Вензель твой в сердце моем...

В кабинете стояла привычная тишина, нарушаемая лишь шорохом бумаг да едва слышным размеренным тиканьем часов. Никуда не торопясь, отбивали стрелки пульс времени, казавшегося ненужным в этом спокойном месте, полном раздумий, воспоминаний и едва заметного аромата затхлости. Низкие кожаные кресла с чуть потертыми подлокотниками, массивный дубовый стол, на котором ровными шеренгами расположились высокие стопки документов, да старинные напольные часы, резные, изящные, с золотистым маятником, украшенным гербом сильнейшего мафиозного клана — вот и всё, что составляло компанию хозяину кабинета на протяжении многих лет. Как и каждый день, седовласый мужчина перебирал бумаги, что-то быстро писал, иногда морщился, разрывал черновик и отправлял его в корзину, а затем смотрел в высокое окно с черными бархатными портьерами и тяжело вздыхал. Этот едва слышный звук не мог потревожить величественную тишину припыленной годами комнаты, в которой дон Тимотео ненавидел делать ремонт и которую крайне неохотно отдавал на растерзание уборщицам, вечно пытавшимся переложить бумаги, чтобы протереть столешницу. Лидер Вонголы любил уединение, терпеть не мог суету, но при этом обожал застолья с друзьями. Иногда его характер казался людям противоречивым, прямо как этот кабинет, который можно было бы назвать обителью аскета, если бы не золотой колокольчик на столе, расшитые золотистой нитью подзоры на шторах и хрустальный графин с водой, украшенный изящной росписью. Впрочем, те, кто хорошо знал дона Тимотео, противоречиями всё это не считали: он любил веселиться, но лишь в компании друзей, всё остальное время отдавая работе, а работалось ему исключительно в тишине; а еще он любил качественные вещи, но предпочитал, чтобы они не отнимали у него свободное пространство, а потому придерживался минимализма, при этом покупая исключительно вещи, которые приходились ему по душе, и так уж получалось, что вещи эти чаще всего были крайне дорогими, поскольку качество для лидера Вонголы всегда и во всём стояло на первом месте. Вот только знали о подобных мелочах немногие: несмотря на всю доброту и общительность дона Тимотео, друзей у него было мало, а семья и вовсе давно распалась: жена умерла много лет назад от болезни, а приемный сын поднял восстание и на восемь лет оказался в заточении, после чего вновь поклялся клану в верности, но больше с отцом не виделся — наступили дни, полные тишины, гор исписанных бумаг и размеренного тиканья часов, уже почти сорок лет отбивавших мерный ритм в этом кабинете. Тиканья, которое отчего-то всегда умиротворяло хозяина кабинета, словно напоминая о неизбежности движения вперед, несущего с собой всё, что было в прошлом… В дверь постучали. Казалось, воздух вздрогнул от неожиданности, но дон Тимотео лишь тяжело вздохнул и разрешил посетителю войти. Мужчина лет тридцати пяти осторожно подошел к столу, водрузил на него еще одну стопку документов и протянул боссу лежавшее на самом верху письмо. Белый прямоугольник с алой сургучной печатью, на котором красовался изящный вензель. Губы старика дрогнули, рождая на свет теплую, немного печальную улыбку. — Как обычно, снова письмо от синьоры Агнесы Эспозито. Прикажете приготовить конверт для ответного письма? — Будь добр, Карлос. Думаю, к вечеру я напишу ответ — сразу отправишь его. Слегка поклонившись, мужчина в строгом, наглухо застегнутом черном пиджаке окинул босса незаметным взглядом. Под глазами старика залегли глубокие тени, морщины, давно изъевшие лицо, стали, казалось, еще глубже, а обычно идеально сидевший костюм помялся, галстук же и вовсе сбился в сторону. И секретарь недовольно поджал губы: видеть босса в таком состоянии ему было крайне тяжело. А потому он, отлично знавший упрямый характер хозяина, решил пойти на хитрость. — Дон Тимотео, вы работаете без сна уже четвертые сутки. Не думаю, что будет разумно добавлять к работе еще и личную переписку. К сожалению, разведотряд прислал еще одну пачку отчетов, и вы точно не успеете просмотреть их до вечера, а с утра у вас важная встреча. Пусть эти отчеты и не срочные, я