Запертая любовь

Beck – Everybody's Got To Learn Sometime

      Глеб вернулся в Ванкувер несколькими днями позже, чем близнецы. Хотелось задержаться у родителей ещё немного, но работа в издательстве, которая обычно позволяла распоряжаться своим временем как угодно, внезапно потребовала его присутствия в офисе, на обсуждении нового проекта, и Глебу пришлось покинуть солнечный и тёплый Майами, чтобы вновь окунуться в промозглую канадскую зиму. К несчастью, смена климата оказалась для него настолько сильной, что в первый же день его протянуло, а на следующее утро пришлось бежать в поликлинику. Возвращение, одним словом, выдалось неудачным, прямо как Глеб себе и пророчил, и в этом он разглядел знак, говорящий ему о том, что ничего хорошего в этом городе у него не выйдет и нужно постепенно думать, как отсюда выбираться.       Он не хотел себе в этом признаваться, но время, проведённое с родителями, пришлось ему по душе. Он уже давно не бывал у них так подолгу – должно быть, с тех пор, как окончил университет, – и чаще всего их встречи длились пару дней, не дольше, однако на этот раз его визит к родителям напомнил ему о чём-то из детства, вновь вселил в него чувство, что он по-прежнему их ребёнок, неважно, сколько ему лет, а они по-прежнему готовы дарить ему свои заботу и любовь, от которых он сам обычно открещивался.       Глеб был в неплохих отношениях с семьёй, хоть и предпочитал держать их от себя на небольшом расстоянии. Он знал, что они его любят, да и сам их по-своему, по-сыновьи любил – и отца и мать; но будучи художником, белой вороной в семье людей, бесконечно далёких от искусства, всегда ощущал себя несколько обособленно. Для них, бизнесмена и топ-менеджера, занятых в гостиничной индустрии, его выбор профессии был странен и непонятен, и Глеб, лет с четырнадцати чувствовавший исходящую от них прохладу к своим увлечениям, ещё тогда затаил на них небольшую обиду, которая с годами только крепла, сводя их общение к минимуму. Они никогда и ничего ему не запрещали, не ставили в упрёк, что он пошёл в художественный, и всё же, постоянные мамины подзуживания – «Глеб, тебе не кажется, что с твоим образованием будет сложно устроиться на работу?», «Глеб, мы с папой подумали и подыскали тебе перспективное место для практики», «Глеб, почему бы тебе не совместить рисование с каким-то занятием, которое будет хорошо тебя обеспечивать?» – неизменно выводили его из себя. Он знал, что они на самом деле о нём думают – что-нибудь вроде того, что он себя губит или что никогда не станет полноценной единицей общества. Они такого, конечно, не говорили, но само вот это слово – «рисование», которым мама обзывала всю его творческую деятельность, говорило Глебу намного больше, в частности – что они совершенно разные люди и общаться им толком не о чем.       А в этот раз общаться пришлось, и достаточно много. Несмотря на свои разногласия с матерью и несхожесть их интересов, у Глеба с ней была довольно сильная связь. Они всегда были близки, и пока дело не доходило до банальных расхождений во взглядах, их отношения были преимущественно тёплыми, хоть и без телячьих нежностей. Как бы далеко они ни были друг от друга, Глеб всегда ей звонил и рассказывал о своей жизни, а она давала советы, которые он, как делал вид, пропускал мимо ушей, но к которым на самом деле прислушивался. Его мать (а от неё и отец) знала о сложных отношениях с Сашей, о некоторых громких ссорах, случавшихся между ними, и даже о том, что Саша была беременна. Знала про лучшего друга – Криса, но, разумеется, не знала про инцест. Родители не раз просили, чтобы Глеб привёз к ним своих друзей, а он никогда не передавал приглашения. Больше всего им, конечно, хотелось встретиться с Сашей, и вот, их надежды ему в конце концов пришлось разбить: прилетев, он признался родителям, что они разошлись ещё в августе и ждать Сашу в гости им точно больше не стоит. «Мы вообще-то так и думали», – сказал отец, а мама за это дала ему в плечо кулаком.       