покажется глупым, но мне нужен ответ. Той мне, что любила улыбаться. — Я же сказал: я выполню условия. — Тогда вперед, Реборн. Это ведь неизбежный финал. Он абсолютно спокоен. Она — средоточие уверенности и веры в правильность происходящего. Ведь она знает, что за всё в этом мире приходится платить, и готова была заплатить с самого начала. Вот только она не ожидала, что жизнь решит сделать ей прощальный подарок, а потому, когда шпион семьи Инганнаморте сообщил, что группу зачистки возглавит Реборн, женщина была рада. Но операция должна была начаться на два дня раньше, и всё это время Кати ждала. Ждала, когда наконец сможет поставить точку. Ради этого она и сделала последнюю запись в дневнике — в том самом, что вела на протяжении всей жизни. Урывками, краткими фразами, отражая самое главное в ее жизни. То чувство, что не смог уничтожить даже год темноты с редкими вспышками флуоресцентных ламп холодного подвала. Веру в чудо. Черный ствол познавшего цену тысяч жизней пистолета скользит вверх. Бесконечная темная воронка дула впивается взглядом бездны в зеленые глаза. Бледный, аристократически тонкий палец застывает на курке. Усмешка. Встреча глаз. Выстрел… На белом халате начинает расплываться багровое пятно. Генетик оседает на пол и, прижавшись спиной к стене, внимательно смотрит на своего убийцу. Ухмылка слетает с ее губ, уходит вместе с подобием жизни. Женщина улыбается. Совсем как тогда, в детстве, когда ее единственный друг ей точно так же верил. Из раны на животе толчками вырывается живительная влага, но она уже никого не интересует. Киллер ждет слов о том, где дневник, жертва наслаждается вернувшейся к ней на пять минут настоящей жизнью. — Где дневник? — Там… третий кирпич снизу в правой от… двери стене… В углу. Выта… щи его. Вопрос на последней… странице. Шаги, шорох срываемых бумажных обоев и скрежет выбиваемого из кладки кирпича. Минута прошла, осталось четыре. В руках мужчины старая книга с испещренными мелким острым почерком страницами, закованная в потертый кожаный переплет. Та самая, что он подарил подруге детства на ее пятнадцатилетие. За полгода до их расставания. Бледные пальцы быстро отстегивают кнопочный замок, открывают последнюю страницу, скользят по буквам, выведенным на желтоватой бумаге черными чернилами. Темные глаза бегают по строкам и впитывают информацию с отстраненным безразличием. Его не трогает этот текст. Потому что женщину, что его написала, киллер давным-давно, множество зим назад, похоронил. Это лишь веха прошлого, которая уже пережита. Она изменила его, изменила ее, но более значения не имеет. Потому что та, кто писал — давно мертва, а тот, кто читает — давно ее оплакал. «Здравствуй, Реборн. Собственно, текста здесь должно быть на две минуты чтения, потому буду кратка. Когда ты ушел, я разозлилась, но не возненавидела тебя. Просто не смогла. Я знала, что ты ушел, потому что выбора не было, знаю, что ты не хотел меня оставлять. Я сказала, что не подам тебе руки, лишь потому, что не хотела быть обузой. Не хотела, чтобы ты искал возможность вернуться в наш город. Потому что знала, что всё же наша дружба не была для тебя пустым звуком. Я отпустила тебя и попыталась сказать, что ты не должен возвращаться и подвергать себя опасности — ты должен был работать. Но я знаю, что ты вернулся. И тебе солгали о том, что я мертва. Но это было к лучшему, потому что от той, кого ты знал, почти ничего не осталось. Лишь тело и память. А еще то, о чем ты никогда не знал. Я не смогла тебя возненавидеть еще по одной причине. Главной. Я тебя любила. Когда-то давно, когда небо было синим, а не серым. Скажи, Реборн, до того, как ты похоронил в памяти воспоминания обо мне и нашем детстве, это чувство было взаимным? Я эгоистка, но только желание узнать ответ на этот вопрос давало мне силы жить. Я умираю — не хочу, чтобы меня что-то удерживало на Земле. Потому прошу дать ответ». Глупые слова, дававшие силы бороться с