Вензель твой в сердце моем...

Так тихо… Сегодня чудесная погода, и даже ветер не шумит кронами деревьев. Наверное, это хорошо, потому что сегодня у того забавного паренька, что жил в этом доме, свадьба. Кажется, он именно о ней мечтал столько лет… Всякий раз, как лет пять назад этот забавный мальчик с вечно взъерошенными каштановыми волосами возвращался домой, он тяжко вздыхал, смотрел на небо печальным взглядом, качал головой и скрывался в доме. А я, нимфа, дух сакуры, что растет в его дворе, с улыбкой наблюдала за его глупыми попытками поверить в то, что он хуже других. И ведь он верил… до того момента, как у него появились друзья. И если раньше Савада Тсунаёши прятался от мира в стенах своего дома, то после появления в его жизни взрослого в теле ребенка, от которого исходила изначальная сила природы, Тсуна стал меняться. И очень часто, придя из школы и побродив по дому, он выходил во двор, усаживался рядом с моей сакурой и смотрел на небо. С улыбкой. И даже если ветра не было, я шумела листвой, чтобы порадовать этого печального человека с доброй, искренней, чистой улыбкой. Такой светлой, какая бывает лишь у детей. Такой печальной, какая бывает лишь у стариков. Он смотрел на небо и улыбался, а листва шептала ему о дальних странах, великих воинах, рыцарских походах и мирных горных деревушках. И порой Тсуна закрывал глаза, проваливаясь в сон, а листва моей сакуры продолжала убаюкивать человека, чья искренность в их мире была лишь бичом, но которую я всегда ценила. Просто потому, что искренность не даст обмануть, предать, подставить… а ведь в мире людей это зло давно стало нормой. Ветви сакуры оберегали сон забавно морщившего нос паренька, и когда на крыльце показывался тот самый не-ребенок со средоточием силы в небольшой пустышке, я склоняла их к Тсуне, чтобы оградить минуты покоя, о которых он так мечтал, от этого навязчивого существа, не желавшего понимать, что даже сильным людям порой необходимо передохнуть, оставив силу и заботы в иной вселенной… Но этот человек, Реборн, всегда будил Тсуну, ведь справиться с ветвями дерева куда проще, чем с врагами-людьми, а мне, нимфе, покидать мое дерево всё же нельзя — я буду жить в нем до тех пор, пока оно не погибнет, и лишь тогда переселюсь в другое дерево. Вот только раньше я могла выходить из своего убежища — могла возвращаться в свою истинную форму, так похожую на человеческую… Но не теперь. Ведь, когда старейшины попросили меня сменить дерево и начать оберегать парк города Намимори, я отказалась. И они ожидаемо разозлились… Меня наказали, зато я осталась здесь, в сакуре, которая всегда рядом с этим домом и может хотя бы на пару минут продлить сон забавного человека с очень добрым, совсем не человеческим сердцем. Впрочем, раньше таких добрых людей, как Тсуна, я встречала. Лет триста назад. А может, и больше… Но постепенно слово «выгода» затмило собой понятие «честь», и мало-помалу доброта ушла из людских сердец. А в его сердце она осталась. И потому я не хочу потерять этого грустного, но искренне смеющегося над шутками друзей человека, который умеет смотреть на небо, не щурясь. Странно, что Реборн не срубил мою сакуру, ведь когда он впервые осознал, что «с деревом что-то не так», первыми его словами были: «Надо уничтожить угрозу». Но почему-то, через пару недель непрекращающихся стычек из-за Тсуны, этот странный человек подошел к сакуре и сказал: «Не знаю, кто ты, возможно, даже нимфа, хоть я в такое и не верю, но я буду наблюдать за тобой. Только попробуй навредить бесполезному Тсуне, и от этого дерева не останется даже пня». Терпеть не могу, когда Тсуну так называют… Но Реборн уклонился от удара ветвей, а я нацарапала на земле: «Он не бесполезный». Человек усмехнулся, поправил шляпу и ушел куда-то всё с той же загадочной ухмылкой. А через час