Грозовой перевал: история вопиющей дурости

                    Грозовой перевал, история в экранизации       Вот такая история любви, умело рассказанная когда-то давно девицей Бронте и помещённая с давних времён на полку с пометкой «классика». Многие брали на себя труд на свой лад рассказать историю Хитклифа и Кэтрин, хотя не были настолько хорошими рассказчиками, как Эмили Бронте и её восхитительная Нелли Дин, и по большей части удачно попадали пальцем в небо.       Больше всех в попадании пальцем преуспел Роберт Фуэст, режиссер и творец по совместительству, которому пришла в голову блестящая мысль снять экранизацию «Грозового перевала» с Тимоти Далтоном в главной роли. Похоже, лавры Шекспира не давали покоя этому деятельному человеку, он выкроил и состряпал историю Ромео и Джульетты «по лекалам Эмили Бронте»: Хитклиф и Кэтрин очень сильно любили друг друга, умерли, как и положено, в один день, а большая часть романа выброшена за ненадобностью.       Впрочем, если заменить слово «экранизация» на словосочетание «по мотивам» и не бубнить себе под нос, что такого в романе и близко не было, можно с удовольствием посмотреть очень неплохой фильм, выдержанный в мягких глубоких тонах, с корректной «картинкой» и музыкой Леграна. Не меньше радуют глаз великолепные костюмы, а главное, хорошо подобранные актёры и просто потрясающая Нелли Дин в исполнении Джуди Корнвелл.       И всё бы ничего, но главным героям предстояло трагически умереть в один день, и режиссёра по такому случаю преследовала ПНИ (пы-ны-и) — Приставучая Навязчивая Идея — сделать из грязного работяги не просто джентльмена, а прекрасного принца. Нет, Прекрасного Принца в квадрате, дабы финальная сцена трагической гибели главного героя имела должный накал. Ну а тот факт, что Хитклиф и образ Прекрасного Принца — вещи по определению несовместимые, творца-затейника совершенно не смущал. Он энергично потёр ручки и принялся лепить Хитклифа-принца из того, что было.        «То, что было» выглядело еле-еле на двадцать и при этом ухитрялось должным образом свести в одно целое недооформившуюся мальчишескую стать и мощный сексуальный флёр. Называлось просто: «Тимоти Далтон в расцвете своих двадцати четырёх вёсен», звучало великолепно поставленным голосом, особенно радуя чутких на ухо зрительниц, когда звонкий юношеский тембр плавно окрашивался сочными баритоновыми тонами. Тимоти Далтон соответствовал как нельзя лучше той части замысла, где дело касалось принца, но с Хитклифом-плебеем договориться у него не получилось, и вполне понятно почему.       Нужно очень и очень постараться, чтобы неописуемого красавца с очевидной королевской статью, точёными пальцами, роскошным ртом и манерами урождённого аристократа превратить в ярко выраженного деревенского пролетария. Вряд ли эта затея увенчалась бы успехом, поскольку убедительно превратить принца в свинопаса до сих пор удалось только Андерсену и только в сказке. Роберт Фуэст и его творческая команда дерзнули сказку сделать былью, и под их чутким руководством превращение получилось просто на грани фантастики — такого чумазого Хитклифа не случилось больше никогда, ни в одной экранизации.       — Идите, кидайтесь головой в навоз! — эту фразу Тимоти Далтон слышал, видимо, по десять раз на дню. — И не забудьте хорошенько размазать по лицу!       Основательно измазанный, в лохмотьях, издалека и в темноте Далтон слегка напоминал бедолагу-Хитклифа, но это робкое, неустойчивое впечатление мгновенно и неизменно испарялось, стоило лишь камере дать крупный план, и тут же возникало во всей красе снова, стоило Тимоти Далтону открыть рот и произнести пару строк текста. Несмотря на то, что к герою Далтона на протяжении фильма неизменно хочется обратиться: «Ваше-Основательно-Перепачканное-Королевское-Высочество», его Хитклиф получился не только самым чумазым, но и самым живым, самый эмоционально достоверным за всю историю экранизаций шедевра Бронте.       