Strange Dependence

«Кто ты такой, что заставляешь меня так зависеть от сказанных тобой слов, от движений рук, губ, от тихих босоногих шагов по паркету в моей гостиной, от прикрытых век за стёклами ненужных очков?» Тихое копошение позади меня, а я не могу обернуться. Я жду. Тонкая ладонь проводит по моему плечу и чуть надавливает, разворачивая. Я оглядываю тебя, сонного и растрёпанного, взглядом, который даже ты не всегда выдерживаешь. Сейчас ты выводишь какие-то узоры на одеяле, укутывающего тебя до груди, лёжа на спине. Копна каштановых волос полосочками прядей разметалась по подушке, несколько лежат на твоём лице, несколько волосков лезут в нос, из-за чего ты всё время морщишься. Я полусел, упёршись в спинку кровати, и накрыл своей рукой твои пальцы, до этого скользящие по ткани одеяла. В комнате прохладно, и твои пальцы кажутся ледяными по сравнению с моей рукой, только что выползшей из-под согревающей ткани. Я повёл плечами. Мне хотелось залезть обратно под одеяло и проспать ещё как минимум несколько часов в тепле, прижимая твоё тело к себе, но пора вставать. «Кто я такой, чтобы разрешать тебе делать себя таким зависимым» Ты всегда приходишь, как только я успеваю навести порядок в себе и вокруг себя. Давно смирившись с образом холодного, саркастичного болтуна, я сросся с ним, позволил себе стать таким. Но только не с тобой. А ты нарушаешь всё, что я с такими усилиями выстраиваю вокруг себя в рекордные сроки, а после себя всегда оставляешь уютный бардак, который не хочется убирать потому, что так я чувствую себя чуть живее. Чашка на столе, небрежно брошенные перчатки в прихожей, ещё не выветрившийся запах твоей туалетной воды, который меня так бесил раньше, разбросанные листы бумаги с обрывками каких-то текстов, которые я аккуратно складирую где-то в нижнем ящике стола. Ты не должен узнать, что я храню их, иначе эти бумажки полетят в мусорное ведро, сопровождаемые фразой «Они не нужны мне, это всего лишь черновики». Они мне нужны, Така. Ты — человек творческий, а, значит, вокруг тебя должен быть.. как его.. творческий беспорядок. В моём доме из творческого только старая гитара у стены, которую я беру в руки раз в несколько месяцев. Как раз тогда, когда ты почти нежно трогаешь меня за плечо и просишь: «Сыграй мне». И я играю. Играю то, что мы оба знаем наизусть уже много лет. А ты начинаешь петь, в конце песни, хрипло засмеявшись, достанешь из бара бутылку чего-нибудь покрепче. А потом у нас будет секс. Ты приносишь хаос в мою жизнь, а потом исчезаешь, оставив лишь его отпечатки исчезающими пятнами на моих плечах, чашками от чая, листами с недописанными рифмами и полупустыми бокалами алкоголя. Тебя часто не бывает в Токио, ты просто пропадаешь на несколько недель, и можно подумать, что ты никогда и не появлялся, но, в очередной раз спотыкаясь взглядом о забытые перчатки на тумбочке у двери, я успокаиваюсь, осознавая, что был. Когда я, наконец, берусь за уборку своей квартиры и головы, то разложить всё, как было, оказывается легче, чем я думал. Я что-то говорил про рекордные сроки? Именно они. И тогда несколько дней, а, может, недель, моя квартира выглядит так, будто в ней никто не живёт. Вообще, в этом жилище мне нравится лишь высокий этаж, удобная кровать, мягкий ковёр, окно в полный рост и ты, если есть. Оставленный тобой беспорядок тоже считается. Когда мы были подростками, то частенько засиживались на втором этаже твоего дома, в нашем, так сказать, убежище, и я частенько оставался на ночь. Ты всё время спал в тёмно-синей футболке с изображением какой-то европейской группы. Кстати, та гитара, что пылится в моей квартире — твоя, но ты на ней практически не играл. А если играл, то потом несколько дней жаловался на боль в пальцах. А мне она