желанием прокусить язык и захлебнуться кровью, лежа на полу темного каменного мешка. Глупая надежда, позволявшая придумывать планы побега и способы выбраться на свет. Глупая вера в чудо, заставлявшая продолжать бороться и тянуться к небесам даже после того, как боль затопила разум, а ненависть поглотила душу. Девушка, так любившая улыбаться, умерла в черном каменном мешке, но продолжала существовать за счет иррационального желания узнать — а был ли у нее шанс стать счастливой? Просто потому, что она не любила чего-то не знать. А еще потому, что всю свою жизнь она любила своего друга детства. Но, может, еще и потому, что она всё еще верила в чудо, в то, что после смерти ее душа отправится не в ад, а самые прекрасные моменты прошлого, моменты, когда ее друг улыбался ей вместе с небесами?.. Время начинает отсчет предпоследней минуты. Мужчина поднимается, быстрым шагом подходит к той, чей халат пропитался кровью и запахом смерти. Она улыбается. Точно так, как в детстве. Просто потому, что сумела наконец открыть ему свою тайну… — Нет. Я никогда тебя не любил. Где вирус? Тишина. Удар секундной стрелки, скользившей вперед так неумолимо яростно, словно ее подгоняла пульсация крови, толчками вырывавшаяся из огнестрельной раны в теле ученого-генетика. Застывшая на ее губах посмертная маска всё с той же наивной, доброй улыбкой. Ласковый взгляд зеленых глаз, в которые вернулась жизнь вместе с душой, ожидая финальной точки. Вот теперь она и впрямь может умереть. Без сожалений. — Вирус разделен на два… герметичных контейнера. Две… ампулы. Их проглотили… мои родители. Я… солгала. Вирус… идеален… Не разлагается… Феромон… распылен на тебя… Прочти запись… в конце… Мужчина нахмурился и открыл предпоследнюю страницу дневника. Его глаза быстро заскользили по подробному описанию действия разработки его жертвы, выхватывая лишь самую суть. «Отсутствие противоядия». «Необратимость». «Абсолютное послушание объектов опыта тому, на кого хоть раз попал феромон». «Распространение по воздуху». «Невосприимчивость к вирусу животных». «Способность распространяться через воду». «Возможность деления клеток вируса в воде». «Феромоны будут незаметно распылены на Реборна еще одним рабом прямо перед тем, как тот убьет эту марионетку, заходя в здание». «Носители ампул отправлены к городскому водохранилищу». «В полночь вирус должен быть выпущен в питьевую воду». «Абсолютный контроль господина над рабами». «Идеальный ад». Она поставила мир на карту. Не поверь ей ее убийца, и она подарила бы ему мир, в котором он бы стал повелителем. Лишь он один. И он один остался бы в здравом уме. Нет, это была бы не месть. Это было бы лишь следование закону, которому научил ее сам киллер. «Плати людям той же монетой, что они протянули тебе». И он это понял. А еще понял, нет — прочел в ее глазах, что она с самого начала верила в него. Верила, что он согласится на эту «игру». Потому что, не смотря ни на что, мужчина в черной шляпе с оранжевой лентой всегда ценил чужую жизнь. Убивал врагов без сожалений, но спасал друзей, не жалея себя. Просто потому, что он знал вкус крови, боли, смерти и… потери. А потому всё же не мог поставить свой эгоизм выше жизней простых людей… — Прощай, Кати. — Прощай… Реб… Имя человека, сжимавшего в левой руке ненужный уже в этой комнате пистолет, замерло в воздухе, так и не сорвавшись с потрескавшихся губ. Убийца проверил пульс жертвы, убрал дневник во внутренний карман пиджака, развернулся на каблуках и быстрым шагом направился прочь из кухни. В его глазах не было усмешки — лишь холод спокойствия и уверенность в своей правоте. Ведь он сделал единственно возможный выбор, в котором ни секунду не сомневался. Зеленые, пустые глаза провожали его мертвым взглядом, а в голове убийцы скользили варианты развития событий и способы предотвращения катастрофы. А еще где-то на задворках его сознания звенела странная мысль. «Иногда детям надо помогать сделать сказку былью».