просмотрел их, важной информации они не содержат, но, возможно, стоит отложить ответ на письмо, вместо того, чтобы заниматься им ночью? Вы ведь в любом случае не захотите отложить работу… Босс Вонголы тяжело вздохнул и укоризненно покосился на секретаря, получив в ответ бесстрастный взгляд, словно говоривший: «Да, я слишком хорошо вас знаю и пользуюсь этим, но всё ради вашего же блага, потому корить меня вы права не имеете». И впрямь, корить помощника за чрезмерную заботу и попытку повлиять на начальника сразу расхотелось. Едва заметная улыбка потерялась в седых усах, и дон Тимотео сдался, не столько под напором слов, сколько из-за явного беспокойства Карлоса. — Раз уж всё настолько плохо, что ты отходишь от своих привычек и даешь мне совет, прислушаюсь к нему и отдохну. Сейчас отвечу на письмо, — только закончу проверять бухгалтерский отчет, там немного осталось, — и пойду отсыпаться. Разведданными займемся завтра. Карлос сдержано кивнул и тут же, противореча прошлому жесту, радостно улыбнулся. Именно за искренность и верность дон Тимотео и ценил его, именно из-за них и повысил до звания личного секретаря. И хотя другом назвать его всё же не мог, товарищем считал уже довольно давно. Откинувшись в кресле, дон провел ладонью по лицу и шумно выдохнул. — Даже не заметил, как четыре дня пролетело… — Вам нужно больше о себе заботиться. Здоровье бесценно. — Тут ты прав, только вот работа сама себя не сделает. — Однако ее могут выполнить помощники. Не всё, но хотя бы часть. А вам осталось бы лишь проверить. Только вы упорно предпочитаете делать столь многое самостоятельно. — Привычка: я всегда старался сделать всё сам, без чьей-либо помощи. Так было надежнее, да и люблю я заниматься делами клана… Карлос замялся, покосился на письмо, поправил галстук, а затем осторожно спросил: — Вы весь в работе, ни на что ее не променяете, но когда приходят эти письма, готовы отложить любые дела, кроме самых срочных. Эта синьора… Дон Тимотео резко нахмурился и перебил секретаря, не дав договорить: — Мой друг детства. Столь же бесценный, сколь Хранители Вонголы. — Я слышал, она спасла вам жизнь, но, если честно, никогда не понимал, почему, раз вы находитесь в столь хороших отношениях, она никогда не приезжает к нам, а вы никогда не навещаете ее. Простите за столь резкие слова, но это действительно странно. Встречи с Хранителями — ваша отдушина, так почему же вы не хотите встретиться с синьорой Эспозито? Может, мне бы стоило заказать билеты? Хоть раз. Поняв, что Карлос не пытался намекнуть на романтические отношения между боссом и его подругой, тот вздохнул свободно: слишком сильной болью отзывались в памяти подобные намеки, и потому он крайне не хотел бы их повторения. Но раз уж Карлос не понял ситуацию превратно и явно жаждет узнать правду, а усталость и впрямь сильно дает о себе знать, почему бы не устроить перерыв?.. — Присаживайся, только прикажи принести чай. Пожалуй, стоит немного передохнуть. Карлос вновь слегка поклонился и вышел, а вскоре вернулся с подносом, на котором красовались две белые фарфоровые чашки и сахарница. Дон Тимотео хмыкнул: контролировать приготовление чая и приносить его самолично вошло у Карлоса в привычку так же, как у него самого — делать бо́льшую часть работы самостоятельно. И этот человек еще обвинял его в переработке? Сам перерабатывает не меньше, даже за чаем сходить кому-то постороннему не поручит! — Ну что ж, пожалуй, расскажу, раз тебе так любопытно, кто же такая Агнеса Эспозито, — он взял чашку, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. — Она была бойкой девчушкой, вечно таскавшей меня по самым злачным районам города, говоря, что будущий босс Вонголы обязан знать «изнанку жизни». Дочь старого друга моего отца, являвшегося членом клана, — она всегда была рядом. Я пытался заблудиться между стеллажами библиотеки или потеряться в кипах учебников, но она неизменно вытаскивала меня наружу — к жизни. То мы, сбежав из-под надзора охраны, инкогнито бродили по городу, забираясь в самые опасные районы, то отправлялись в пригород кататься на лошадях, то поджидали открытия