Е. Шварц «Голый король»
«…Она же девушка, и только девушка, Она же очень деликатная, она же очень деликатная Ей счастья хочется, ей счастья хочется, Как побирушке хлебушка. И пусть неброское, и пусть неброское, Но платье на себя — платье на себя».«Биндюжник и король"
Сказка о том, как милорд женился на плебейке далеко не нова, и человечеству даже знакомы примеры того, что данный союз не обязательно заканчивался для этой самой плебейки ударной дозой яда в трюфеля или обвинением в колдовстве, что, как правило, оборачивалось для бедняжки мешком на голове и шумным всплеском над каким-нибудь тихим омутом. Иногда плебейка жила долго и счастливо со своим милордом, взять для примера хотя бы Марту Скавронскую. Но сказка Шарлотты Бронте о феерическом счастье девушки-сиротки заметно выбивается из ряда таких вот обычных историй уже хотя бы тем, что претензии её героини на исключительность очень сильно опережают как её морально-нравственный уровень, так и умственное развитие в целом. Бронте — весьма посредственный сказочник, задала своей мало любленной, малохольной сироте непосильную задачу — прожить бурную историю любви, снабдив её для этого лишь премудрой головой, битком набитой чужими словами, крошечным сердечком, которое было способно биться только для неё одной, и одним простым, неизменным принципом в отношении мужчин: «Он бы подошел — я бы отвернулась». Задача героини Бронте ещё более усложняется тем фактом, что она не способна сиять любовью — есть у обычных женщин такое свойство — излучать любовь, а в особенности любовь мужчины, направленную непосредственно на них. Но эльфийские подкидыши не обладают, судя по всему, данным свойством, и героиня Бронте просто какая-то Чёрная Дыра, из которой нет ни ответа, ни привета, ни чуткого, живого чувства, и только присутствие адекватного мужского персонажа держит на плаву весь этот нелепый вымысел высокоумной пасторской дочки о великой любви на все времена. Назвать Шарлотту Бронте юнгинианцем, предвосхитившим самого Юнга — чья-то шутка дурного тона. Она ровным счётом ничего не понимала ни в символах, ни в сказках, и перекраивала их, как её левая пятка захочет, совершенно не считаясь с вращением Земли. И с корнем выдрала из своей истории большую часть мотивов сексуально-эротического толка, а на те, что остались, положила толстый-толстый слой шоколада — инфантильной, трескучей добродетели. Заштукатурила, как могла. Чудовище в её сказке ночью бродит по замку, а в человека превращается днём, тогда как во всех сказках первостепенные, волшебные превращения сексуального характера случаются исключительно ночью, к огромной радости героинь, что бы там ни утверждали христианские проповедники. И успех её высоконравственной героини у читателя говорит вовсе не о том, что «Джен Эйр» — лучшая сказка о любви на все времена, а наоборот, что читатель так изголодался по сказке, что готов питаться даже такой вот незамысловатой подделкой. Присутствие Эдварда Рочестера в этом опусе, несомненно, спасает положение, он средоточие и соль всей этой истории, ведь если бы его там не было, Бронте удалось бы порадовать мир только бесцветной, претенциозной макулатурой о гордой, независимой и никому на фиг не нужной сироте, которая от безнадёги выскочила замуж за сквернавца-кузена. Через всю историю «Джен Эйр» автор красной нитью проводит мысль-сверхзадачу: «Я так хочу!», - и вместе с ней требование, чтобы читатель верил каждому слову автора, как Святому Писанию. Потому что не подкреплённая наивной, ясноглазой и устойчивой верой благодарного читателя эта шитая белыми нитками сказочка ни о чём тут же рассыплется, как карточный домик. А читателю менее восторженному и менее доверчивому очень интересно копнуть глубже и поразмыслить о романе Бронте в целом и о вещах, которые эта переборчивая дама сознательно обходит стороной, или у неё просто не хватает соображения и воображения, чтобы упомянуть о них. Вещах, которые от недостатка авторского к ним внимания не становятся менее очевидны, а именно: о социальном барьере, клятвах и ответственности. Карл Густав Юнг в своё время высказал одну очень простую и ясную мысль, что ясноглазые дамочки, те, которые ждут от отношений только райского блаженства, заведомо обрекают себя на несчастья, потому что отношения, наряду с этим самым блаженством, в первую очередь подразумевают неслабую отдачу и ответственность за любимого человека. И только при наличии обоюдной ответственности и отдачи возможно сколь-нибудь серьёзно