Рецепт: сногсшибательную внешность смешайте с исключительной, фантастической актёрской одарённостью, чтобы эти две силы зачем-то уравновесили и в дальнейшем свели друг друга на нет. Прибавьте сюда роль и характер, по звучанию и рисунку подходящие актёру Божьей милостью Тимоти Далтону, как корове папаха. К тому же, роль и характер, урезанные добросовестным автором сценария до двух притопов, трёх прихлопов. Всё тщательно перемешайте, встряхните, скажите «ура, свершилось!» и получИте результат.       Это будет Персонаж, который правдоподобностью и другими подобными качествами вывернет благодарного зрителя наизнанку, а зритель, переживая горести героя, как свои собственные, при этом будет обречён бубнить себе под нос: «Ну не бывает таких плебеев, не бывает!» Наверное, поэтому в послужном списке Тимоти Далтона нет больше столь активно смещённых в сторону мирового пролетариата ролей. Не потому, что он со своей удивительной самоотдачей и преданностью профессии ухитрился на съёмках «Грозового перевала» до отвала наесться земли, а потому, что против природы не попрёшь.       Экранным воплощением Кэтрин, как ни странно, озаботились не слишком усердно: подобрали в пару писаному красавцу Далтону дебелую селянку с корявыми руками и крайне низкой степенью эмоциональной одарённости. Разве что одна особенность в облике Кэтрин настойчиво бросалась в глаза: выражением лица на протяжении фильма эта девица неизменно напоминает глуповатую, сытую, вечно недовольную кошку. Особенно в профиль. А в анфас та же героиня напоминает перевёрнутое к верху дном, поставленное на туалетный бачок эмалированное ведро. Добавив перевёрнутому ведру сильно оттопыренные уши, копну тёмных волос и пару круглых пуговиц вместо глаз, вы получите идеальное сходство с персонажем Анны Калдер-Маршалл, а главное, сразу же представите всю глубину самовыражения и неистовство актёрской самоотдачи, особенно в тот момент, когда нужно было в должной степени передать накал страстей. К ведру так же прилагался невысокий рост, тонкая талия, вечно лоснящиеся щёки и жидкие, тщательно подведённые брови.       И вообще, брови как таковые в этом проекте были чьим-то больным местом, но об этом позже.       А из двадцатитрёхлетней Анны Калдер-Маршалл общими усилиями получился вот такой, ничуть не испорченный интеллектом и радующий нежным цветом лица «пэрсик», вокруг которого столь стремительно и закручивается драма-драма-драма. Одним словом, умеют творцы-создатели поиграть на нервах у доверчивого, незлопамятного зрителя.       А если говорить о фильмах с участием Тимоти Далтона, то два вопроса неотступно преследуют меня по сей день: а) по какому принципу подбирают кино-партнёрш этому восхитительному человеку; б) почему в эпизодах страстно-эмоционально-эротично-громко-слёзного характера у Тимоти Далтона никогда не течёт из носа.       У зрителя, как правило, в таких случаях течёт, а Далтон весь такой красивый и бесконечно убедительный, в слезах и губной помаде, но отнюдь не в соплях. При столь высоком уровне эмоциональной отдачи. Загадка, которую, впрочем, можно списать на индивидуальные особенности организма.       Что касается его партнёрш, то их к особенностям организма никак не причислить, и в итоге получаем нечто похожее на презабавный дуэт, в котором Далтон ведёт и «звучит» безукоризненно, а очередная дива вторит ему, читая с бумажки по слогам. И не просто читает, пытаясь уловить нужную интонацию и подстроиться, а орёт как можно громче, наивно полагая, что чем громче — тем лучше.       Сюжетная линия в экранизации Фуэста проста и сохранена в достаточном объёме. Всё тот же дом, открытый всем ветрам, почтенное семейство Эрншо, приёмыш, детство, отрочество, юность, и всё это очень-очень быстро. Не успеешь оглянуться, как вот он, Хитклиф во цвете лет, демонстрирует чумазой и взлохмаченной Кэтрин искусство выездки без седла.       