Вензель твой в сердце моем...

Алые капли падали на белый шелк. Монотонно. Она пустым взглядом смотрела вверх, на серый сводчатый потолок. Она не ждала чуда и не мечтала увидеть небо. Она просто чувствовала, что серый цвет поглощает ее. Ведь из цвета всей ее жизни он медленно превращался в цвет смерти. И правильно. Ведь должно же быть в мире хоть что-то неизменное? Так почему бы этим «чем-то» не стать серой, беспросветной, монотонной бесконечности над головой? И это серое безмолвие поглощало ее, а она не сопротивлялась. Ведь теперь ей было уже всё равно. Багряные разводы расцветали на некогда идеально-белом платье. Мерзко. Дождь равномерно отбивал ритм пульса на витражных стеклах. Он бился о них, разлетаясь в прах, словно самоубийца кидался в пропасть, желая превратиться в кровавый дым. Но лики Святых на разноцветных стеклах превращали осколки ледяных капель в свои слезы. Они плакали над распростертой перед алтарем небольшой церкви женщиной, смотревшей на сводчатый потолок пустым, безразличным взглядом. А на мраморном полу расцветали багряные розы, прорастая из тел десятков людей, уже не способных что-либо увидеть. Никогда. Бордовые потеки на шелковистой коже впитывались в и так уже насквозь мокрое платье. Отстраненно. Лишь одно сердце отбивало ритм в такт бьющемуся в стёкла дождю. И это сердце уже не ждало отклика других. Ни гостей, некогда бывших коллегами женщины в белом — или уже алом? Алом-алом-алом! — платье. Ни ее жениха, которого она никогда не любила. Ни ее отца — босса мафиозной семьи, к которой она принадлежала. Ей всегда были безразличны эти люди. Она существовала лишь как орудие убийства в их руках. И ее это устраивало, ведь «жить» — значит «испытывать боль». А она предпочитала прятаться от жизни за статусом элитного убийцы небольшой мафиозной семьи, стоявшей на грани распада. Прятаться от нее в чужой смерти. Она даже согласилась на брак с человеком, которого презирала, просто потому, что так велел босс. Ведь, возможно, это избавило бы ее от постоянной ноющей боли в груди, которая появилась год назад и злила до красных сполохов перед глазами. Потому что год назад она влюбилась в человека, которого не должна была любить. Во врага ее семьи, Гло Ксинию из семьи Джессо. Кровавые цветы украшали подвенечное платье. С издевкой. Женщина смотрела в серый потолок пустым взглядом таких же серых глаз, но, в отличие от витражей, не роняла слезы. Даже фальшивые. Просто потому, что мертвецы не плачут. Они не умеют чувствовать, и это хорошо: они не испытывают боли. А она умирала. И не хотела испытывать вообще ничего: ни радости, ни горя. Потому что не хотела жить. Да и ради кого? Ради коллег, которые считали ее странной и сторонились, называя за глаза не иначе как «машиной для убийства»? Ради отца, который воспитывал ее как идеальное оружие? Ради жениха, который хотел получить ее силу, а о том, что она всё же личность, никогда и не задумывался? Или ради человека, который ее предал? Гло Ксиния. Элитный киллер одной из сильнейших мафиозных семей, год назад победивший «машину для убийства», но сохранивший ей жизнь. Не из жалости, вовсе нет. Просто это был тренировочный бой, в котором она сломала ему ногу и четыре ребра, а он довел ее до реанимации. Она никогда не отступала, а он ненавидел проигрывать, и «товарищеский» спарринг с целью развлечь лидеров кланов превратился в бойню. Вот только в этот день она поняла, что чувствовать — это не так уж и плохо. Потому что влюбилась в человека, который был так похож на нее саму в самой главной черте ее характера, за которую ее ненавидели. В беспощадности. Он не жалел ни врагов, ни друзей, которых ранил, когда они пытались прекратить «спарринг». И она поняла, что восхищается тем, кто сумел наплевать на отношение к нему окружающих и продолжить жить. Жить, а не существовать. Ведь она пряталась от боли, которую ей причиняли косые взгляды коллег, за стеной отчуждения, порождавшей еще больше ненависти с их стороны. А он жил без оглядки на других людей — для себя, и не желал ни меняться в угоду другим, ни прятаться от их ненависти. Он убивал с улыбкой на губах и никогда не сожалел об этом. И она хотела стать такой же сильной. Но не могла, и это лишь причиняло новую боль. Как и любовь к нему, обреченная на смерть — ведь отношения ее семьи с кланом Джессо неуклонно ухудшались. А бросить свою семью ради любви она права не имела. Просто потому, что слово «долг» всё же не было для нее пустым звуком. Красное марево уничтожало последние белые пятна, лишние и ненужные порочному