булочной на улице Гарибальди… Хорошее было время! Веселое, светлое и безмятежное, — он широко улыбнулся собственным воспоминаниям, и морщинки вдруг словно разгладились, являя миру счастливое и умиротворенное лицо человека, мечтавшего вернуться в детство. — Иногда с нами в наши «путешествия» отправлялись и другие дети клана, но чаще мы сбегали вдвоем. Ловили раков в реке, исследовали руины за городом, спасались от дождя в лесу… Как-то она сломала ногу, упав с крутого берега в реку, и я нес ее домой на спине пешком до самого дома: наш велосипед упал вместе с ней и покалечился не меньше. А в другой раз я вмешался в драку, и она кинулась за мной — честно, не скажу, на чьем счету было больше побед в потасовках, которые периодически случались после этого. Как-то мы поймали огромную щуку и принесли повару, попросив не говорить остальным, чья именно это добыча, но приготовить ее на ужин. Так весело было слушать взрослых, нахваливающих столь свежую рыбу из магазина! А однажды мы заявились домой все в грязи, с синяками, ссадинами, и долго ругались, пытаясь взять вину на себя: когда моя мать спросила, кто первым влез в драку, каждый пытался сказать, что это он, и в итоге мы чуть не подрались. Занятное было время! Время надежд, беззаботности и веры в чудо… Дон Тимотео тяжело вздохнул, тень упала на его лицо, улыбка исчезла столь же неожиданно, как и появилась. Карлос тихо сидел в кресле, боясь пошевелиться, ему казалось, будто босс говорит уже вовсе и не с ним, а с собственной памятью, и он совсем не хотел нарушать эту странную атмосферу, вернувшую к жизни прошлое, заполонившее всё вокруг. — А потом мы выросли. У подростков куда больше забот, одна учеба чего стоит. Но мы всё так же проказили и веселились, теперь уже втроем — вместе с одним из моих будущих Хранителей. Потом нас стало четверо, а в семнадцать — уже семеро, и я жалел лишь об одном: хоть Агнеса и была сильной, Пламя у нее оказалось не слишком мощным, а потому Хранителем стать она не могла. Мы оба жалели. Но она старалась подбодрить меня, говоря, что мы всегда будем друзьями, а это главное… Меня сосватали. Отец решил, что для укрепления связей с кланом Вентура нужно заключить брак между наследниками. Многие считали, что этот брак был заключен исключительно по расчету, но у нас с Мартой были хорошие отношения, она мне даже нравилась, потому я был совсем не против свадьбы. А потом и вовсе влюбился в нее: у меня была прекрасная жена, умная, гордая и независимая, настоящая леди, истинная дочь своего отца. Сколько раз она помогала мне принять сложное решение, особенно если на кону стояли жизни… А впрочем, сейчас не о том. Просто на одном из приемов меня попытались убить, и Агнеса закрыла меня собой. Пуля прошла рядом с сердцем. Чудо, что ее вообще сумели спасти. Я всегда буду благодарен подруге за всё, что она для меня сделала: за то, что показала в детстве настоящую жизнь, за смех и радость, за то, что она вытащила меня из книг, помогла стать решительным и независимым, за спасение жизни, но главное — за самопожертвование. И я сейчас не о той роковой пуле. О слухах. Карлос удивленно вскинул бровь, но переспросить не решился, а Дон Тимотео, напоминая предгрозовую тучу, сделал пару глотков начавшего остывать чая и вновь откинулся на спинку кресла. Повисла тишина. Пару минут старик сосредоточенно хмурился, словно вспоминал самые ужасные моменты прошлого, а затем вновь заговорил: — Как же я ненавижу слухи… Они вечно всё портят. Люди любят навешивать ярлыки, не разобравшись. Какая разница, в чем истина, если можно посплетничать? И так одна кумушка что-то придумает, поскольку ей хочется предложить подругам интересную тему для сплетен, а после все вокруг об этом гудят, будто это правда. И мужчины ничуть не лучше женщин, а то и хуже: сплетни сочиняют и разносят как старушки по рынку! Тогда на нас обрушился шквал из сплетен: «Мы всегда подозревали, что будущий босс Вонголы слишком близок со своей подругой детства, но раз уж они настолько близки, что она и жизнь за него готова отдать, между ними явно нечто большее!» Для меня Агнеса всегда была