Не забудь меня

Глава 20 Эмма не любит куховарить. Она любит фруктовые колечки, слоёные пирожки и сэндвичи. Она пользуется тостером или микроволновкой, и если нужно больше пяти минут, чтобы приготовить еду, она ест её холодной или голодает. Поэтому помешивание зловонного зелья (оно отдаёт запахом домашнего скота и ацетона) на протяжении двух часов кажется ей особо изощрённой формой пыток. Она надеется, что ей больше никогда не придётся делать этого снова. Никогда. Она перекладывает ложку в другую руку — кажется, уже в пятнадцатый раз, и мысленно благодарит высшие силы за то, что в её телефоне есть музыка и что заряда батареи достаточно, чтобы она играла. Так что из крошечных колонок её телефона раздаются песни ACDC, а в любую минуту может прозвучать сигнал таймера (даже если она повторяет себе это уже двадцать пять минут подряд). Уже больше, чем час ночи, и она почти не чувствует рук ниже локтей, а всё просто ужасно. И, как соль на рану, пока она как рабыня прикована к кипящему вонючему зелью, Голд сидит у своей прялки и прядёт больше денег, чем она может заработать в год. Она думает, что в этом он мастер. Кажется, будто он двигается даже не думая — так же легко, как дышит. Он вращает колесо с помощью маленькой педали под здоровой ногой, подносит горсти соломы к концу нити, затем резко соединяет их взмахом руки. Плетётся нить, затем — пуф — и нить уже золотая. Кажется, что в этом нет смысла, и трудно поверить глазам, но зато Эмме есть на что смотреть, даже если плавное движение колеса грозит усыпить её едва ли не каждые пять минут. Это продолжается до тех пор, пока не раздаётся сигнал таймера на телефоне — звук воздушной тревоги на полную громкость (потому что это единственный звук, который способен будить её по утрам), и её сердце почти останавливается. Эмма вытаскивает ложку из котла так быстро, что чуть не проливает половину его содержимого на стол, и разбрызгивает капли голубовато-зелёной жидкости на полку позади. — Э… Голд? Он поднимает взгляд, не прекращая прясть. — Кажется, оно готово? Она надеется, что оно готово. Она держит ложку так, чтобы стекающие капли не попадали на её сапоги и морщит нос. Теперь, когда она перестала помешивать, её пальцы сводит судорога, запястья протестующе ноют, и такое чувство, будто Голд вместе с соломой превратил в золото и её руки. — Оно голубое? — спрашивает он. Эмма изучает капли жидкости на ложке. — Хм? Голд кладёт руку на прялку, резко останавливая колесо. Он подбирает свою трость у стены, встаёт, и в три больших шага преодолевает разделяющее их расстояние. Его лицо остаётся непроницаемым, когда он тычет тростью в капли на полу и затем заглядывает в котелок. — Вы его пробовали? Ложка почти выпадает из её онемевших пальцев. — Вы с ума сошли? — Это выслеживающее зелье, — говорит он так, будто она глупейшее создание из всех, с кем ему доводилось иметь дело. — Оно вам не навредит. — Оно воняет как дерьмо. — И если вы смешали ингредиенты неправильно, на вкус оно будет таким же, как и на запах. — Он окунает в смесь свой мизинец, соскребая голубовато-зелёный осадок со стенок котла. — Давайте надеяться, что вы хорошая ученица, — говорит он и засовывает палец в рот. Она наблюдает за ним, ожидая катастрофы. Выражение его лица совсем не меняется. — Так… я сделала всё правильно? Он показывает на котёл. — Сами скажите. — Ни за что! Он пожимает плечами. — Вы сказали, что хотите помочь. — Я хотела помочь найти Джейн, а не играть в Адскую кухню! Он трясёт головой, криво ухмыляется и крепче налегает на трость. — Мой подвал — мои правила. Дверь наверху, если хотите уйти. Эмма свирепо смотрит на него и поднимает ложку ко рту, не разрывая зрительного контакта. Стараясь не кривить лицо как двухлетний ребёнок при виде горохового пюре, она быстро слизывает с ложки остатки зелья, ожидая катастрофы и перебирая в уме самые ужасные ругательства и проклятья, чтобы обрушить их на Голда. Но голубоватый осадок на вкус… нормальный. У него консистенция как у яблочного соуса, но по вкусу он напоминает кленовый сироп. Она не жалуется. Ей даже нравится. Должно быть, шок Эммы всё-таки пробрался через невысказанные ругательства и отразился на её лице, потому что голдовская невыносимая улыбка становится шире. Он наклоняет голову в поклоне, изображая жест «Я же говорил». — Поздравляю, мисс Свон. Вы приготовили своё первое выслеживающее зелье.

