Сборник драбблов

~1-20 Жизнь ледяной статуи. Существование, наполненное ослепительной четкостью сознания и бесконечным холодом. Сердце не бьется, да и есть ли у него сердце вообще. Крови точно нет. Его нельзя ранить, хоть лед на вид очень хрупкий, почти прозрачный. Ему не нужно дышать, но он пытается, по привычке, из-за этого вокруг летают снежинки — он слишком холодный для этого мира. Нет, он не выглядит как ледяная статуя. И даже не ощущается как ледяная статуя. Слишком бледный, слишком холодный, с пустыми глазами, но все-таки человек. Без эмоций о собственной жизни, раз за разом вспоминающий свою смерть, пытающийся снова ощутить, вспомнить ощущение, как билось сердце, как оно остановилось. Вот только у воспоминаний не осталось чувств и эмоций. А ему слишком холодно, чтобы пытаться ощутить что-то новое. На вопросы о собственной смерти он щурит глаза и улыбается криво, печально. Рассказывает медленно, словно и сам не верит в то, что говорит, и каждый раз разное. На самом деле все же одно и то же, и он это знает и все, кто внимательно его слушает — таких немного — знают, да только вот всем плевать — и на него, и на то, как он умер. Вопросы о жизни он и вовсе игнорирует, только рассматривает собеседника, прожигая холодным взглядом. Об этом можно услышать, в оговорках, в диалогах, он не скрывает, нет, лишь не хочет рассказывать сам. И лишь о своем посмертии, нынешней недожизни, он рассказывает охотно, задирает нос, встряхивает головой, смеется — почти по-настоящему, почти весело. "Немногие — да ладно, почти никто! — смогли бы существовать вот так, почти не дыша, с давно остановившимся сердцем... ха! В этом, впрочем, есть свои прелести, в конце-концов вечная молодость, удивительная сила, мог бы я мечтать об этом? Вечность, за которую можно сотворить все, что угодно... За двадцать лет в этом мире изменилось столько вещей, сколько в моём так и не смогло измениться за триста. Люди тоже меняются, а я год за годом вижу в отражении одно и то же лицо. Выглядеть в сорок на двадцать? А в шестьдесят? В сотню? В тысячу..? Привлекать внимание из-за имени — я не собираюсь его менять! —, из-за внешности... ну кто додумался описать выдуманный мир, который по глупой случайности досконально повторяет мою родину?! История стала выдумкой для фанатов, люди превратились в персонажей и каждый может сделать их такими, какими хочет — кто бы им помешал, не я же. Для них я такой же персонаж, болванка для части истории, кусок существования, забытый на фоне всех остальных. Единственный, кто вырвался, единственный, кто умерев, остался существовать." Бравада и хвастовство в его речи были насквозь фальшивыми, он смог научиться владеть лицом, но глаза каждый раз выдавали его. Взгляд, полный боли, отчаяния и безумия. Остановившийся взгляд мертвого ледяного дракона. ~21-50 Бабочка. Существо, при смертельной опасности наделяющее любого силой, с помощью которой может спастись. Вот только обычно никто не спешит спасать кого-то абсолютно чужого, "бабочки" погибают, а силы их жертв либо рассеиваются со временем, либо просто не используются. Но если кто-то и правда решил спасти бабочку... и теперь время за ними неумолимо разрушалось. Было ли забавно то, что ему, умеющему абсолютное ничего в дипломатии, нужно было объяснять кому-то, уговаривать кого-то, а что потом – умолять? Ну нет, должен быть другой вариант. Трещины во времени напоминали зыбучий песок там, где должен быть гранит. Он почти натурально спотыкался, словно время имело какую-то физическую природу для него. Из-за всего этого ему безумно \всем его реальным и придуманным безумием\ хотелось уничтожить виновников, ему казалось, что еще немного — и время рассыпется окончательно. Шея бабочки хрустнула под его руками, и крик, полный отчаяния звенел в ушах, раз, другой, третий, они стреляют, но шея хрустит все так же, и еще раз, и еще, бабочка бьется во времени как в паутине, что перематывает её жертва, её союзник, её защитник. Ну ладно, можно же попробовать еще раз и по-другому. Ему не было известно, сколько и как можно вмешиваться в ход времени до полного краха. Он не знал, что кто-то и правда может им управлять. Неприятная неожиданность, не правда ли? И тогда имело бы смысл узнать об этом больше. Он наблюдал за ними, что давалось тяжело, – великолепно, девчонка с синими волосами менее заметна, чем он! – но сдаться и потонуть в кошмаре разрушающегося времени? Или попытаться снова действовать силой и попасть в петлю, когда они испугаются? О нет. Нет. И почему ему начало казаться, что кто-то следит за ним? Веселее оказалось бегать за дурами вдвоем. Образумить их, конечно, не удалось, но отговорить от глупостей – вполне. Даже странно. Напарница – забавная и почему-то совершенно не похожая на людей, которых он когда-либо видел – умела забалтывать так, что невозможно было не слушать. Напарница – он не знал как ее называть – не любила игры со временем еще больше, чем он – можно подумать это не было первым, что его взбесило в этой полной кошмаров и аномалий вселенной –, но умела решать их. Он слышал тиканье часов и не мог выкинуть все это из головы. Напарница – да как она представилась то?! – не относилась к нему насторожено, хотя у него все еще плохо получалось держать себя в руках, не смотрела с жалостью, как почему-то некоторые, чей взгляд он ловил, или ненавистью, которую он находил, пытаясь найти хоть какую-то информацию... А потом оказалось, что даже это не важно. "...тем страшнее думать, что все может сломаться прямо у меня на глазах. Я видел, как ломаются вещи, видел, как рассыпается на части то, что секунду назад казалось неразрушимым. И как удержать в руках, защитить, но не сломать самому? Так и лавируем, пытаясь не причинять друг другу вреда. Я мог бы сделать... что-то плохое — безумие, то самое, фамильное, после смерти никуда не девается, проверено —, мог бы и обнаружить себя жертвой, но все равно кажется, что сейчас, одно неловкое движение, лишний шаг — всему конец. И на этот раз даже не для меня."