другом. Лучшим другом. И слышать подобное было просто мерзко: меня обвиняли в измене жене, хотя мы только-только обвенчались, а мою подругу выставляли разрушительницей семьи, эдаким чудовищем, мечтающим пролезть на место Марты. После выздоровления Агнесы я всячески старался оградить ее от этих слухов, как и жену, но разве утаишь подобное, когда каждый первый шушукается о «главной новости года» по углам, а каждый второй стремится в разговоре с тобой дать понять: он в курсе твоего «маленького грешка». Только Агнесу, казалось, это не заботило. Она пару раз так лихо поставила на место самых ярых зубоскалов, что в лицо ей подобное говорить перестали, а остальное… остальное словно обтекало ее, как речная вода. Агнеса вообще была очень сильной. Всегда. Такой и остается. Для нее противостоять слухам не страшнее противостояния уличным хулиганам в драке… А вот Марта махнуть на всё рукой не могла. Сначала беспокоилась, не являются ли слухи правдой, потом, после долгой беседы, поняла, что я люблю ее и только ее, а друзья для меня всегда будут именно друзьями, не больше, но и не меньше. Вот только слухи продолжали шириться, ведь мы не могли завести наследника… И примерно через год Марта попросила меня отослать Агнесу куда-нибудь подальше, на другой конец страны, чтобы наконец прекратить пересуды. Я и сам к тому времени старался поменьше с ней видеться, но совсем прекращать общение был не намерен, а уж тем более отправлять друга детства в ссылку! Только вот… я всегда знал, что в этих слухах есть одна-единственная крупица истины. Агнеса для меня была лишь другом, а вот я для нее — нет. Только вот окружающие думали, будто она меня спасла из-за любви, а она бы поступила так ради любого из нашей компании, это я знаю точно. Потому что дороже друзей для нее никогда ничего не было… Ясное дело, я отказал Марте, она разозлилась, сорвалась, у нас вообще из-за этих слухов часто начали происходить ссоры, что лишь подливало масла в огонь. А буквально через пару недель Агнеса вдруг позвонила и сказала, что уезжает к дяде во Францию. Два и два сложить несложно, сразу стало ясно, кто ее на это подговорил, и я всеми силами пытался убедить ее остаться, но… в упрямстве я ей всегда проигрывал. Никогда не забуду те слова: «Ты мой друг, и я тебе желаю счастья. В этом городе меня мало что держит — лишь друзья. И раз для вашего счастья необходим мой отъезд, выбор очевиден. Нам и впрямь лучше не видеться. Потому что боль может стать сильнее радости, даже если отчаянно стараешься этого не допустить». Тогда я не до конца их понял… лишь с годами пришло осознание. А в тот момент я просто хотел попрощаться, но она сказала, лучше не стоит. Вскоре грузчики принесли ящик с огромными часами. Раньше они стояли в главном зале дома Эспозито, покойный синьор Эспозито очень их любил, это была семейная реликвия, подаренная его предку самим Вонголой Примо. И именно тогда я понял, что это прощание. Не просто «до свидания», а «мы никогда больше не увидимся». Так быстро я никогда еще не бегал… Домчался до машины прямо в тапочках, так же выбежал из нее, когда добрался до вокзала, благо, информацию о времени отправления нужного поезда достать было не сложно. Только вот всё равно опоздал — выбежал на платформу, когда поезд тронулся. А потом… — голос его впервые дрогнул, и старик поспешил сделать большой глоток заиндевевшего чая, но затем всё же продолжил: — Окна мелькали медленно, и я всё вглядывался в них… Не зря. Агнеса сидела у окна, печальная, и впервые в ее глазах я увидел слезы. Она не плакала, нет, но… лучше бы так. Ведь она улыбалась. Столько боли в улыбке представить сложно. Никогда бы не подумал, что такое вообще бывает. Я словно там и остался, на той платформе, впечатанный в бетон этой проклятой доброй, такой доброй улыбкой и слезами в глазах… А потом она увидела меня и улыбнулась еще добрее. Приложила руку к окну и что-то сказала. А я не мог даже побежать вслед за вагоном. И первый раз в жизни плакал. Второй и последний был, когда приемный сын… когда я понял, что окончательно его потерял. Я не сентиментален. И не эмоционален. К старости начал