говорить о взаимных чувствах. А те особи, которые требуют безумной, безусловной, кипучей любви, не собираясь при этом в ответ пошевелить и пальчиком, обречены по жизни возводить глаза к небу и вздыхать: «Ах, он оказался совсем не таким, каким я его себе представляла». Снова и снова, неизменно, всегда и в любую эпоху, потому что структура человеческой природы и законы, по которым она функционирует, неизменны независимо от того, какой век на дворе. Прежде, чем начать требовать с героини Бронте ответственности, давайте рассмотрим поближе, что же она есть такое, эта особа, выписанная Шарлоттой Патрикевной с таким очевидным пафосом и несгибаемой уверенностью в собственной правоте. Вот, для примера можно взять сцену объяснения и выяснения под каштаном, в самом тёмном углу сада, в которой героиня позиционируется как гордое, несгибаемое, чистое, полное внутреннего достоинства существо, которое порывается доказать своему хозяину чего-то там и рвётся, как дикая птичка, теряя свои пёрышки. По уровню несусветных глупостей, которых это существо ухитрилось наговорить своему хозяину в такой короткий промежуток времени, эта сцена просто выдающаяся. Вот это гордое и независимое существо волокётся нехотя за своим почти женатым хозяином в дальний угол сада, туда, где потемнее, хотя прекрасно понимает, что серьёзных намерений у джентльмена накануне женитьбы быть не может в принципе, если только вы, конечно, не его счастливая избранница. Хозяин говорит ей: «Собирайте вещи, Джен», — и девица начинает захлёбываться в беззвучных рыданиях. Забыв о гордости, чувстве касты, долге и даже достоинстве. А её кроткое: «Я никогда не забуду вас, сэр, и вы это знаете», — нормальным человеческим языком называется «беспардонно навязываться» почти женатому человеку, который тебе ничего даже не предлагал. В дальнейшем по сюжету это гордое существо всё так же не отличается оригинальностью, судорожно рыдает, слушая соловья, а потом и вовсе хватает Эдварда Рочестера обеими руками за полу в примечательной тираде: «Мне больно уезжать из Торнфилда! Я люблю… Торнфилд! Обратите же на меня внимание! Малыш, я же лучше собаки! Вашей этой Бланш Ингрэм!» Подобное поведение, конечно, не есть здравое, осмысленное решение, а всего лишь продолжение глубоко укоренившейся детской привычки падать на пол и лежать там, обливаясь слезами, когда в мире что-то идёт не так, как того хочется героине. Такое вот незатейливое половое попрошайство сослужит дурную службу любой женщине, а в случае гордого и независимого существа и вовсе сведёт эти жалкие и неуместные характеристики к нулю. Женщина с тремя платьями в активе, которая хватает состоятельного, почти женатого мужчину за фалды, рыдает и говорит ему всякие интересные вещи о родстве душ — весьма жалкое зрелище, что бы там ни утверждала Шарлотта Бронте. Может быть, ей самой такое поведение — лезть поперёк батьки в пекло — казалось крайне прогрессивным и новаторским, но вешаться на мужчину, объясняясь ему в любви при живой и здоровой невесте — это верх идиотизма, причём во все времена. И со своим несвоевременным новаторством удружила Шарлотта Патрикевна своей героине по-царски — до конца жизни заставила вспоминать, как, отпихивая локтями одну глупую аристократку, она лезла на первое почётное место в этом состязании невест. И замечания на тему, что девочке всего восемнадцать, здесь вовсе неуместны. Под видом восемнадцатилетней девушки Бронте вывела оголтелую, хорошо для того времени пожившую, озлобленную, не любленную ещё ни разу в жизни тётку — себя, и зазор между желаемым и действительным здесь слишком велик, чтобы его не замечать. Это тётка на четвёртом десятке пытается ухватить жениха обеими руками, а вовсе не наивная девица в возрасте Мери Беннет. Между тем, гордое и независимое существо, — так преподносит свою героиню читателю Шарлотта Патрикевна, — да ещё с толикой серого вещества в голове не стало бы делать и десятой части этих смешных и глупых вещей, и в первую очередь вспомнило бы не о мистическом бла-бла-бла, сходстве душ, а о вполне реальной разнице в социальном положении. Если вы абсолютно уверены в том, что ваш избранник решил жениться на другой, то словосочетание «родство душ» вам нужно бесповоротно выбросить из головы как совершенно неуместное в данной ситуации. Как это сделала, например, милая скромница Дениза из романа Золя, у которой в соперницах тоже ходила светская красавица-графиня. Скромница-продавщица любила своего хозяина, Октава-Вертихвоста-Муре, до