Хитклифа видно не очень, разве что заметно, что без седла он прекрасно держится, а вот лицо Кэтрин настойчиво-крупным планом наводит на размышления. Как будто её только что разбудили и заставили улыбаться; бедняжка не понимает, что она здесь делает, но очень-очень старается.       Далее следует теплая, в мягкой дымке сцена, когда Хитклиф и Кэтрин сидят на полу в ногах у больного папаши, самым естественным образом прильнув друг к другу. Кэтрин, слава богу, почти не видно, но зато слышно хорошо, а Хитклиф сидит на полу, склонив голову к отцовским коленям. Он по-тихому счастлив, слегка напоминает эльфа, и его «father?», произнесённое звонким юношеским дискантом, звучит убедительно и очень трогательно.       И снова быстро-быстро-быстро, умирает папенька, приезжает новоиспечённый наследник — сводный, горячо любимый братец с молодой женой, сердце Нелли Дин разбито, а с первым крупным планом Тимоти Далтона облажались, как никогда. Выдумали Хитклифу оригинальную прическу с плебейским уклоном: на висках и затылке засаленные лохмы, а посередине уши. Уши должны были неблаговидно выделяться и портить, насколько возможно, общее впечатление. Радостно потёрли ручки и уверенно сняли всё это крупным планом.       Кто хоть раз видел Тимоти Далтона крупным планом, тот сразу поймёт, какая замечательная получилась картинка: великолепные, «заигравшие» от такого поворота событий скулы, колдовские зелёные глаза, подбородок с ямочкой, нежно-смуглый румянец, и конечно, выставленные напоказ уши, коим не хватало только заострённых кончиков. И папочки-эльфа, который появился бы вдруг из ближайшего орешника со словами: «Я тебя, мерзавец малолетний, пятнадцать лет по всей округе ищу, а ты здесь в грязных штанах прохлаждаешься!» Но зрителю всё же придётся поверить в Хитклифа, даже с его эльфийской роднёй, ибо Тимоти Далтон вовсе не тот актёр, которого может смутить неоспоримая данность. И он с лихвой наверстал упущенное, мастерски выстраивая те эпизоды, в основе которых главными словами были: интонация, полутон и жест, с лёгкостью находя оптимальную форму подачи и чёткую форму состояния.       Хитклиф, избитый до полусмерти — одно из самых запоминающихся.       Казалось бы, всё и так понятно, зрителю предварительно показали тяжёлый тупой предмет, которым Хитклифу досталось на орехи, и понятно, что человек, добросовестно избитый данным предметом, будет лежать, скорчившись, вниз лицом на том самом месте, где ему так любезно удружили. Но Тимоти Далтон на то и Тимоти Далтон, чтобы суметь в своём нежном возрасте столь чётко расставить акценты.       Читатель, у меня едва не потекло из носа, когда я увидела его беспомощно выброшенную вперёд руку — грязную мальчишескую кисть с трясущимся мелкой дрожью пальцами, пытающимися ухватиться за солому.       А после снова случился какой-то крупный план, и снова впору было звать папочку-эльфа.       Вскоре режиссёр, по-видимому, решил, что в действие не мешало бы добавить немножко натурализма и реализма, смешанных с лёгкой толикой садизма, и рассказал очередной эпизод из книги на свой собственный лад. Тот самый, когда Кэтрин, припудрив носик, собралась к соседям на чашку чая, а Хитклиф, подловив её в безлюдном месте, попытался сказать что-то на тему: «Каждый божий день чай и сосед, Кэти, а как же я? Малыш, я же лучше соседа!»       Далтон в этом эпизоде убедителен и проникновенен до слёз, особенно когда несмело берёт за локоть свою Кэти грязной до ужаса рукой, а она шипит что-то вроде: «Не смей меня хватать грязными лапами!», как кошка, которой отдавили хвост. Памятуя о наказе режиссера перевести дальнейший разговор в строго интимное русло, Хитклиф-Далтон попросту вытирает грязные руки о пышущее здоровьем лицо Кэтрин. Кэтрин вздрыгивается и со звуком, отдалённо напоминающим несколько искажённое «ы-и-и-ы», лупит Хитклифа со всей дури по неокрепшей юношеской груди обеими руками сразу. За что получает приличную плюху и падает на спину, как куль с зерном, закатив глаза под лоб и с нежным восклицанием «ах!» Хитклиф поднимает её за шкирку, прижимает к стенке и активно требует внимания. И требует его с таким пылом, что из всего происшедшего можно смело сделать вывод: что-что, а прижаться всем телом этот молодой человек умеет не на шутку.       