***

— Эй, Реборн, смотри! Вон то облако похоже на дракона! Черноволосая девушка лет пятнадцати сидела на валуне в центре поля, неподалеку от крохотного итальянского городка, и задорно смеялась. — Нет, скорее, на черепаху. Парень примерно ее возраста с затягивающими черными глазами стоял рядом и, не щурясь, смотрел на небо, сложив руки на груди. — Ты шутишь? Какая черепаха?! Это дракон! У него наросты на спине в виде костных пластин! — Тогда это динозавр. — Почему?! — Ты всё еще веришь в драконов? Ты фэнтези перечитала, Кати? Его голос был абсолютно спокоен, но в глазах лучилось ехидство и веселье. Девушка обернулась, собираясь возмутиться, но застыла с открытым ртом. Реборн вскинул бровь и ухмыльнулся, а она рассмеялась. Заливисто, звонко, весело. Спрыгнув с камня, брюнетка поймала друга за руку и потащила к видневшемуся неподалеку одинокому дереву. — Бежим, синьор «Вечное противоречие»! Ты давно обещал научить меня лазать по деревьям! — А не поздновато? Ты старовата для подобных подвигов. — Да ну тебя, бежим! И они побежали, раскинув руки, вбирая тепло летного солнца и дыхание июльского ветра. У раскидистого дуба Реборн поймал подругу за руку и учительским тоном сказал: — Если ты рухнешь, я тебя ловить не буду, так что запоминай сразу, что к чему! — Интересная методика обучения. Ты просто прирожденный репетитор! Она фыркнула и закатила глаза, но тут же рассмеялась, а он вдруг серьезно сказал: — Если упадешь, можешь свернуть шею. Будь серьезнее. — Мне пока рано умирать, Реборн. Да и ты меня не отпустишь, я же знаю! Так что ладно, буду осторожна. Запомни, я умру, только когда стану тебе не нужна, ясно? — Значит, ты будешь жить вечно? Бедная вселенная, мне ее уже жаль. Освободить ее от тебя, что ли? — Ага, рискни! И я буду приходить к тебе во снах! Моя месть будет страшна! Ну, или сладка, кто знает? Девушка рассмеялась и полезла на дерево, не слушая возмущенных слов друга, цепким взглядом следившего за каждым ее жестом и периодически накручивавшего на палец черную шелковистую прядь на виске. Неосторожное движение, и нога брюнетки сорвалась с опоры. Реборн кинулся к дереву, вытянув руки в попытке ее поймать, но… Кати уже подтянулась на руках и вновь нашла ногами опору. Она продолжила подъем и рассмеялась — весело, громко, радостно… Парень усмехнулся и, покачав головой, сложил руки на груди. «Может, и впрямь не стоит ловить учеников, когда они начинают падать? Только когда до земли почти долетят, тогда надо кидаться на помощь. А так — бесполезный номер! Всё равно учителя проигнорируют!» — промелькнуло у него в голове. Кати села на ветку и помахала другу рукой. Он рассмеялся вместе с ней, празднуя ее победу, и за пару секунд поднялся к девушке. На ветку, что была ближе к небу, чем земля и даже их любимый валун. Облака окрасил закат, а над полем звенел смех двух подростков, всё еще веривших в чудо, друг в друга и сказку, которая становится явью. Возможно, хотя бы на небесах…