колик и дрожи, но, тем не менее, сказала ему при первом удобном случае: «У вас есть любовница, и даже не одна — вот к ним и обращайтесь. У нас, плебеек, своя гордость: я ни с кем не делюсь, и в очереди стоять не буду. И я не из тех, кого можно бросить на следующий день, а посему, будьте так добры, отпустите мои коленки, благодарю». Причём отдать свои коленки в полное распоряжение Октава Муре Денизе мешает вовсе не грозный Боженька, не десять заповедей и яма, полная огня, а то простое соображение, что отдаваться любимому человеку следует исключительно по взаимной любви и согласию. Октав Муре был готов щедро платить за свои удовольствия и настойчиво предлагал Денизе по возрастающей — деньги, состояние, небо в алмазах тогда, когда она открылась и доверилась бы ему от простого, сердечного, ласкового слова. Дениза любила своего непутёвого хозяина со всей силой первого девичьего чувства и вовсе не хлопалась в благочестивый обморок при одной только мысли о том, чтобы отдаться ему, но Октав Муре, фантазёр и прожжённый делец, предлагал ей вместо живого чувства — мёртвую сделку. В обмен на её сердце он легкомысленно предлагал ей целый ворох сверкающего хлама, того самого, которого для Атоса было бы слишком много, а для графа де Ля Фер — слишком мало. Муре не смог купить Денизу даже предложением законного и очень выгодного, с какой стороны ни глянь, замужества, и только в последних абзацах романа, когда читатель уже взвинчен и доведён добрым дядюшкой Эмилем до ручки, Муре отбрасывает все свои прежние резоны и начинает говорить с Денизой простым, человеческим голосом, голосом исстрадавшегося сердца — это вечное: «Я люблю вас». Дядюшка Эмиль мог бы, конечно, уделить больше внимания этой сцене; несентиментальный ворчун, похоже, дописывая последнюю главу «Счастья», попросту спешил на поезд — но согласием Денизы в ответ на признание в любви он ставит жирную и очень уместную точку в романе. Дениза не продала душу за райское блаженство — законный брак, но сменялась любовью на любовь. В груди этой девочки действительно заключено сокровище, данное ей с рождения, но сокровище это от того и ценно, что огранено суровым жизненным опытом. Бесценное сокровище в груди, которое позволяет не продавать за блаженство бессмертную душу, это, конечно, прелестно — очень забавно наблюдать, с каким рвением и усердием поёт дифирамбы своей протеже Шарлотта Патрикевна, но она, наверное, не в курсе, что это самое сокровище нужно усердно обихаживать. Его нужно неустанно взращивать, упражнять и лелеять. Как самый лучший алмаз не засияет без должной огранки, так и любое сокровище души без кропотливого, упорного, монотонного труда и пристального к его жизни внимания останется тусклым, бесцветным, бесполезным булыжником. Сироте-продавщице, которая работала с десяти лет, а в неполные двадцать заменила двум своим младшим братьям мать, некогда смотреть в небо, расцвечивать свою жизнь возвышенными мечтами, пересыпать из пустого в порожнее перлы красивых словес и строить воздушные замки. Тогда как героиня Бронте, ясноглазая мечтательница со сладенькими эльфами и похожими на жемчуг яйцами в активе, вполне может это себе позволить. Не имея ни малейшего представления, что такое ответственность за другого человека, не изведав в жизни настоящих тягот, благочестивая сиротка Джен, для которой самым большим ужасом в жизни было и остаётся привидение её дядюшки, укрепив дух десятью заповедями, с лёгкостью сменяет своё сокровище если не на чечевичную похлёбку, то на свидетельство о браке — наверняка. Этой незадачливой девице в самый критический момент, определённо, следовало бы вспомнить о своих принципах, о весьма полезных занятиях мазохизмом — написании портретов, взять себя в руки и реагировать на провокации в совершенно ином ключе, без жалобных возрыданий в голос, и вести себя при этом, как подобает бессмертному существу, а не как попрошайке с большой дороги: — Нет, сэр, соловья вы послушаете и на скамейке посидите вдвоём с вашей невестой — это исключительно её неотъемлемое право, раз уж вы бесповоротно решили на ней жениться. И хватая меня впотьмах за руки, вы, почти женатый человек, унижаете этим и её, и меня, и себя. Надеюсь, что причиной такого поведения является вовсе не древняя традиция славного рода Рочестеров — накануне свадьбы объясняться в любви кому-нибудь из прислуги — а банальное недоразумение. А посему, с вашего разрешения, я завтра же дам объявление в газету, а у вас я хочу попросить