Надо отдать им должное, они быстро распознали, в каком их сын состоянии. В течение шестичасового полёта из Монреаля в Майами Глебу было совсем паршиво. До этого он кое-как выдержал перелёт из Ванкувера, с трудом отказавшись от маленькой бутылочки вина, предложенной стюардессой, но во время пересадки не удержался и таки выпил в баре, что стало для него большой ошибкой: вновь попавший в организм алкоголь, едва покинувший его кровь после запоя, заставил Глеба все шесть часов испытывать страшные муки. Это всё, само собой, отразилось на его внешнем виде, так что когда родители встретили его в аэропорту, то сразу забеспокоились о его здоровье. Дома его, как в детстве, сразу уложили в постель и выхаживали последующие две недели, не только запрещая прикасаться к выпивке, но и пичкая разной полезной едой, которую он ненавидел.       Ближе к Новому году в доме у родителей собрались все, кто только можно. Это были и его дядя с тётей, первые из их семьи перебравшиеся в Америку ещё в начале девяностых, и двоюродные братья с сёстрами, и мамины родители, пару лет назад перевезённые из Киева, и даже папины, прилетевшие из Петропавловска-Камчатского специально по этому случаю. Когда Глеб впервые узнал об этом нашествии родственников, то был уверен, что это будет кошмар, но, к своему удивлению, обнаружил, что быть с семьёй ему нравится. Он очень давно не видел их всех и понял, что соскучился, а ещё – вдруг осознал, что в последнее время вёл чуть ли не отшельнический образ жизни, почти ни с кем не общаясь, и что это сказалось на нём негативно. Кроме того, ему было приятно, что все с понимаем отнеслись к его плохому самочувствию, причиной которого его мать назвала отравление, и всячески с ним возились.       Самыми тяжёлыми были первые дни, когда страшно хотелось выпить (кроме этого, Глебу вообще мало чего хотелось). Почти целыми днями он лежал на диване и смотрел телевизор, впервые в жизни испытывая нечто вроде ломки. Не мог нормально мыслить, окружающую действительность, казалось, воспринимал сквозь призму некого дурмана, несмотря на то что в буквальном смысле был его лишён. Вся его жизнь виделась Глебу полной неразберихой, жизнью человека, принявшего много неверных решений, погубившего свою любовь и заблудившегося в лабиринте собственных чувств. Но главное, о чём бы он ни думал, в итоге приходил к одному – тому, как он обошёлся с Сашей, и это казалось ему поступком, определяющим всю его жизнь целиком.       Позже, когда он стал выходить из дома и подолгу гулять, любуясь заливом Бискейн, стало немного лучше. Свежий воздух за несколько дней смог привести в порядок его мысли, хорошая погода (частое солнце, до двадцати пяти градусов днём) поднимала настроение, а местные пейзажи, до боли напоминающие Вайс-Сити, пробуждали уснувшее вдохновение, что в итоге вылилось в целый альбом карандашных зарисовок. Помимо природы, он рисовал и Сашу, в который раз убеждаясь, что ему ни к чему видеть её лицо, чтобы досконально передать каждую его чёрточку; пару раз набросал и Криса – получилось, правда, неважно. Он жалел, что оставил Сашин большой портрет дома и не может продолжать над ним работу, однако все эти альбомные рисунки стали своего рода подпиткой для того, чтобы, вернувшись в Ванкувер, продолжить с большим рвением.       В канун Нового года он поддался семейной традиции и присоединился к весьма популярному ритуалу: написав на клочке бумаги желание, сжёг его, а пепел положил в бокал с шампанским, которое едва пригубил. Сам не зная почему, он загадал, чтобы у Саши всё было в порядке, а о желании для себя забыл.       Поздравить ни её, ни Криса он так и не решился. Криса – потому что пока не знал, как им теперь друг с другом себя вести, а Сашу – потому что не хотел быть тем самым жестоким бывшим, внезапно напоминающим о себе по праздникам. Близнецы, правда, тоже вполне предсказуемо не стали с ним связываться, так что он не чувствовал из-за этого вины.       За пару дней до отъезда, когда почти вся родня уже разъехалась по домам, они с мамой выгуливали на пляже их пятилетнего золотистого ретривера Ринго и вели непринуждённый разговор, целью которого, Глеб знал с самого начала, было справиться о его личной жизни. Ему были прекрасно знакомы все эти мамины уловки, интонации и деликатные, по её мнению, вопросы, предшествующие открытому обсуждению. Так что, когда она спросила, точно ли его расставание с Сашей можно считать окончательным, он не удивился.       – Думаю, на этот раз да, – сказал Глеб, приняв принесённую Ринго палку, и погладил пса по голове.       – Из-за того, что прошло четыре месяца?       – Нет, не поэтому.       – Она нашла кого-то другого за это время?       