замечать, что могу расчувствоваться, особенно от воспоминаний, но бури в душе бывали всего несколько раз. Что ж, наверное, это один из ее подарков мне, ведь в детстве я был довольно ранимым и впечатлительным, а потом, насмотревшись на нищих калек, подбирающих из луж хлеб, брошенный богачами в насмешку, зачерствел. Понял: надо не реветь над их судьбой, а помогать. С тех пор и предпочитаю действия эмоциям. Только вот иногда жизнь ставит такие подножки, что сделать ничего уже не можешь. И остается только переживать это. Всеми чувствами, что в тебе еще существуют. Повисла тишина, которую, казалось, можно было резать ножом. И лишь часам с гербом Вонголы на маятнике напряжение нисколько не мешало. Оно обтекало их, как речная вода. — И вы больше не виделись? — Карлос осмелился разрушить тишину, лишь когда босс открыл глаза и бесшумно поставил чашку на стол. В глазах его читалась усталость, куда более сильная, чем раньше, и секретарь уже пожалел о том, что не смог сдержать любопытства. — Нет. Но два раза в месяц мне приходят письма. Мы никогда не созваниваемся, только пишем. С годами сам собой выработался график: письма приходят в определенные дни, с небольшими отклонениями из-за скорости работы почты. В начале месяца и в середине. Сначала я надеялся, что как только слухи улягутся, Агнеса вернется, но она не вернулась. Думал, я сам к ней съезжу, хотя бы в гости, но она меня отговорила. А потом я понял, что уехала она не только по просьбе моей жены, но и потому, что, каким бы сильным ты ни был, находиться рядом с человеком, которого любишь, но не иметь возможности сказать ему об этом слишком тяжело. Только вот Агнеса не сбежала: она бы ни за что не уехала, если бы не Марта. Я тогда с женой разругался в пух и прах, но выяснил: уезжать моя подруга не хотела, однако когда поняла, насколько страдает Марта, и как сильно бьют эти слухи по моей репутации, согласилась. Марта умела убеждать, если ей это было нужно… Просто, видимо, уехав, Агнеса поняла, насколько легче ей дышится, когда меня нет рядом. Когда не приходится следить за каждым словом и жестом, чтобы ненароком не создать неловкую ситуацию… Вернее, я так думал. Надеялся, что, уехав, она обо мне забудет, ведь время лечит. Может, выйдет замуж за лихого француза, отправится в мировой круиз, как всегда мечтала, родит кучу ребятишек и будет самой бойкой старушкой на свете… Что ж, мои предсказания наполовину сбылись: она трижды совершила кругосветное путешествие, а сейчас возглавляет курсы самообороны для пожилых леди, содержит сиротский приют, лично вывозя сорванцов на экскурсии, и до сих пор поднимается в горы, пусть уже и не по сложным маршрутам. Только вот замуж она так и не вышла. А я лишь недавно, лет десять назад понял, что же значили те ее слова. «Нам и впрямь лучше не видеться. Потому что боль может стать сильнее радости, даже если отчаянно стараешься этого не допустить». Всё еще надеясь на ее свадьбу, я думал, будто она говорила о том, что вдали от меня ей будет легче. Наивно… Люди что в молодости, что в сорок лет такие наивные! Наверное, только с приходом старости иногда начинаешь понимать суть вещей. А впрочем, тоже не всегда. Лишь изредка. Но всё же чаще, чем прежде… Агнеса сказала, что память новой боли не причинит, лишь позволит вспоминать о старой. А живые люди, находящиеся рядом, на это способны. Нам лучше было не видеться, чтобы не причинять друг другу новой боли, ведь ее и так в последние годы стало слишком много. И потому она уехала. Навсегда. Но не забыла… Дон Тимотео повернулся к секретарю и улыбнулся краешками губ. — Береги свое время, Карлос. У тебя оно еще есть. Ты пока не видишь суть многих вещей, а так хочешь увидеть — не торопись. Пока рано. Насладись жизнью сполна, ведь в неведении порой заключено счастье. Потом ты открываешь ящик Пандоры, и его уже не закрыть — не торопись с этим. Успеется. Цени тех, кто рядом, береги тех, кто дорог, и никогда, слышишь, никогда не позволяй другим решать твою судьбу. Я на самом деле решил, что никогда не увижусь больше с Агнесой, лишь когда понял. Ведь я никогда ее не любил и не смог