соответствующую рекомендацию. Острая сердечная тоска, снедавшая при этом нашу простушку — история отдельная и закулисная, а мы последуем дальше за героиней Бронте, которая предложила себя почти женатому мужчине на блюде, подвязавшись цветной ленточкой. Наверное, у Бронте случился кратковременный провал в памяти, и её героиня попирает свои же собственные принципы, которые декларировала ещё так недавно: «Такая любовь заведёт в трясину, откуда нет выхода»? Нет, она просто девушка-флюгер, которая крутится в ту сторону, куда подует ветер, и откровенно напросившись на объяснение, выпросив, вырыдав горсточку-другую слов любви и почуяв, что ветер дует уже в её сторону, Джен кардинально меняет тактику поведения — становится в позу и сваливает всё, что можно, в одну большую кучу: — Да мы с вами равны! Да Престол Божий! Да я лучше вас! Да ваша невеста — унылое говно! Да я прям щаз поеду в Ирландию! Да я презираю вас и вашу женитьбу! Да будь у меня немножко красоты и большое богатство, то фиг бы вы куда от меня делись! Не человек, а какой-то Конёк-Горбунок, и этому Горбунку совсем невдомёк, как нелепо его ужимки выглядят со стороны, ибо в горделивую позу становиться нужно тогда, когда отдан приказ уезжать, и с гордым видом следует идти собирать вещи — а он уж сам пусть крутится и хватает вас за юбку. А рыдать нужно после — за запертой дверью, капая слезами в чемодан, или же исключительно от счастья, когда приказ уезжать отменён, а взамен ему следует предложение руки и сердца. «Железный характер» сиротки Джен — это миф. Бесстыжее враньё и похвальба со стороны девицы Бронте, уж очень ей хотелось хоть в собственных глазах быть такой вот Суперледи. Но самонадеянной дочке священника почему-то даже в голову не приходило, что «железный характер» — это вовсе не ужимки, кривляние и эффектные жесты в сочетании с бессердечностью и безмозглостью, а именно это мы и наблюдаем, когда разглядываем её героиню пристально. «Железный характер» — это, прежде всего, ясный ум, чуткая совесть, преданность, доброта и восприимчивость. Умение сострадать и сочувствовать, причём активно, в действии, а не сотрясать попусту воздух высокими словесами. Это значит не отвернуться от любимого человека в тот самый момент, когда весь мир против него — надежда на счастье улетучилась, в углу голосит и воет законная супруга — а подойти и смело и открыто взять его за руку. Стать рядом с ним плечом к плечу и сказать вслух, громко и отчётливо: «Джентльмены, вы сделали своё дело и можете уходить. Я благодарю вас за содействие, но уверяю, что если то, что вы сейчас предотвратили — преступление, то я тоже принимала в этом участие и стремилась к такому исходу дела. Это преступление случилось при моем полном согласии, и в этом случае вам надлежит судить двоих». Позже, с глазу на глаз, конечно — выписать любимому по первое число за все его враки, но это уже история глубоко интимного свойства, ограниченная предельно узким кругом участников. «Железный характер» — это умение смело и прямо смотреть в лицо враждебному миру, умение разделить ответственность на двоих, умение держать «удар» и не выпускать руки любимого человека, пока длится буря. Нравственный уродец, которого слепила себе в утеху Шарлотта Бронте, делает всё с точностью до наоборот: накануне её Джен заявляет вслух, что готова за хозяина отдать жизнь, в прямом смысле слова: «Я готова жизнь отдать, если она вам потребуется», — правда, благоразумно умалчивает о том, что отдать жизнь она готова только на определённых, очень выгодных для себя условиях. Что впоследствии и подтверждается: когда после неудавшегося венчания на Эдварда Рочестера скопом набрасываются волкИ, эта особь скорбно и скромно стоит в углу, наблюдает, а потом индифферентненько так просачивается вниз, где её оправдывают с головы до ног: «Ваш дядя счастлив будет узнать, что вы не виноваты», — а уж как она сама была счастлива, можно только себе представить. Рецепт «большой и чистой любви» от Бронте крайне незатейлив: когда светит солнце — трещи, как сорока, бросайся без счёту словесами, клятвами и уверениями, а когда твой принц станет прокажённым, парией в глазах общества — брось его немедля. Да так, чтобы все видели и не подумали, не дай бог, что ты с ним заодно — отрекайся и беги как можно скорее. И тебе, право слово, будет, чем утешить свою незапятнанную совесть, потому что подобное трусливое шкурничество очень легко прикрывается и полируется десятью заповедями и называется в новой «редакции» — добродетелью. Шарлотта Бронте очень убедительно демонстрирует читателю, насколько мало стоят слова по сравнению с делом: — Я оскорбила, ранила, бросила моего друга, — заламывает руки её героиня в пошлом жесте. — Нет, милочка, — бурчит под нос читатель, — ты его продала с потрохами и отвернулась гораздо раньше, сразу, как только открылась волшебная дверца в комнате с гобеленами на необитаемом третьем этаже. А твой героический побег — только мелкая деталь, впрочем, это скорее средство — воплощение мечты всех плебеек, или тех, кто себя так называет, — заставить прЫнца, исключительно по большой и чистой любви, ретиво лобызать плебейскую галошу. Но Шарлотта Бронте очень далека от подобных рассуждений, она активно продолжает смотреть в астрал и изобретать колесо, и делает это весьма успешно: в её понимании большая, чистая любовь на все времена — это всё сразу и сейчас плюс гарантии. При таком раскладе вещей под небом голос любви и подлинной страсти, несомненно, прозвучал на страницах романа, но только он принадлежал вовсе не героине, и звучал как глас вопиющего в пустыне. Большинство поступков Эдварда Рочестера продиктовано глубоким, серьёзным чувством и наводит на мысль о неизбывной любви, о которой девицам приходится только мечтать, но героиня в придачу к этой любви требует с героя тех самых гарантий и нотариально заверенную справку о том, что он её не бросит. Такой справки Эдвард Рочестер дать ей при всём желании не может, а без справки — какая может быть жизнь и личное счастье? «Ваше чувство беззаконно и нечестиво», — вещает сквернавец-кузен, и героиня безропотно проглатывает это утверждение, потому что полностью с ним согласна. Хотя как существо чувствующее, живущее сердцем — на чём особенно настаивает Бронте — и даже как существо мыслящее иногда, Джен должна была кротко ответить кузену следующее: «А вот это, мой дорогой кузен, не вашего ума дело". Но ждать таких прочувствованных, продуманных и самостоятельных действий от подобной пустой девицы читателю не приходится. Она катается по жизни, как бильярдный шар, который то и дело подталкивает под зад какой-то мистический небесный Кий Судьбы. Мнение, что в финале, мол, не было никаких голосов сверху, и это только символ, который Бронте очень удачно использовала, а на самом деле Джен услышала голос совести и биение своего сердца — имеет место быть, но оно никаким боком не вписывается в образ, обмусоленный Шарлоттой. И даже не потому, что не было у её героини ни сердца, ни совести, а лишь одна видимость означенных состояний души. Известно же, что любые внутренние «озарения» никогда не случаются внезапно и не падают «вдруг» с неба ни с того ни с сего на голову ничего не подозревающему персонажу, ну, если, конечно, автор романа не Шарлотта Бронте. «Откровения» и «озарения», как правило, и есть то самое, завершающее, логически-верное звено в длинной цепи размышлений, проживаний и чувств, тропинки, которую любой нормальный человек активно натаптывает внутри себя, строя жизнеспособную схему поведения, чтобы непременно воплотить её в дальнейшем в жизнь. А «голос сверху» в чистом виде — это просто нелепый, надуманный предлог и корявый сюжетный ход, впрочем, как и сумасшедшая жена Рочестера; сначала Бронте косо-криво отдирает персонажей друг от друга, а потом так же криво слепливает их в кучу. Девица Эйр совершенно не намерена возвращаться к Эдварду Рочестеру, схем не строит: ей достаточно видеть его во сне и рыдать в подушку. Имей Джен намерение вернуться к сэру Рочестеру по зову сердца, она бы, перебесившись и получив наследство, очень чётко держала это намерение в сердце и голове — вернуться, несмотря ни на что. А кузен, который пришел к ней свататься, получил бы очень чёткий и конкретный отрицательный ответ, который вовсе не сопровождался бы в дальнейшем душевными терзаниями и муками совести. И если бы кузен снова решил открыть рот, читать нотацию и вякать что-то насчёт «беззаконного чувства», то вылетел бы из дверей дома нашей героини торпедным зигзагом. Спиной вперёд, несмотря на родственные связи. Связи связями, как известно, но совесть тоже надо иметь. Но Бронте упорно подсовывает читателю эльфийского подменыша и голос сверху. Клятвы и обещания, о которых непрестанно нудит Шарлотта Патрикевна, для этого подменыша ровным счётом ничего не значат. Клятва, впрочем, как и любое обещание, есть сочетание и согласие сердца, совести и ума, которому неизменно будешь следовать, даже если небо упадёт на землю, весь мир