***

Ему требуется ещё полчаса, чтобы подготовить всё для заклинания. К счастью, на это время он предлагает ей свой стул у прялки — при условии, что она не уснёт. Пару раз Эмма почти засыпает, потому что наблюдение за тем, как он зажигает свечи и регулирует угол наклона зеркал, не совсем способствует бодрствованию, но ей всегда удаётся вернуть себя в сознание. (Помогает то, что всякий раз, когда она отключается, Голд постукивает тростью по её голени.) Она слышала от Дэвида, что выслеживающие заклинания предполагают отчаянную погоню по городу за летающими неодушевлёнными предметами. Но каждая погоня за летающими осколками чашки, которую она может себе представить, заканчивается мучениями. Особенно когда эти воображаемые погони ведут прямо в логово Коры и Реджины — тогда всё заканчивается мучениями и смертью. Её это не устраивает. Очевидно, Голд пришёл к такому же выводу, потому что он заверил её, что это конкретное заклинание не предполагает никаких летающих объектов. (К тому же, он сказал, что другому зелью требуется несколько дней для правильного брожения, а он не собирается ждать.) Вместо этого нужны свечи, зеркала и серебряная чаша, которая превращает голубоватое зелье в такую же отражающую поверхность, как свежеотполированный бампер автомобиля. Как раз когда глаза Эммы снова начинают слипаться, Голд отступает от последней свечи и бросает зажигалку на пол. Та исчезает прежде, чем успевает упасть. — Готово, — говорит он и делает торопливый жест рукой, как бы говоря «Вставайте». Эмма со стоном заставляет себя подняться со стула, идёт к Голду и останавливается у стола. Она видит своё отражение в чаше и в зеркалах. Отражения её отражений, её сонное лицо, повторяющееся в зеркалах бесконечное количество раз. Голд выключает свет в подвале одним взмахом руки, и в свете свечей тени оживают. Такой свет кажется слишком тусклым, чтобы рассеять темноту. Осколки чашки и страница из книги лежат на столе рядом с сосудом с дурно пахнущей голубовато-зелёной жидкостью. Эмма не хочет надеяться. Это её первое заклинание, и даже Голд оказался неспособен найти Джейн, потому что, скорее всего, она находится за чертой города — а разочарование всё ещё на вкус словно горькие опилки — несмотря на то, что Эмма пробовала его годами. Она практически уверена, что Голд чувствует то же самое, потому что он старается выглядеть равнодушным и осторожным, пока становится рядом с ней напротив чаши. Они оба делают вид, что не нервничают и что их руки не трясутся как у кофеинозависимых, когда он без лишних слов опускает бывшую чашку и страницу в ёмкость с жидкостью. Несколько мгновений ничего не происходит. Несколько мгновений Эмма грызёт покрытые чёрным лаком ногти. На несколько мгновений глаза Голда сужаются, и он вглядывается в зеркала, будто ищет подсказку в собственном отражении. Затем, несмотря на закрытые окна, дует ветер. Свечи мерцают. Наиболее отдалённые отражения в зеркалах начинают меняться. Ближние отражения остаются прежними, разве что отражение скучного разочарования на лице Эммы сменяется удивлением, и её руки опускаются по бокам. Отражение Голда (и настоящий Голд) кривит губы в улыбке и складывает вместе трясущиеся руки, мягко их потирая. Наиболее отдалённые зеркала, отражённые в зеркалах (отражённых в зеркалах и так до бесконечности) показывают незнакомые места, и