существу, притворившемуся на миг ангелом. Неотвратимо. Она невидящим взглядом смотрела на статуи, витражи и распятия, слушая ритм собственного пульса, сыгранный на органе слез дождя. А рядом с ней лежал человек, которого она когда-то любила, человек, который навестил ее после перевода из реанимационной палаты в обычную, потому что хотел расспросить об использованной ею в бою редчайшей технике. И в тот день они говорили до тех пор, пока не закончилось время посещений, ведь общего у них оказалось намного больше, чем она думала. Жестокость, стремление добиваться своих целей любыми путями, беспощадность, непонимание окружающих и нежелание их понимать, стремление жить в своем собственном мире без оглядки на правила и законы существующего… а еще любовь к хорошему бою, из которого они оба желали выходить лишь победителями. И он пообещал ей еще один спарринг, а она ответила, что в следующий раз ни за что не проиграет. Он сдержал слово. Она не сумела. И наплевав на правила и недовольство начальства, они встречались раз за разом, оттачивая техники боя, порой ломая друг другу кости, но неизменно получая незабываемое удовольствие от драки, в которой можно не соблюдать никаких правил, но в которой не хочешь убивать противника. Потому что на горизонте стояли сотни новых, еще более интересных спаррингов, и ради них можно было оставить врагу жизнь. А впрочем, врагами они и не были. Потому что тренировки медленно и незаметно перешли в нечто большее. В связь, которой не должно было существовать. Багрянец окутывал изломанное тело, уничтожив ненужную ему белизну. Беспощадно. Гло Ксиния никогда ничего ей не обещал, а она ни о чем его не просила. Просто любила, не считая необходимым задумываться о будущем, ведь в нем не было ничего светлого. Ни капли надежды. Только боль. И мафиози подарил ей эту боль спустя одиннадцать месяцев после первой встречи. Сказал, что уезжает в Японию по делам семьи. Вполне возможно, навсегда. Гло не просил его ждать, лишь поправил очки, заправил за ухо выбившуюся из идеальной прически алую прядь, застегнул верхнюю пуговицу белого мундира и произнес: «Ты моя. Прощай». Она не ответила. Лишь провожала удалявшуюся в никуда фигуру — бело-алую, ало-белую! — пустым взглядом серых глаз и не могла выдавить из себя улыбку. А затем встала с лавочки и отправилась в другой конец аллеи парка, где они всегда проводили тренировки. В этот день она решила измениться. Захотела превратиться в ту самую «машину для убийства», которой ее называли. И монотонную ноющую боль в сердце начала заглушать стонами жертв. Потому что чужая боль делала ее собственную чуть меньше. А может, ей лишь хотелось так думать. Пурпурный саван укрывал людей, не знавших чистоты души. Справедливо. Серый потолок сливался с такими же серыми стенами. Лавочки, на которых застыли двадцать изуродованных тел, выделялись из этого монотонного мира яркими мазками кисти сюрреалиста. А кровавые штрихи вырывали мрамор пола из общей картины, делая его слишком ярким, броским, словно алое море разливалось в серой туманной дымке. А тела были уродливыми камнями, вырвавшимися на поверхность этого странного моря из его глубин. И единственное еще живое тело — тело, дышавшее лишь по недоразумению, — сжимало безжизненную руку, когда-то дарившую ей ласку, чередовавшуюся с ударами. Руку, убившую полчаса назад ее отца и половину клана. Почему? Потому что Гло Ксиния не умел прощать. А ведь его предали… А может, и нет, ведь он сказал, что может не вернуться в Италию! Но еще он сказал, что женщина, ценившая победы так же, как он сам, принадлежит ему. А она согласилась на фиктивный брак, желая заставить себя саму перестать думать о человеке, который, скорее всего, к ней бы уже не вернулся. О человеке, который ее бросил. Причинил боль. Предал. А может, он всего лишь выполнял свою работу и уехал по делам семьи, надеясь вернуться, как только сможет? Но зачем же тогда он сказал, что может не вернуться? Проверка? Возможно. А возможно он просто не хотел брать на себя обязательства. Ведь сказав: «Жди меня», — он был бы обязан вернуться, а слово: «Прощай», — оставляло перед ним открытыми все дороги. Он предал ее, не желая терять свободу. А она предала его, желая лишить себя ее. Глупо. Смешно. Неразумно. Нелепо. А может быть, закономерно? Ведь противоположности всегда притягиваются, если у них есть что-то общее. А они всегда были разными, хотя во многом были слишком похожи… Гранатовые капли срывались с пропитавшейся кровью ткани и растекались по серому полу. Неизбежно. Она не видела перед собой ничего, кроме