восстанет против тебя, а мужик в твоей постели будет давно и прочно женат. Потому что клятва — это живое движение, потребность и правда души, которым невозможно, да и не нужно противостоять. А если таковой потребности нет, тогда не стоит даже открывать рот и ляскать попусту языком в пространство. Жаль, что пресловутое венчание не состоялось, а Ричард Мейсон успел вовремя и не перехватил эту пару, скажем, уже на выходе из церкви. Тогда читатель с удовольствием понаблюдал бы, как клятвы и обеты, такие же пустопорожние, как и их хозяйка, обращаются в прах прямо на глазах взволнованной публики. И несомненно, в этом был бы виноват Эдвард Рочестер, и только он. Впрочем, клятвы и обеты — это пустячок, и гувернантка, вылизанная Шарлоттой до скрипа, в принципе не годилась ни на что доброе: ни на роль жены, ни на роль друга и товарища — потому что слово «верность» даже не ночевало рядом с этой вертлявой как флюгер девицей. А уж роль любовницы, по поводу которой было сломано столько копий, ей не светила в принципе. Быть любовницей, особенно хорошей любовницей, тоже надо уметь, а у гувернанток, видимо, чего-то недостаёт в организме на физическом уровне. На роль хозяйки Торнфилда она не годилась и подавно, даже если принять во внимание тот факт, что никто и не собирался делать из неё гранд-даму. Даже в приличный вид привести её было весьма затруднительно — Эдвард Рочестер старался, но тщетно, и бессменные бумажные школьные платья остались на прежнем месте в шкафу. И подобным своим выпендрёжем в роли хозяйки Торнфилда эта малоотёсанная, но удивительно спесивая особь добилась бы только одного — того, что глядя на её убожество, соседние короли милостиво бы улыбались за спиной её мужа. И конечно, вовсе не потому, что жена у него — унылое чмо, а потому что они духовно неразвитые, пустые, жалкие людишки. Именно так. Получив наследство, став независимой, богатой женщиной, Джен не рвётся расти и духовно развиваться — очень смешно звучит, надо сказать, когда дело касается данной особы. Она кидается быть гувернанткой Адели, — богатой, независимой женщине делать больше нечего — пока не спохватывается, что под боком у неё такой смешной пустячок, как покалеченный, слепой муж, который очень в ней нуждался, «…мужчина в полном прыску, хучь и хворый…» Такая вот оговорочка «по Фрейду» убедительно демонстрирует читателю, что девица Бронте совершенно не представляла себе, что такое семья и совместная жизнь, а мистер Эйр прожил всю жизнь с гувернанткой, причём в худшем смысле этого слова. Мистер Эйр - это отредактированный стараниями Бронте супермен, который очень напоминает персонажа известной повести Владимира Войновича, и автор не может отказать себе в удовольствии привести из неё несколько показательных абзацев. Супик «Внутри же никого не было, если не считать некого странного существа, которое у раковины мыло и протирало разные колбочки и пробирки. Существо это, не имевшее на себе ничего, кроме подобия набедренной повязки, было, пожалуй, женского пола, о чем свидетельствовали его вялые груди, но в то же время для женщины оно было каким-то слишком уж бесформенным и безвозрастным. Работая медленно и вяло, существо не обратило на нас никакого внимания и продолжало свою деятельность, заунывно напевая старую песенку: «Молода я, молода, да плохо одета. Никто замуж не берет девушку за это». — Ну что, Супик, — спросил профессор, — все вымыл и протер? — Да, — сказало существо, — все сделал. — Willst du schlafen? — спросил профессор по-немецки. — Ja, — ответило существо, нисколько не удивляясь. — What else would you like to do? — Nothing. — He хочешь немножко побегать или чего-нибудь почитать? — спросил Эдисон Ксенофонтович. — Нет, не хочу, — ответило существо. — Только спать. — Ну пойди, поспи, — разрешил профессор, и существо, кинув полотенце в угол, немедленно вышло. — Что это у этой тети какое-то странное имя — Супик? — спросил я. Профессор охотно ответил, что Супик — это ласкательное от полного имени Супер. И это не женщина, не мужчина, но и не гермафродит. — А кто же? — спросил я. — Это отредактированный супермен, — сказал профессор. Я, конечно, не понял. Тогда он выдвинул ящик своего письменного стола, порылся там и извлек фотографию. Это была фотография мощного голого мужчины, который, вероятно, много занимался культуризмом. Мышцы распирали кожу, и вообще во всем облике мужчины чувствовалась большая сила и большой запас жизненной энергии. — Узнаете? — спросил профессор. — Нет, — сказал