домой вернулся Тсуна, который даже не заметил иероглифов у моих корней. Он просто упал на землю, прислонился спиной к стволу сакуры и тихо, почти неслышно, начал рассказывать о том, что произошло в школе. О девушке по имени Киоко, которая ему улыбнулась, о переполохе, что устроили его друзья после уроков, о том, как по дороге домой его чуть не укусила собака… А затем он вдруг рассмеялся, потер затылок и, глядя в небо, пробормотал: «Почему я всё это говорю? Реборн, ты вечно говоришь загадками… Что значит: „Этому дереву можно доверять, оно всегда тебя выслушает, если больше никто не захочет слушать твоё нытьё”? И вообще, когда это я ныл? Блииин, что он ввиду имел? А хотя… мне и правда стало легче». Тсуна рассмеялся звонким смехом, а листва зашумела в безветрии, вторя этим переливам колокольчиков, рождавшим в моей душе давно похороненное в веках тепло. Тепло, которое могли подарить лишь добрые, искренние, светлые люди… Но Тсуна ушел, и смех исчез. Лишь едва слышное слово: «Спасибо», — повисло в воздухе. А время продолжило бег вперед… Часто, очень часто этот забавный мальчик рассказывал мне о том, как прошел его день. И уходя, он всегда благодарил… кого? Не знаю, да он и сам не знал. Однажды даже сказал: «Я, наверное, с ума сошел, раз с деревом болтаю. Но раз Реборн сказал, что это нормально, значит, ничего страшного. Бывает и хуже, правда?» Ветви зашумели в ответ, а Тсуна рассмеялся и пробормотал, что ему порой кажется, будто это и не монологи вовсе, а полноценная беседа, потому что дерево ему всегда отвечает. Правда, в следующую секунду он взъерошил собственные волосы и, ворча о том, что это уже ненормально, побежал в дом. Глупый. Но такой забавный… Вот только беседы эти не прекратились, и всё чаще Тсуна читал учебники у моих корней. И попутно жаловался на то, что ничего не понимает, а Реборн заставляет его учить какую-то ерунду. Вот только мало-помалу, но его оценки в школе улучшались, а страницы учебников листались всё быстрее — значит, уроки Реборна всё же были успешны. Правда, на возмущения Тсуны это никак не повлияло, и он как стонал, открывая очередную книгу, так и продолжал стонать… порой улыбаясь. Ведь он понимал, что «бесполезным» его назвать уже невозможно, и делает это лишь Реборн — по привычке, а может, чтобы не дать расслабиться и почивать на лаврах… И Тсуна был этому рад, а я радовалась вместе с ним, отвечая шелестом листвы на его смех и шумом веток на его шутки. Забавно. Этот человек стал для меня слишком дорог… Человек, что завел привычку поливать мою сакуру, удобрять, рыхлить почву у ее корней. По совету Реборна, наверное, да и поначалу стонал он, таская воду, не хуже, чем от учебников, но потом привык и ухаживал за моим деревом так, словно оно единственный его кормилец. А может, просто как за другом?.. Кто знает, в чужую душу ведь не заглянуть даже нимфе. Но я всё же надеялась на второй вариант… А год назад Тсуна прибежал домой, сияя от счастья, и из разговора Реборна с матерью Тсунаёши, вечером решившей развесить белье на просушку, я поняла, что та девочка, Киоко, согласилась встречаться с Тсуной. Странно, но радость моя почему-то сквозила ноткой грусти. Тогда я еще не понимала почему… А вот теперь понимаю. Ведь с тех пор Тсуна всё реже присаживался у корней моей сакуры и рассказывал о своей жизни. И иначе быть не могло. Он читал книги института вместе с Киоко, учившейся с ним на одном факультете, он заполнял прежде пустые вечера свиданиями с ней, он рассказывал о том, что его волновало, той, которую любил. И я была рада за него, но мне было больно за себя. Наверное, я всё-таки эгоистка… А ведь я знала, что так и будет, когда отказывалась от переселения в парк. И значит, права расстраиваться у меня не было. А время шло, и месяц назад Тсуна объявил, что женится на Киоко. Я