И вот Хитклиф сбегает в ночь, убедительно разъяснив зрителю одним только взглядом состояние потрясённой до основания души — пригодился в кои-то веки крупный план, и возвращается таким красавцем, что ни в сказке сказать, ни пером описать, но я всё-таки попробую.       Эпизод возвращения блудного сына выдержан в духе «Угадай, кто?» и в мрачных, вечерних тонах. Сначала камера, двигаясь снизу вверх, показывает пару стройных ног в сапогах для верховой езды, очертания фигуры, и наконец лицо, с первого взгляда на которое просто непреодолимо подмывает сказать: «здравствуйте, Брови» — интонация утвердительная, ибо рисование бровей на Тимоти Далтоне с этого момента и до самого конца приняло форму навязчивого психоза.       Сразу очень живо вспоминаешь старую добрую сказку «Морозко», и животрепещущий эпизод подготовки к смотринам, когда заботливая маменька наводит Марфушеньке брови сажей. Вот примерно так же щедро, от уха до уха рисовали брови Хитклифу. Спасибо, что не нарумянили его буряком и не заставили ловить гуся с криком: «маманя!»       Ну а в целом Роберт Фуэст попал, конечно, в «десятку», и если вы до сих пор в глаза не видели прекрасных юных принцев, то скорее смотрите «Грозовой перевал» 1970 года выпуска. А ещё данная экранизация может заслуженно гордиться эпизодом с пометкой: «самый романтичный поцелуй самым крупным планом за всю историю кино». После слова «кино» очень хочется дописать мелким шрифтом в скобках «скажите спасибо Тимоти Далтону» и вывести «поцелуйную» линию сюжета в отдельную тему.       Скромный интим разворачивался исключительно на лоне природы и под музыку великого композитора. Сам процесс был основательно загорожен ветками, прикрыт листьями, и картинка зачастую выглядела очень странно – снизу четыре ноги, а выше ветки, ветки, ветки. Или камера почему-то отъезжала от места действия как можно дальше — и ещё немножко туда же. Оставалось только догадываться, какого рода события разворачиваются во-о-о-о-о-о-он там, в нижнем левом углу экрана, где что-то белеется в аккурат за энергично колышущейся сурепкой.       Если режиссёр хотел заинтриговать зрителя таким варварским способом, то у него не вышло. Зрителю хотелось заплакать, подёргать творца-создателя за штанину и сказать жалобным голосом: «Дяденька-режиссёр, не стоит так тонко намекать на толстые обстоятельства. Честное пионерское, я знаю, ЧТО там должно происходить, по крайней мере, догадываюсь. Расскажите лучше, КАК это происходит и ПОЧЕМУ».       — А теперь, Хитклиф, поцелуй меня, — скомандовала Кэтрин, закрыла глаза и подставила лоб, отвесив нижнюю губу при этом так, что дождик, если бы он начался, мог спокойно попадать ей в рот.       Это весьма настойчивое мимическое безобразие должно было поведать зрителю о желании и стремлении героини к нежному поцелую в губы, но лишь свело на нет всю весьма и весьма качественную подачу партнёра. Получив столь чёткое указание, Хитклиф смотрит на губы Кэтрин, но, героически преодолев себя, очень нежно и трепетно целует Кэтрин в чумазый лоб, ибо распускать руки не приучен, даже если очень хочется. А в целом эпизод выглядит, как «посмотрел и зачесался», потому как целоваться охота мгновенно прошла.       Со следующим поцелуем творец, видимо, никак не мог определиться и смешал в этом простом незамысловатом действе Божий дар и яичницу. Поцелуй Прекрасного Принца и одной Немножко Замужней Леди; надо сказать, воображение в тот момент мне напрочь отказало, и что хотел сказать этим режиссёр, так и осталось для меня загадкой.       