я решительно. — Не узнаю. — Это Супик до редактуры. С грустной улыбкой он рассказал мне печальнейшую историю. Супик был первым настоящим успехом профессора на пути создания универсального человека. Это был идеально сложенный и гармонически развитый человек. Он одинаково хорошо был приспособлен и к физическому, и к интеллектуальному труду. Он в уме моментально производил самые сложные математические вычисления. Он писал потрясающие стихи и сочинял гениальную музыку, а его картины были немедленно раскуплены лучшими музеями Третьего Кольца. Он показывал чудеса в спорте, выжимал штангу в четыреста килограммов, стометровку пробегал за 8,8 секунды и на ринге легко побеждал всех мировых тяжеловесов, правда, только по очкам. При всех своих достоинствах он обладал лишь одним недостатком — был слишком добр. И поэтому, отбивая удары, только слегка касался противника, боясь причинить ему боль. — Ну и что же случилось с вашим добрейшим Супиком? — спросил я, крайне заинтригованный. Профессору явно не хотелось рассказывать, но раз уж начал, так начал. Всякие научные и иные достижения в Москорепе могут быть признаны только после утверждения их Редакционной Комиссией, которой Эдисон Ксенофонтович и предъявил свое создание. Супик вышел перед ними, поднял штангу с рекордным весом, отремонтировал поломанные часы одного из членов комиссии, выбил из пистолета сто очков из ста возможных, доказал теорему Гаусса, сыграл на рояле «Аппассионату» Бетховена, прочел по-древнегречески отрывок из «Илиады» и по-немецки весь текст Коммунистического Манифеста. А собственным стихам Супика члены Комиссии, все, кроме председателя, аплодировали стоя. — А председатель? — спросил я. Оказывается, председатель в это время спал. Он даже не слышал, когда остальные члены Комиссии поздравляли Эдисона Ксенофонтовича и его создание. Они щупали Супика, щекотали, хлопали по плечу, задавали ему «на засыпку» самые каверзные вопросы, он, разумеется, отвечал на них без запинки и без ошибок. Потом началось обсуждение. Кто-то сказал, что Супик выглядит почти идеально, но уши слишком оттопырены и хорошо бы их слегка подогнуть. Были замечания по поводу формы носа и разреза глаз. Один из членов комиссии, узнав, что Супик потребляет много пищи, предложил сделать ему операцию и урезать желудок. В это время как раз председатель проснулся и обратил внимание, что наружные органы Супика слишком уж выделяются. — А это вафем? — спросил он. Эдисон Ксенофонтович растерялся, стал объяснять, что, мол, как же это, ясное дело, для продолжения рода. — А зафем его продолвать? — сказал председатель. — Не надо. Пуфть один будет. Только он долвен быть прилифный, фтоб его детям мовно было покавывать. — И вы не возражали? — спросил я, потрясенный. — Еще как возражал! Я писал жалобы, объяснения, собирал подписи наших ученых, обивал пороги разных инстанций, в конце концов, связался лично с Гениалиссимусом. — И он не захотел вам помочь? — Видите ли, — сказал Эдисон Ксенофонтович, — Гениалиссимус обладает огромной властью, но когда дело доходит до Редакционной Комиссии, тут даже и он почти бессилен. Он сделал все, что мог, а потом позвонил мне и сказал, что надо уступить им хотя бы немного. Уступить малое, чтобы сохранить основное. У меня не было выхода… — И вы кастрировали своего несчастного Супика? — спросил я в ужасе. — Ну да, — грустно кивнул профессор. — Именно кастрировал. Ну что вам сказать? Конечно, в нем что-то осталось. Он такой добросовестный. И посуду моет, и полы подметает, и белье стирает. А все остальное ушло. Но зато умеет петь женским голосом». Очень задолго до Войновича Шарлотта Бронте уже объяснила миру, как можно отредактировать супермена, превратить в посмешище и заставить петь женским голосом. В финале своей саги она докатилась уже до того, что сам Эдвард Рочестер называет свое чувство грехом и признаёт, что любить телесно, плотски можно только с разрешения и с юридически заверенным документом под матрасом. «Мы живём душа в душу», — захлёбывается восторгом героиня на последней странице романа. — Конечно, — бурчит читатель себе под нос. — Вы же люди, блин, не макаки какие-нибудь. Как захотите, так и сделаете. Захотите, будете жить долго и счастливо, без всякой бумажки, а не захотите — перегрызётесь так, что никакая бумажка не поможет! «Мы непрестанно благодарим Господа за наше счастье», — продолжает героиня лить читателю под ноги это самое сияющее счастье. — А вот тут ты, матушка, врёшь, — ухмыляется