радовалась вместе с ним, шумя листвой, но ветви вмиг замерли, стоило лишь ему сказать матери то, чего я так отчаянно не желала услышать. «Мы решили уехать в Италию: Реборн постоянно говорит, что босс Вонголы должен жить там, ну, мы и посовещались… В общем, прости, мам, зато я пригляжу за папой!» Нана расплакалась. Забавно, но мне плакать не хотелось. Наверное, потому что у деревьев нет слез. Но я вдруг подумала, что жить в парке — не такая уж плохая идея… Вот только я не жалела. Не жалела о том, что целых четыре года — словно один миг — оберегала сон глупого мальчика, верившего в чудо, такого доброго, что ронять слезы хотелось даже дереву. Глупо. Но зато честно. И спустя месяц подготовки, за который Тсуна всего дважды сидел у моих корней, я поняла, что никогда не пожалею о сделанном выборе. Просто потому, что смотреть на его улыбку слишком важно для меня. Ведь она возвращает в прошлое — во времена, когда пастухи играли на свирели, а фавны вторили им из лесов, и люди смеялись, заслышав «эхо» из чащи, потому что верили: их приветствуют в этом мире, а не пытаются уничтожить. И эти наивные, искренние, добрые люди верили в чудо и в самих себя, а мы — нимфы, сатиры, фавны — верили в них. И в их улыбку, что несла лишь свет… Калитка вдруг распахивается, и на участок входит Тсуна. В черном костюме «с иголочки», при галстуке, но отчего-то очень грустный. А где же его невеста?.. Точнее, уже жена. Где гости? Где Реборн и Нана? — Странно, но я не могу уехать не попрощавшись… с деревом. Ааа, кошмар! — Тсуна взъерошил идеально уложенные волосы и уселся на землю. — Но это правда. Неужели он пришел попрощаться… со мной? — Странно, но мне всегда казалось, что это дерево живое. Что оно всё понимает. И даже отвечает мне. Кто бы услышал, сказал, что я псих, хе. Но Реборн говорил, что это нормально, а потом я понял, что лучшего собеседника не найти: дерево не навязывает своего мнения, не журит, не возмущается, не называет бесполезным, не говорит, что я должен делать… Наоборот, охраняет сон — здесь же спится на удивление отлично! Последний год я сюда редко приходил, а теперь и вообще приходить перестану, но… я пришел попрощаться. Не знаю, почему, просто чувствую, что должен… или нет. Скорее, я просто хочу попрощаться. Знаешь, сакура, ты была моим другом. Хоть ты и не человек. И я буду скучать по таким вот вечерам, когда можно спокойно почитать учебник, а потом провалиться в сон — такой спокойный, что больше нигде такого не бывает… Я уже попросил маму как следует о тебе заботиться. Надеюсь, когда-нибудь мои дети тоже тут посидят и поймут, что такое «абсолютный покой». Мне здесь и правда очень хорошо. Словно рядом тот, кто все беды забирает. Со стороны, наверно, кажется, что я сам с собой говорю… Да и ладно, я ведь знаю, что говорю с другом. Вон, многие, когда переезжают, прощаются с домом. А я прощаюсь с деревом. Это же ничего, правда? Тихий шорох листвы — подбадривающий, успокаивающий. Шорох, предназначенный для чистого, светлого человека, сумевшего назвать другом дерево. Для человека, что поверил в чудо. И пусть я не могу сказать, что ты был прав и чудо стало явью, чтобы не пугать, я могу поддержать тебя — хотя бы этим шорохом. Тебе ведь нужно одобрение, да, Тсуна? — Ага, спасибо… Не важно, что я с деревом прощаюсь: оно мне отвечает, значит, не совсем уж я псих. Обидно, что я больше не смогу вот так поболтать с… кем? Не знаю даже… Но всё равно обидно. Зато у меня останутся воспоминания о тех днях. И это хорошо. Потому что память может сохранить в сердце дорогих людей, которых уже нет, события, которые уже не вернуть, разговоры, которые не повторятся… Она и плохое сохраняет, но его ведь можно и не вспоминать: не делать вид, что его не было, нет, а просто не изводить себя, размышляя о ненужном. И вспоминать только