Хитклиф и Кэтрин встречаются в саду, очень долго смотрят друг на друга под музыку Леграна. У Кэтрин даже личико сделалось проще, и она тянет вверх прелестные, розовые губки, и вдруг Хитклиф, пожиравший её дотоле взглядом, вспоминает, как жестоко эта особа с ним обошлась, и лёгким движением руки повергает её на землю. Кэтрин, беззвучно и плашмя падает на спину, Хитклиф прижимает её к земле, чтобы наконец-то прильнуть к столь желанным губам, а зритель к тому времени обстоятельно обдумывает две вещи: а) об исключительной пользе умения беззвучно падать на спину для жизни вообще, и как выбиться тем же методом в актрисы, в частности; б) о том, что феноменальная актёрская одарённость — это всё-всё-всё, плюс ярко выраженная способность не выглядеть полным идиотом в тот момент, когда режиссёр сам не знает, чего хочет.       Поцелуй как таковой: картинка преображается, словно по волшебству, и зритель, не веря глазам своим, вслед за нижней челюстью медленно сползает по стенке.       Как Даровитые Художники изображают Прекрасного Принца? У меня осталось стойкое впечатление, что все они как один срисовывали его, с небольшими изменениями, вроде цвета волос, с двадцатичетырёхлетнего Тимоти Далтона из не очень плохой экранизации романа Эмили Бронте. В оригинале задействован рисунок неземной красоты профиля, со всеми известными по многочисленным любовным романам бонусами в качестве добавки: дли-и-и-нные ресницы, губы, при одном взгляда на которые частота пульса мгновенно подскакивает вдвое, изумительная – руки сами тянутся потрогать – по-юношески бархатная кожа, тёплый, смуглый румянец, ну и прочее, и тому подобное. Но особенно близок сердцу тот факт, что в таком шаблонном, снятом в крайне незамысловатой манере эпизоде Тимоти Далтону удалось прыгнуть выше головы и лихо обойти собственную внешность. И вся его неописуемая краса становится лишь приложением к самому факту действия.       Если когда-нибудь вам вдруг придёт в голову посмотреть этот фильм, первым делом обратите внимание не на чувственные губы Хитклифа, а на то, с каким предвкушением неги он закрывает глаза, прежде чем коснуться губ Кэтрин. Зритель нер-р-р-вен-н-н-но ищет губозакатывательную машинку, бормоча под нос соответствующую цитату Бёрнса в переводе Маршака: Влажная печать признаний, Обещанье тайных нег – Поцелуй, подснежник ранний, Свежий, чистый, точно снег.       А дальше понеслось, смешались в кучу кони и люди: страстные объятья, качественно замаскированные ветками, непонятная возня где-то в чистом поле, трепыхающаяся очень вдалеке сурепка, умиротворённый внешний вид персонажей под занавес, а в итоге зритель с круглыми от изумления глазами и совершенно уместным вопросом: «А что это было?»       Далее на съедение Хитклифу досталась Изабелла, та самая, которую он не любит, но с удовольствием зажимает где ни попадя. Грозный режиссёр держался и настаивал до последнего: в чувстве к Изабелле никакой нежности и никакой страсти, только животная похоть; Тимоти Далтон сделал всё, что мог, но зритель хихикал и упорно отказывался верить глазам своим.       Вопреки поставленной задаче, у Хитклифа присутствует чарующий взгляд и тёплый голос, а уж когда дело доходит до поцелуев за амбаром, то взмыленный Далтон, хоть и придерживается рисунка роли безукоризненно, но выглядит при этом весьма соблазнительно.       С поцелуями на сегодня всё, переходим к водным процедурам и последней встрече несчастных влюблённых.       При виде истощённой нервными приступами и мозговой горячкой Кэтрин, смело можно было рыдать от отчаяния: томная, расплывшаяся квашня с крайне здоровым цветом лица, обильными, лоснящимися щеками и взвизгивающим голосом. При всём при этом актриса, видимо, истолковала выражение «выйти замуж» исключительно как «обабиться», и её Кэтрин уж никак не походила на Джульетту, измученную токсикозом в заключительной стадии, истаявшую от болезни и тоски. Скорее уж на Джульетту, измученную нарзаном и аденоидами.       