читатель. — Тебе, понятно, есть за что благодарить Бога, хотя по мне, так быть на мужике сверху и днём и ночью — это счастье весьма сомнительного свойства. А ему-то за что благодарить Бога, твоему слепому горемыке? За то, что у него раньше было два глаза, а теперь один, и тот весьма сомнительный? За то, что ты оседлала его, однорукого, и дыхнуть не даёшь? Более определённо по этом вопросу высказался Тимоти Далтон, который в фильме «Королевская шлюха» расставил все точки над «и» и по поводу ничем не омрачённого семейного счастья, и по поводу того, как мужу-калеке живётся при молодой, энергичной жене. В этой истории мы видим все ту же гувернантку, только очень резко похорошевшую и надевшую дорогое платье. Разбитная оказалась девица, будущая графиня Веруа. Её папашка разорился и сдал двух старших дочек — тех, что вышли у него пострашнее — в монастырь, живьём. Младшенькую оставил при себе, но она-то понимала, что если папу снова прижмёт, то её не спасёт и красивая мордашка. В общем, девица чувствует себя в родном доме загнанным зверем — на первом плане собаки очень показательно треплют лису — и решает строить судьбу своими руками. Хватает первого попавшегося жениха, с положением, естественно, и не урода, и первым делом ложится под него в конюшне, с дальним прицелом стать графиней Веруа. Новоиспечённый муж привозит её ко двору, а потом проклинает тот день, когда всё это затеял. Его резвая и очень плохо воспитанная супруга попадается на глаза королю, и Его Величество мгновенно вспыхивает страстью и искрит, как Лейденская банка. Весь двор скандирует хором: «Ложись-дура-под-короля», - потому что приподнятое настроение Его Величества, это, конечно, хорошо, но приподнятое настроение Его Величества в прямом смысле, причем, круглые сутки и семь дней в неделю, это уже геморрой. Причём всеобщий. Графиня Веруа держалась стойко, как крепость Баязет, в которой засела армия русских солдат, до тех самых пор, пока её супруг не решил, что придворная карьера важнее семейного счастья. Графиня Веруа, которая на каждом углу демонстративно похвалялась этим самым счастьем, в припадке лютой злобы на предателя-мужа ложится под короля. И начинает из королевской постели мужу страшно мстить. И заодно королю, потому что муж далеко, а король — вот он, тут, и глаз с неё не сводит. И вот так король с ней нянчился, пока его королевство нафиг не развалилось. Графиня Веруа сбежала от короля с мужем, а зачем — сие тайна, покрытая мраком. В итоге незадачливая мадам осталась на бобах: муж был убит сиятельным любовником, сиятельный любовник искалечен и передвигался исключительно при помощи странного агрегата, похожего на механизмы в фильме «Эдвард, руки-ножницы». Полагая, что искалеченный — это всё же лучше, чем мёртвый, графиня Веруа прилепляется к оставшемуся в живых претенденту на её прелести, вваливается к нему средь бела дня и заявляет:«Люблю!» Витторио Амадео рад бы поверить, да ноги не ходят. И дворцовая хунта дышит в спину. — Ну почему сейчас, — спрашивает он, понимая, что всё кончено, причём бесповоротно, и вовсе не потому, что хунта, а потому, что ноги. А эта канарейка, привыкнув, что в королевском дворце она распоряжается, как в собственном нужнике, закатывает глаза и лепечет вслух какие-то очень знакомые слова на тему «Долго и счастливо». — У нас ведь было время, — отвечает этой незадачливой особе король, и только очень мягкие нотки упрёка в его голосе говорят о том, что время собирать камни закончилось. Что пришло время этими камнями убивать. Витторио отсылает от себя эту глупую бабу, потому что не может её защитить, не может её любить, как раньше, чтобы аж шиньон в форточку вылетел, потому что не может больше, вылюбив и подобрав шиньон, спросить по обыкновению: «Что-нибудь ещё?» А для него это важно, он как полноценный человек не мыслит себя иначе. Жить с ней рядом таким вот растеньицем, питаться, утешаться жалостью и милосердием ему даже в голову не приходит. Никакому нормальному мужчине не придёт, если он хоть немного себя уважает. А посему счастливый конец саги Бронте о жизни девушки-сиротки с упоительно-счастливым, одноруким и одноглазым Эдвардом Рочестером кажется мне притянутым за уши, и серьёзно принять на веру этот бред можно только с одним условием — тем, что доктор Картер вместе с кистью руки и глазом удалил хозяину Торнфильда изрядную часть головного мозга, и ещё чуть-чуть спинного, сотворив из Эдварда Рочестера вполне приличный персонаж, который без опаски «мовно покавывать детям».