беспросветной серой бесконечности. Не ощущала ничего, кроме тепла, медленно покидавшего пальцы ее убийцы. Не чувствовала ничего… вообще. Потому что всего час назад она вошла в церковь, ведомая отцом. Медленно подошла к алтарю, не слушая заунывный плач органа. Пустым взглядом посмотрела на священника, даже не сделавшего вид, что рад за стоявших перед ним людей. А затем мир полыхнул алым. Ведь без предупреждения, без объявления о нападении, без вызова на бой в церковь ворвалась смерть. Отец не успел рассказать дочери, что послал Гло Ксинии письмо с рассказом о предстоявшей свадьбе. Не успел сказать, что хотел посмеяться над врагом семьи, которого мечтал морально уничтожить за то, что тот посмел заставить «машину для убийства» выступить против сражений с семьей Джессо. Он просто умер. Быстро, но болезненно. Его разорвало на части. И церковь окутал кровавый дым. Лишь священнослужители успели спастись, поскольку до них никому уже не было дела… Свадьба превратилась в похороны, а Гло Ксиния, с усмешкой уничтожая гостей одного за другим, сверлил невесту злым взглядом и говорил: «Я же сказал, что ты моя. Решила убежать? Попытайся. Отвоюй у меня свободу! Если сумеешь. А ты не сумеешь. Ты ведь такая слабая!» Удар под дых. Она всегда считала себя слабой, а он всегда говорил ей, что она сильна. И она не верила ему. А теперь просто получила доказательства тому, что ей лгали. Лгали целый год — год боли, затмеваемой счастьем. И то иллюзорное счастье превратилось в беспросветный серый мрак. Не в отчаяние и не в ненависть. В безразличие. И «машина для убийства» приняла вызов. Вот только для начала свернула шею своему жениху — казначею известной мафиозной семьи, почти не умевшему сражаться. Потому что Гло Ксиния сумел одним лишь словом сделать то, чего она не сумела за всю свою жизнь. Доказал ей, что быть безразличной ко всему и казаться таковой — разные вещи, и чтобы стать по-настоящему сильной, нужно перестать чувствовать. Вообще. И она перестала. Потому что слово может убить быстрее ножа. А мертвецы чувствовать не умеют. Карминовая влага застывала, покрываясь коричневой коркой, прекрасные кровавые цветы увядали, превращаясь в уродливый прах. Планомерно. Она сжала пальцы человека, которого любила, в последний раз. В последний раз промелькнули в ее памяти черты его лица. И на тонких окровавленных губах появилась улыбка — та самая, которая всегда сопутствовала Гло Ксинии на пути его побед. Та самая, что застыла на губах его трупа. Ведь он даже проиграть сумел красиво. Убив своего противника. Они оба нанесли друг другу смертельные удары, вот только Гло Ксиния умер почти сразу, а ее обрек на медленную, мучительную смерть. Он отомстил. Впрочем, идя в эту церковь, он не думал, что любившая его женщина решит биться до конца, не подозревал, что она сумеет стать настолько сильной, не догадывался, что слова, которыми он хотел ранить предательницу, заставят ее не раскаяться, а пойти ва-банк. Что они превратят человека, которого прозвали машиной, в эту самую машину. Машину, способную убить того, кого любила. А впрочем, он и сам мало чем от нее отличался. Ведь, не желая умирать, он решил убить ее. Просто потому, что, увидев в ее глазах пустоту, понял: из этого боя живым сможет выйти лишь один. Но ведь он не мог проиграть, верно? Он же привык побеждать! И не думал, что на этот раз потерпит поражение. Коралловая вязь на мраморном полу покрывалась сетью трещин, обращавших кровь в ничто. Отрешенно. «Я все-таки проиграла, — промелькнуло у нее в голове. — Как и всегда. Но на этот раз только потому, что ты имел право меня ненавидеть. Скажи, Гло Ксиния, я оправдала твои ожидания хотя бы в этом бою?..» Сердце совершило последний медленный удар и замерло. Лики на витражах продолжали ронять холодные слезы. Дождь отбивал ритм пульса живых, оплакивая умерших. А под сводами небольшой церкви застыла тишина. Тишина, о которой при жизни мечтала женщина, забравшая с собой в ад своего вечного врага, вечную любовь, вечный источник боли. Беспощадные улыбки превратились в посмертные маски, глаза обрели вечную пустоту. А где-то далеко, на горизонте, догорал кроваво-красный закат, утопавший в белых кучевых облаках, планомерно превращавшихся в мутно-серые. И ночь со вздохом уничтожила свет, не желая больше смотреть на то, как что-то чистое становится грязным. Вот только остановить этот процесс она не могла: ночь ведь не всемогущая костлявая старуха в черном балахоне. Она не смерть. И она может лишь спрятать изменения за стеной темноты. А жаль… Или всё-таки нет?