изображения меняются так быстро, что это выглядит так, будто кто-то стремительно листает страницы книги. Сначала камень и гобелен в детской, потом Большой зал, потом конюшни, потом старинная кухня, потом библиотека… скоропалительное слайд-шоу из жизни средневекового замка. Зимние сцены, летние сцены, внутри, снаружи, снова, снова и снова, замки, сады и леса, кареты, бальные залы и дворы. Быстрее и быстрее. Ближе и ближе. Крохотные отражения сменяют друг друга, сплетаясь в цепочку словно пороховой дым, и, наконец, затмив отражения Голда и Эммы, заполняют зеркала. Нигде на этих картинках не присутствуют люди. Только пустые брошенные места. Тихо, только ветер и постоянное мелькание изменяющихся картинок создают иллюзию звука. — Это её прошлое, — говорит Голд. От звука собственного голоса он вздрагивает, точно и не собирался заговаривать вслух. Картинки прыгают дальше. На них меняются места. Там всё ещё изображён замок, но этот замок тёмный, с зубчатыми стенами, и расположен в горах, а не на широкой равнине. В этом замке есть подземелья, большой зал с высокими окнами и тяжёлыми занавесками и библиотека. И комнаты, заваленные разнообразными вещами. И прялка. Предметы в комнате разлетаются на осколки, и картинки снова прыгают дальше. (Теперь только две отражённые копии Голда и Эммы отделяют их от реального мира.) Голд рядом с Эммой напрягается и отворачивается. Ещё одна клетка. Она отличается от предыдущей — круглой, с койкой у стены, от пола до потолка покрытой отметинами дней. Другая — судя по всему, современная — похожа на психбольницу, с маленьким зарешеченным окном и массивной стальной дверью. Она неподвижно зависает перед ними на длиннейшие десять секунд жизни Джейн. Голд выглядит так, будто готов раскрошить зеркало на кусочки голыми руками. Прежде, чем у него появляется такой шанс, изображения снова набирают скорость, полностью охватывая зеркала. (Единственные отражения Голда и Эммы остаются на серебряной чаше, не касающейся мигающих зеркал и мерцающей синим светом.) На изображениях мелькает магазин Голда. Дом Голда. Кухня, сад, спальня, гостиная. Закусочная «У Бабушки». Черта города среди ночи. Больница, набережная, дом Мэри Маргарет, снова магазин Голда, снова его дом и снова библиотека. Снова, снова и снова библиотека. Затем, на короткое мгновение, кабинет. И затем, молчаливо и неподвижно наполняя подвал теплом полуденного солнца, в зеркале появляется городская черта. Черта задерживается на долгую минуту — неподвижная оранжевая линия на тяжёлом тёмном асфальте — затем зеркала чернеют. Осознав, что всё это время она задерживала дыхание, Эмма выдыхает. — Это всё? — спрашивает она. Голд вглядывается в чёрное зеркало с голодным выражением, которое ей уже знакомо, и его глаза сужаются, когда там снова медленно проявляются их отражения. Он не вспотел, но гнев сочится из всех его пор, будто он в сауне. Он стоит убийственно прямо — никаких мимолётных движений кроме слишком спокойного дыхания. Он выглядит так, будто хочет разбить каждое зеркало в этой комнате, растоптать осколки в пыль, а пыль бросить в огонь. И она его не винит — потому что если бы кто-то отнял у неё Генри, она захотела бы сжечь дотла весь мир. (На тостере Мэри Маргарет всё ещё остались колотые следы, доказывающие это.) — Чаша показала бы её, если бы смогла найти. — Голд говорит