нравилась. Ты любил наблюдать за закатом и сильным ветром. Когда мы взбирались на крышу, ты разрешал себя обнимать, расставлял руки в стороны и дышал полной грудью. Ветер трепал твои волосы, в то время выкрашенные в блонд, а я утыкался в них носом и вдыхал их запах. Тоже полной грудью. Мы называли это дружбой. И поцелуи тоже были дружескими, мы учились. Мне нравилось даже смотреть на твои губы, пока ты что-то рассказывал. С самого нашего знакомства сдержанный, ты мог открыться только в нашем общем мирке на втором этаже твоего дома и там, на крыше, когда ты дышал ветром, а я тобой. Мне нравилась мягкость твоей бледной кожи, вечно холодные пальцы, нравилось касаться тебя. И сейчас нравится. И ещё нравится твой голос. Прокуренный, хриплый, ставший намного ниже, повзрослевший голос. А твои стоны — просто музыка для моих ушей. Сегодня ты вернулся в город, об этом меня оповестило короткое сообщение «Подожди». Сегодня ты должен напиться. А я подожду. Спустя час раздаётся звонок в дверь. Я столько раз обещал себе пресечь эту зависимость, не пускать тебя, но я поднимаюсь с пола и открываю замок. Ты успел напиться где-то по дороге, потому что твоя сумка с вещами падает где-то на пороге, а твоя холодная ладонь, в кои-то веки не затянутая лакированной кожей чёрной перчатки, прижимается к моей груди, к месту, где стучит сбившееся с ритма сердце, а второй ты обнимаешь меня за шею. Смотришь в пол. — Аой. — Така. — Юу, — я снова тону в привычной мягкости твоих губ, провожу языком по нижней, чувствуя мелкие трещинки. Сколько же ты простоял перед дверью, чего-то ожидая, Матсумото? Ты не убираешь руку от моего сердца, чуть сжимая пальцами ткань джемпера, второй дёргаешь корни волос на моём затылке, а язык твой сталкивается с моим в неаккуратном, торопливом поцелуе, будто нам сейчас могут помешать. Я отрываюсь от тебя и по привычке утыкаюсь в шею лицом. Твои волосы и кожа пахнут алкоголем, сигаретным дымом и продрогшими улицами, на которых уже начинается зима. Ладонь всё покоится на моей груди, я протискиваю свою руку между наших тел и стискиваю твои пальцы. Ты резко выдыхаешь мне в плечо. — Привет. «Ты всё ещё называешь меня старым прозвищем, которое пришло в блондинистую голову когда-то там, на крыше» *** Широяма, ты идиот. Зачем ты хранишь мои черновики? Я просто решил посмотреть, что ты хранишь в ящиках, в силу своего любопытства. Я с детства был любопытным, ты же помнишь? А я чувствовал, не надо было сюда лезть, хотя я наивно полагал, что у Аоя нет ничего, что бы его здесь держало. Оказывается, есть. Мой тихий смех отдаётся эхом в помещении, не загромождённом мебелью. А ведь если бы он дал себе время приглядеться, он бы понял, как много его в этих, на первый взгляд, необжитых комнатах. Вещи, его и даже немного моих, не считаются. Тёмные тона постельного белья, мелких статуэток, ещё кучи нужных безделушек, которые он так любит, затеняющие даже светлую мебель, делают это помещение чёрно-белым, как и он сам. А я добавляю этому всему цвета. Я знаю, что он подолгу не убирает после моего ухода, знаю, что его бесит запах моей туалетной воды, но он не проветривает комнату. Теперь знаю, что он хранит все мои черновики. Забавно, что он за меня так цепляется. Такой независимый был. Я сейчас сижу в своей старой тёмно-синей футболке, которую не одевал ещё с подросткового возраста. Тогда она была мне безнадёжно велика и доходила почти до колен и, что очень любил Широяма, свисала с одного плеча. Сижу на мягком ковре с длинным ворсом, обложившись листами, исписанными моей рукой. На каждом я ставил дату, не специально, просто я люблю порядок. Аой его тоже любит, а я всё ему порчу. Когда-нибудь я приберусь у тебя, обещаю. Только прости меня, я футболку свою забуду тебе на память.