хорошее. Не то, как друг тебя обидел, а то, как вы с ним смотрели на фейерверки. И поэтому если я захочу вспомнить очень спокойные, светлые моменты, я вспомню сакуру, то, как рассказывал ей о своей жизни, и шум веток в ответ. Это же хорошие воспоминания, хоть я себя и странно чувствую, болтая с деревом. Но зато ни у кого в Намимори больше нет друга-дерева, хе-хе… Почесав кончик носа, ты улыбаешься, немного смущенно, и осторожно гладишь шершавую кору ладонью. Я не чувствую этих прикосновений — я ведь дух, но я чувствую удивительное тепло, что исходит от этой улыбки. И это — самое дорогое воспоминание… — Ладно, пока. Я пошел. Береги себя. Не дай древоточцам портить кору. И если будет засуха, постарайся поменьше воды тратить… или вроде того. А еще… позаботься о моей маме, ладно? Она ведь одна останется, а я… не хочу, чтобы она грустила. Можно, я ей секрет открою? Скажу, что с сакурой под моим окном можно разговаривать?.. Глупый ты, Тсуна. Неужели ты думаешь, что должен спрашивать на это разрешение? Шумлю ветвями, укоризненно. А ты смеешься и, последний раз проведя ладонью по коре, встаешь. Взъерошиваешь волосы, смотришь на зеленеющую крону и шепчешь: — Спасибо. Пусть вам обеим не будет одиноко. До встречи! Больно. Почему мне так больно? И почему я чувствую, что, будь у меня иное тело, я бы улыбалась? Искренне, широко и открыто, так, как улыбаешься ты. С ноткой грусти в глазах, но без тени притворства… Ветви качаются в безветренном воздухе, листья словно машут на прощание. А ты машешь рукой в ответ и, развернувшись на каблуках, бежишь к калитке. Я продолжаю махать тебе вслед, но ты вдруг останавливаешься. Оборачиваешься. Карие глаза лучатся счастьем. А с губ срывается всего одно слово. — Спасибо! Взмах руки — последний. Ты убегаешь прочь, к жизни, полной счастья и надежд, разговоров с друзьями и посиделок с женой. А я улыбаюсь небу, и на земле у корней вычерчиваю веткой ответ. «Тебе спасибо, Тсуна». Ты никогда его не увидишь, и это хорошо, иначе возникло бы слишком много вопросов. Ведь несмотря на то, что отвечала я тебе даже в штиль, ты никогда не задумывался, как это получается. Ты думал, что я — это дерево. И это хорошо. Потому что дерево оставить в прошлом всё же куда легче, чем нимфу, которая может ответить словами, а не шорохом листвы. Но знаешь, Тсуна… я бы хотела сказать тебе одну вещь. Всего одну. «Верь в себя и в чудо! Ведь ты не бесполезный и никогда им не был…» Но ты и так это знаешь, правда, Тсуна? Ведь в твоих глазах сейчас только счастье — ни сомнений, ни ощущения собственной никчемности, ни страха. И знаешь, именно поэтому я тоже улыбаюсь. Калитка вновь отворяется, и, прижимая платок к глазам, домой возвращается Нана. Она подходит к сакуре и вздыхает. — Тсуна сказал, что этому дереву можно рассказать всё, что на сердце, и легче станет… Так вот почему он тут так часто оставался, даже если холодно было… Глупый мой мальчик… Теперь он вырос. А я, наверное, вернулась в детство. Потому что хочу поговорить с деревом. Можно?.. Всхлип. А мои ветви шумят, убаюкивая женщину, отпустившую сына в полет — в жизнь, которую он теперь будет строить сам. — И правда странное дерево… Спасибо. Не стоит благодарности, Нана. Ведь твоя улыбка в детстве была почти такой, как у твоего сына. А помогать добрым людям для меня счастье. Тем более, что ты его мать. Не плачь. Ведь Тсуна сильный, и у него впереди светлая, счастливая жизнь. Просто потому, что он сам — свет, и он несет его другим — тем, кто погряз во мгле. А если его свет попытаются загасить, он знает, куда может вернуться, чтобы набраться сил. К матери, что подарит ему улыбку и поддержку, и странной сакуре, что будет охранять его сон. А потому давай улыбнемся, Нана. Так, как всегда улыбается твой сын. Так, как всегда улыбается ему в ответ само небо…