так, будто лишь наполовину осознаёт, что его губы двигаются. Его голос звучит как голос человека, вернувшегося после долгого путешествия — слишком утомлённого, чтобы чувствовать. Но когда он идёт к прялке, его рука взлетает в коротком жесте, и серебряная чаша с громким стуком ударяется о землю. Эмма проводит рукой по волосам (спутавшимся от ветра), затем протирает уставшие и воспалённые глаза. — Значит, она за чертой. — Похоже на то, — он тяжело опускается на стул и берёт в руки горсть соломы, не обращая внимания на то, что лужица голубовато-зелёного зелья ползёт по бетонному полу и впитывается в его солому. — Хорошо. Тогда какие у нас варианты? Он с тщательной медлительностью вращает рукой колесо, сплетая соломинки в золотую нить. — Вы шериф. Сами скажите. — Ну, я могу обзвонить аэропорты. Может быть, полицию Бостона. Возможно, мы могли бы объехать ближайшие городки и повесить плакаты. Поспрашивать местных. Он только взмахивает рукой. — Да-да, хорошо. — Вы можете по-быстрому сварганить ещё того пересекающего-черту-зелья-памяти. Я могу собрать команду, чтобы прочесать лес. — Она достаёт телефон из заднего кармана, чтобы проверить наличие новых уведомлений. И хоть их у неё примерно ноль, она указывает телефоном в сторону Голда. — И я уже выследила кредитную карту Реджины. — Не совсем законно, но это не может быть ещё более незаконным, чем магическое выслеживающее заклинание. (Наверное.) Он не отвечает. Он не делает ничего, только прядет. Прядёт и прядёт, с потемневшими глазами и сжатыми губами. И пять минут назад он был пугающим, а сейчас он жалок — и она лучше бы смотрела на то, как он спускает на город призрачных чудовищ, чем на то, как зелье пропитывает пыльную кучу соломы. — Вы собираетесь что-нибудь сказать? Его голос звучит слишком тихо. — Что вы хотите, чтобы я сказал? — Я не знаю. Предполагалось, что вы будете мозгом операции. — Она снова засовывает телефон в карман и вскидывает руки. — Как насчёт «Молодец, Эмма»? «Ты устала?» Как насчёт «У меня есть отличная идея, как найти Джейн»? Или, может быть, «Ложись пока спать, мы подумаем об этом утром, на свежую голову»? Скрипит колесо. Он поджимает губы и трясёт головой, как будто отказываясь слушать её тираду. — Серьёзно? Он набирает ещё горсть соломы. Она издаёт стон и засовывает руки в карманы. — Знаете, наверное, мне стоит взять себе в напарники кого-то другого. Может быть, Понго. Или Крюка. Наверное, от них будет больше… Колесо останавливается. Она поднимает взгляд на Голда. (В глубине его глаз сверкает то же самое намерение-немедленно-разбить-зеркала.) Она бросила эту колкость наугад, чтобы задеть его, и это подействовало. И, как дополнительный бонус, это дало ей новую зацепку. Она гений! Её губы складываются в улыбку, несмотря на то, что его — сжимаются ещё крепче, и она бесцеремонно пожимает плечами. — Вообще-то, думаю, мне стоит завтра утром нанести Киллиану Джонсу визит. Наверняка Скрюченный Капитан может предоставить нам несколько интересных сведений о двух женщинах, оставивших его гнить за решёткой. Золотой зуб Голда блестит в свете свечей. — Уверен, что так и есть. А у меня очень недурно получается заставлять людей говорить. Эмма сужает глаза. — Не обманывайтесь, Голд. Вы со мной не пойдёте. Не в этой жизни. Её решимости хватает только до вершины подвальной лестницы и ни на шаг дальше.