Зато Далтон был на высоте, как всегда стремительный, изящный и длинноногий.       Аденоидное кряхтение Кэтрин ему с лёгкостью удалось перекрыть блестящим монологом на тему: «Как мне жить без тебя, тарам-пам-пам, припев», а у зрителя задёргался глазик и потекло из носа. А после зрителю всё-таки пришлось смириться с тем фактом, что у Прекрасных Принцев, даже когда они плачут навзрыд, из носа не течёт. Из такого красивого, прямого носа. И слюни изо рта не летят, даже при громком крике в состоянии глубоко-эмоционального «штопора».       Сцена в саду, сразу после смерти Кэтрин, примечательна по двум причинам: это Джуди Корнвелл и актёрская добросовестность Тимоти Далтона.       Нелли Дин и Хитклиф великолепно смотрелись в дуэте, и в немногих совместных эпизодах глаз отдыхал на этой паре. Под конец Нелли Дин была очень хороша, а Хитклиф так просто поразил — ка-а-ак треснулся лбом об дерево с разбегу, — добрый зритель хоть и предполагал, что подобное может произойти, но от неожиданности подпрыгнул и схватился за сердце.       А потом Хитклиф просто поразил ещё раз, в ключевом эпизоде финала этой саги.       Режиссёр видел смерть влюблённых исключительно как благо и соединение, и Тимоти Далтон, послушное двадцатичетырёхлетнее дитя, в секунду выдал такой надлом в организме, пережив который понимаешь, что смерть для Хитклифа – радость. Сурово сдвинув хорошо прорисованные брови, он взывает к любимой низким, проникновенным голосом и целеустремлённо разгребает свежий могильный холм. И тут же падает лицом в землю и с пронзительной тоской в голосе, совершенно по-щенячьи плачет и скулит: «Кэти, не оставляй меня!»       Зритель подбирает громыхнувшую об пол челюсть.       Тимоти Далтон дожимает потрясённого зрителя в немногие оставшиеся минуты – заслыша знакомый смех, Хитклиф поднимает голову, и зритель видит сказочные, в пол-лица глаза, до краёв наполненные самым настоящим, без примеси и обмана, страданием.       И снова быстро-быстро-быстро: Кэтрин хоронят, Хитклиф по ней страшно убивается, целеустремлённо гоняется за её призраком по округе и нарывается на пороге собственного дома на пулю, гостинец от сводного брата. И умирает. Картинно.       Призрак Кэтрин топчется у его бездыханного тела и, видимо, в результате этих нехитрых телодвижений, откуда-то появляется призрак Хитклифа, с ушками и в лохмотьях. Оставив бездыханное тело, эти двое резво убегают по вересковой пустоши куда-то вбок, и на фоне мирного пейзажа северной части Англии чинно идут титры.       КОНЕЦ.       Грустная история. Поневоле задумаешься, как часто людям свойственно морочить себе голову, а после горестно всплескивать руками по той простой и незамысловатой причине, что счастье было так возможно, а его всё нет.       Сёстры Бронте мастерски владели небольшим фамильным секретом – как читателя заинтриговать, довести до ручки и оставить задаваться всю оставшуюся жизнь нехитрым вопросом: «Почему эта дурища так поступила?».       В том, что Кэтрин думала, что любит Хитклифа сомневаться не приходится, её сон о Грозовом перевале, который она рассказывает Нелли, это пусть и неосознанное, но эмоциональное признание в любви.       В вышеупомянутой экранизации наблюдается замечательный эпизод, сильный и лаконичный, когда Хитклиф, едва живой после трёпки отлёживается в каком-то грязном углу, а Кэтрин приходит, ложится в своём нарядном платье рядом и кладёт голову ему на грудь. Хитклиф чумазой рукой уверенно прижимает её к мужественной груди, на которой очень живописно раздёрнута в разные стороны рубашка, и они, как котята, затихают на грязной дерюжке, прижавшись друг к другу, и дают зрителю очень насыщенное представление об истинном рае в шалаше. После чего Кэтрин идёт вразнос и замуж, а зритель остаётся в крайнем недоумении и задаёт озвученный выше вопрос, ключевым словом в котором является: «дурища»       Если бы Хитклиф меланхолично ковырял в носу и безостановочно ныл по любому поводу, то вариант с соседом пришёлся бы как нельзя кстати. Но Кэтрин достаточно было только сказать командным тоном:       — Хитклиф, я хочу, чтобы ты: во-первых, носил меня на руках до конца жизни; во-вторых, разбогател непонятно каким способом и очень быстро; в-третьих, к обеду забрался на Эверест и достал мне пару звёзд с неба — и Хитклиф бы достал. И носил бы, и разбогател, и забрался.       