Глеб достал сигареты и закурил; предложил матери, но та отказалась и встала от него чуть поодаль. Он не смог уловить, что крылось в этом её вопросе: то ли намёк на то, что Саша слишком быстро нашла ему замену, то ли, наоборот, что было бы удивительно, если б за четыре месяца у неё никто не появился. Странно, но ему в равной степени не хотелось, ни чтобы мать её защищала, ни чтобы винила.       – Помнишь, я сказал, что мы виделись перед Рождеством? – вместо ответа на вопрос спросил он. – Я наговорил ей очень плохих вещей тогда, о чём страшно жалею. Она сказала, что теперь ненавидит меня, – мне даже кажется, я сам у неё это выпросил… Так что… она не хочет больше со мной общаться. И это более серьёзная причина, чем то, что у неё кто-то появился.       – Ты так считаешь? – хмыкнула мама. Теперь в её голосе ясно звучало сомнение. – Что же ты ей такого сказал?       – Тебе не нужно этого знать. Просто поверь, что я очень сильно её обидел. Не хочу, чтоб ты знала, какое твой сын дерьмо…       – Глеб, ты меня пугаешь.       – Просто говорю как есть.       – Но ты даже не говоришь как есть!       – Да… Действительно. Ну, тогда ты тем более должна понимать, как всё плохо.       И он стал снова играть с Ринго, кидая ему палку, которую тот радостно приносил назад, демонстрируя свою любовь и верность. Мама от них отстала, и Глеб подумал, ей стало неприятно находиться в его компании после услышанного. Впрочем, он не мог её за это винить: ему и самому было тошно в своей компании, но, к сожалению, он не знал, куда от себя можно деться.       – Ты должен извиниться перед Сашей, – сказала ему мать, нагнав их по дороге к дому. – Неважно, будет между вами ещё что-то или нет, но ты обязан извиниться, потому что так поступают все порядочные люди. Глядишь, тебе и самому станет легче, когда она услышит твои извинения.       – Мам, ты что, серьёзно? – вытаращился Глеб. – За такое даже не извиняются! Легче сразу самоликвидироваться…       – Извиняются за всё что угодно, – отрезала она. – Важен сам акт принесения извинений. Необязательно она тебя простит, но она хотя бы будет видеть, что тебе не всё равно.       – Типа для галочки?       – Для галочки?! Разве тебе не хочется извиниться? Ты не раскаиваешься в том, что её обидел?       – Хорошо, и как я должен это сделать?..       – Всему тебя нужно учить, – вздохнула мать. – Раз она не хочет тебя видеть и слышать, то напиши письмо и найди способ его передать.       После этого разговора Глеб долго думал о том, что она ему посоветовала; спрашивал себя, стоит ли ему поступать «как все порядочные люди», если он уже поступил как непорядочный… если он всегда так поступал. Проблема была в том, что его вина казалась ему настолько тяжёлой, что он не видел адекватных способов её искупления. Он не знал, какими должны быть извинения, способные заставить Сашу вновь относиться к нему нормально. Всё, что он пытался писать, сидя вечерами на кухне, ему самому казалось банальным и недостаточным, а когда он представлял Сашино лицо во время чтения такого письма, ему тут же хотелось скомкать и выкинуть этот позор. В итоге Глеб решил на время отложить это занятие, чтобы так не терзаться.       За день до отлёта, во время ужина, родители неожиданно объявили, что им нужно что-то ему сказать. Они сидели в столовой только втроём, и первое, о чём Глеб с ужасом подумал, – что они разводятся. Это была крайне нелепая мысль и почти невозможная, тем не менее на какие-то секунды он в это почти поверил. Но он тут же увидел, как мать сжала папину крупную руку, а вторую положила себе на живот, и буквально за мгновение до того, как отец заговорил, до него дошло.       – У нас с мамой будет ребёнок. Мы не хотели никого обнадёживать раньше времени… но половина срока уже позади, и-и…       – Я вчера была у доктора, – вмешалась мама. – Она говорит, что беспокоиться, похоже, не о чем, поэтому мы и решили скорее поделиться с тобой этой новостью. В конце весны у тебя появится младшая сестрёнка.       Глеб сидел, переводил взгляд с одного на другого и никак не мог поверить, что всё это происходит на самом деле. Что его родители каким-то поразительным образом умудрились зачать ребёнка и к тому же решили его оставить, что его мать в свои сорок четыре будет рожать, что у него появится сестра на двадцать пять лет его младше и что чисто гипотетически его собственный ребёнок, которого Глеб когда-нибудь хотел иметь, будет немногим младше, чем его сестра. Ото всех этих мыслей у него чуть голова не пошла кругом. Ведь его родители уже могли бы быть бабушкой и дедушкой… но жизнь повернулась так, что станут дважды родителями.       – Мы понимаем, что тебе сложно это сразу осознать… – сказал отец.       – Нет, нет, я уже осознал, – наконец очнулся Глеб. – Ну… Я поздравляю? Вы, наверное, счастливы. Это же такое событие…       – Глеб, ты в порядке? – обеспокоенно спросила мама.       – Да… Нет. Мне нужно проветриться… – пробормотал он и выскочил из столовой.       Он тогда до ночи просидел на пляже, выкурил полпачки сигарет и только после этого более или менее смирился с новостью. Когда они провожали его в аэропорт, Глеб на прощание крепко обнял маму и искренне сказал, что очень за неё рад. Они оба знали, что в следующий раз им предстоит увидеться, скорее всего, уже тогда, когда малышка появится на свет, поэтому расстаться нужно было на хорошей ноте. Отец похлопал его по спине и, как показалось Глебу, хотел что-то сказать, но почему-то передумал. Обычно они ему говорили: «В следующий раз одного тебя не ждём», а в этот раз не стали – и слава богу, подумал Глеб.       В самолёте ему снилось, что сестра уже родилась; он держал её на руках, гуляя у океана, и поражался тому, что на свете может быть нечто настолько светлое и невинное. Это чувство преследовало его ещё долгое время после того, как он проснулся. Глеб подумал, что, возможно, она станет единственным лучиком света в его жизни, который он ни за что не предаст и будет любить всей любовью, на какую только способен. Удивительно, но эти мысли даже вернули ему некий вкус к жизни: наконец-то появилось что-то, чего стоило ждать.       Вернувшись в Ванкувер, Глеб решил, что пора прекратить свои грязные отношения со Стеллой, пока она не начала себя считать его девушкой. Ему в кои-то веки захотелось привести свою жизнь в порядок, а этой ненормальной связи не могло быть в ней места. После каникул у родителей его как-то само собой перестало тянуть к выпивке, он стал лучше питаться, стал задумываться о том, что неплохо было бы вернуться в спортзал, который на время забросил. Решил, что точно извинится перед Сашей (теперь казалось странным, что он этого до сих не сделал) и встретится с Крисом. Что бы между ними ни происходило, он не хотел потерять его окончательно.       Глеб прекрасно помнил, что тот говорил ему при их последней встрече, и был ему за это благодарен. Несмотря на то что поначалу он не видел, что это слова Криса подтолкнули его к изменениям, сейчас это казалось ясным как белый день: отложившись у Глеба в сознании, они тайно преследовали его все эти дни, а когда он вновь оказался в Ванкувере, городе их дружбы, вышли из тени. Как сказал Крис, то, как Глеб жил до этого, действительно больше не могло продолжаться. Но больше и не будет.       После собеседования Саша чувствовала себя так, словно из неё выжали все соки. Выйдя из высотного офисного здания рядом с публичной библиотекой на Лайбрари-сквер, сняв с лица маску доброжелательности и приняв позу более естественную, чем ту, в которой провела предыдущие два часа, она поняла, что на самом деле её трясет. Она приложила все усилия, чтобы предстать перед рекрутером в лучше виде, контролировала каждый свой жест, следила за каждым своим словом, старалась показаться уверенной и невозмутимой, а теперь всему этому, естественно, пришёл конец, потому что на самом деле всё это было не про неё.       Сильнее всего её вывели из себя тесты, над которыми она просидела большую часть времени. Разговор с приятной девушкой-рекрутером прошёл вполне терпимо: та умела расположить к себе, улыбалась, порой шутила, ко всему, казалось, относилась с пониманием. И Саша, даже зная, что это всё – профессиональное и выработано за годы работы с множеством кандидатов, то есть не является прямым отношением к ней и не вызвано интересом к её личности, была благодарна за такое доброе отношение. Но вот тесты… тесты, имитирующие различные трудовые ситуации, с каверзными вопросами, на которые «не может быть неправильного ответа», и даже более того – вопросами, к которым априори нельзя подобрать ответ, способствующий выставлению себя в более выгодном свете, совершенно её измучили. Сидя в комнате одна, она долго думала над каждым своим ответом, постоянно возвращалась назад, жалела о сделанном выборе и даже боялась подумать, что же на самом деле говорят о ней её ответы.       