бы полюбить, о чем она прекрасно знала. А значит, я лишь причинял бы ей боль своим присутствием, равно как и сам страдал бы от осознания того, что порчу жизнь лучшего друга. А впрочем, я и так от этого страдаю, а ей всё еще больно из-за моего отношения. Только вот на расстоянии страдать легче. Не видишь ни слез, ни улыбки. Карлос отвел взгляд и хмуро посмотрел на остывший чай, словно пытаясь разглядеть в нем смысл жизни. Отчего-то захотелось прямо сейчас встать, поехать в загородный дом любимой женщины и наконец признаться ей. Не важно, что она ответит, главное — не терять больше времени, ведь и так потеряно уже целых пять лет из-за страха поставить под угрозу жизнь того, кто не связан с мафией, но так дорог… — Поспеши, — вновь улыбнувшись, на этот раз тепло произнес дон. — Не теряй времени, оно бесценно. На сегодня и завтра даю тебе отгул. И не смей оставаться в усадьбе. — Спасибо, — пробормотал Карлос и поднялся. — За всё. Дон Тимотео усмехнулся и отобрал у секретаря чашку, к которой тот за всё это время так и не притронулся, а сейчас собирался поставить на поднос. — Оставь. Пожалуй, еще одна чашечка мне не помешает. — Конечно, что-нибудь еще? — Нет, только то, о чем сказал. А конверт для ответного письма я возьму у твоего заместителя. Поспеши. — Спасибо! — До встречи… За Карлосом закрылась дверь, и дон Тимотео посмотрел на старинные часы, никогда никуда не спешившие. — Вот для того мы, старики, и нужны, правда? Чтобы указывать молодым на неизбежность времени. И по возможности подсказывать путь. Или хотя бы примерное направление… Наши жизни уже быльем поросли, правда, Агнеса? Сейчас уже не так и больно. Только когда вспоминаю твои прощальные слова… Почему ты так по-доброму улыбалась, говоря: «Спасибо, я всегда буду с тобой», — тому, кто разрушил твою жизнь? А впрочем, может, и не разрушил. Брак — не гарантия счастья. Мы с Мартой счастливы не были, хоть я ее и любил. Сначала. Или думал, что любил… Она ведь отказалась приемных детей взять, тогда всё и начало сходить на «нет». А потом она умерла, и знаешь… Да, ты знаешь. Я на ее похоронах не плакал. А вскоре встретил Занзаса и решил, что хочу хоть немного своего тепла подарить кому-то. Мне нужен был сын — не наследник, а именно сын. Только вот я опять всё потерял. Нет, сам разрушил. Я ломаю жизни всех, к кому приближаюсь: Хранители или не обзавелись семьями, или были несчастны в браке, или их жены страдали от того, что мужа вечно нет; Марта умерла от болезни, так и не узнав, что такое настоящее семейное счастье с мужем, который всегда рядом; Занзас вырос в достатке, но с учителями и няньками вместо отца, который вечно был на работе, а когда приходил, или занимался с ним единоборствами, или расспрашивал о школе… Даже малышу Тсунаёши жизнь испортил, назначив наследником против его воли и обрекая на судьбу, подобную моей. Я всегда приходил на помощь тем, кто был мне дорог, давал им всё, чего они хотели, но никогда не мог дать главного — себя. И теперь остается лишь надеяться, что молодые учтут наши ошибки и не повторят их. Что Тсунаёши будет возвращаться домой почти каждый вечер, оставляя проблемы клана за порогом и полагаясь на помощников в решении мелких дел, а не взваливая всё на себя. Что Занзас наконец поймет: власть не главное, сила решает не всё, куда важнее отношения с окружающими. Что Карлос одумается и наконец женится, ведь его чувства явно взаимны… Наше время прошло, но, возможно, оно поможет хотя бы им? Может, мы теперь сгодимся хотя бы на это?.. Часы гулко ударили, а затем снова и снова — три часа дня. Пора было браться за работу. — Да, ты права. Мы сгодимся не только на это. Ведь мы еще не совсем дряхлые и можем пока работать. Пусть Тсунаёши набирается опыта, а я пока потяну всё остальное, все дела. Пусть молодые еще поживут… Он улыбнулся своим мыслям, распечатал письмо и погрузился в чтение. Снова лишь шорох бумаги да мерное тиканье, а вскоре улыбка из грустной превратилась в ностальгически-теплую, и только глаза едва заметно блестели от влаги. В кабинете вновь стояла привычная тишина — как много лет до, так и много лет после…