Не случилось, не довелось.       Наблюдая вполне предсказуемый итог, читатель продолжает недоумевать: ну ладно, вышла замуж, с кем не бывает, молода была и глупа, променяла звёзды с неба на презренный металл и добропорядочный супружеский долг. Но вот Хитклиф вернулся, обременённый бог знает как нажитым в рекордные сроки состоянием, злой как чёрт и готовый по первому твоему слову пойти на любые крайности. Он умыкнул бы тебя от мужа, к вашему обоюдному счастью, и разрешения спрашивать бы не стал. В чём же дело? Беременна? Ерунда и чушь собачья, отпрыска Хитклиф растил бы как своего, и ещё пяток тебе заделал для полного счастья. Муж? Ой, не смешите меня! Утёрся бы муж, и никуда не делся, и к тому же это вовсе не твоя забота. Твоя забота — радоваться жизни под энергичный скрип кровати и сладко потягиваться после, а с твоим мужем Хитклиф, поверь на слово, уж разобрался бы. Что люди скажут? Да, людям, конечно, не свойственно завидовать молча, но это всё мелочи.       Кэтрин упорно остаётся при муже, при этом регулярно бьётся в припадках, рвётся в поля подышать и умирает, вполне заслужив краткую эпитафию: «Кэтрин Эрншо-Линтон, 18…-18…, Лопнула от злости. В недоумении скорбим».       Где логика? Где смысл? Чего ради, спрашивается, нужно было так мучиться и мучить других? Не познав ни любви, ни счастья, помереть в самом расцвете и оставить безгранично любящего человека,да ещё с такими "фиалками" в голове, сходить с ума от тоски и лезть на стенку двадцать долгих лет?       Образованная дочка священника, выросшая в мрачном, холодном доме на кладбище и умершая старой девой, не даёт ответа на этот вопрос. Не потому, что не ставит перед собой подобной задачи, а потому, что ответа у неё попросту нет, да и быть не может.       Если ваш добрый папенька – священник, у него приход в каком-то захолустье, куча сопливых детишек и пара гаек в голове с левой резьбой в придачу, то не ждите от судьбы пряников. Вы будете читать чужие стихи, блистательно пересказывать их в прозе и бесконечно упражнять лишь собственное, прекрасно развитое от природы воображение, но как же вам понять, а главное прочувствовать, о чём говорит автор.       Роберт Бёрнс, которого сестрицы Бронте любили читали взахлёб, жизни лучшие деньки провёл среди девчонок, о чём и сообщает в чёткой стихотворной форме. И их высоконравственный папенька не пустил бы такого субъекта даже на порог, не будь субъект столь знаменитым, посмертно-известным писателем.       Добрейший Патрик Бронте похоронил жену и шестерых детей, одного за другим; дожил, упырь, до восьмидесяти лет и лег в семейный склеп с чувством перевыполненного долга, потому что своих дочерей он запер там еще при жизни.       Читатель может спать спокойно и не задаваться бессмысленными вопросами: «как» и «почему».       Ну о чём нам может рассказать зачахшая под суровым родительским гнётом девушка, которая и солнца, наверное, толком не видела? Сквозь призму её бурного воображения звезда по имени Солнце казалась ей таинственным, волшебным светилом, земля – обиталищем духов и призраков, а люди — нечёткими расплывчатыми кляксами.       Живыми для Эмили Бронте были те, кого она приводила из своей Дальней-Страны-Грёз, и неудивительно, что эти вдыхающие-выдыхающие персонажи ведут себя странно и противоестественно, и временами напоминают как толпой, так и по отдельности скопище идейных ясноглазых недоумков.