Особенно тяжело было их проходить после опросников Романа, которые довели её до слёз несколькими часами ранее. И хотя последние были лучше тем, что, в отличие от тестов на собеседовании, позволяли быстро узнать результат, тем же они, с другой стороны, оказались и хуже, потому что их результаты привели Сашу в отчаянье.       Вообще-то, её одолевали нехорошие предчувствия, ещё когда она заполняла первый опросник Романа; но, когда он, просмотрев ответы, сразу выдал ей второй и она взялась за дело, тогда она сломалась окончательно. В какой-то момент собственные ответы так сильно поразили её своим негативом, что она поняла: ничего хорошего ей о себе узнать не суждено. На вопрос о прошлых неудачах Саша ответила, что, оглядываясь на свою жизнь, видит лишь множество неудач; на вопрос о вине – что постоянно чувствует себя виноватой; о раздражительности – что большую часть времени чувствует себя раздосадованной или раздражённой; о чувстве никчёмности – что обеспокоена своей непривлекательностью; об утомлении – что устаёт почти от всего; а об аппетите – что у неё совсем его нет. И это если забыть о более невинных вопросах на тему грусти и пессимизма… В итоге, посмотрев тогда на уже заполненный опросник, она дала волю слезам. Весь её макияж, выполненный по ютьюбовскому уроку «Идеальный макияж для собеседования», конечно же, был испорчен: прекрасно понимая, что её слёзы вовсе не делают ситуацию лучше в глазах Романа, она тем не менее была не способна остановиться и плакала до тех пор, пока косметика не стёрлась окончательно и надобность в том, чтобы смывать её водой, не отпала.       Роман диагностировал у неё эпизод депрессии средней степени. Саше это название не понравилось: уж лучше бы сказал просто «депрессия», чем какой-то «эпизод», который скорее хочется перемотать, как в неудачном сериале. После этого как-то само собой получилось, что она выложила Роману всё, начиная с того, что Крис на самом деле вовсе не знал о её походах в группу, пока тот ему не проболтался, и заканчивая болезненной ссорой с Глебом. Где-то между тем промелькнула драка с Лией и её причины, а также Сашино увольнение. И если вначале их встречи Роман, что называется, держал дистанцию, запрещая себе к ней прикасаться, то в конце не выдержал и, сев рядом с ней на диване, обнял и чмокнул в макушку – и это было правильным решением, потому что иначе она бы, наверное, никогда не успокоилась.       От того, что теперь он обо всём знает, ей стало легче. Более того, она надеялась, что теперь он сможет найти время, чтобы заняться ею, а если это произойдёт, ему в любом случае полезно знать о том, что происходит в её жизни. Однако пока что по поводу возобновлении терапии с ним Роман толком ничего не сказал, хотя и упомянул, что это будет в целом ей полезно, так же как антидепрессанты в небольших дозах. Саша спросила, почему тогда эпизод депрессии называется «средней степени», раз ей всё равно придётся глотать таблетки, на что он ответил, что если бы был тяжёлой, то она бы вряд ли смогла прийти к нему на приём самостоятельно. Это, с одной стороны, дало ей понять, что всё ещё не так плохо, но с другой, напомнило о том, почему ей нужно лечиться.       И после этой встречи, после всех слёз и переживаний, ей предстояло ещё проходить собеседование! Сейчас, задним числом, Саша была удивлена, что вообще заставила себя на него явиться и даже сумела взять себя в руки. Ведь она действительно сумела, пусть теперь её и пробирала нервная дрожь. И вполне может быть, она справилась неидеально, а рекрутер, будучи хорошим психологом, наверняка уловила её состояние и раскусила её напускную уверенность, но Саша больше не могла об этом думать. Она чувствовала, что если продолжит об этом думать, то мозг её попросту взорвётся.       Медленным шагом и глубоко дыша, стараясь успокоить своё учащённое сердцебиение, она дошла до остановки и села на автобус до Бич авеню. Дома быть никого не должно было, и, грустно смотря в окно, она мечтала о том, чтобы несколько часов провести в постели, прежде чем ей придётся лицом к лицу столкнуться с Крисом и рассказать ему о своих сегодняшних приключениях. Несмотря на то что она попросила Романа позвонить ему и быть с ним откровенным, так как что-то скрывать от брата больше не видела смысла, это всё же не означало, что Крис не станет выпытывать у неё все подробности, а пока что ей этого не хотелось.       Когда она вошла в подъезд, её окликнул консьерж и передал конверт, сказав, что его умолял это сделать один молодой человек. Саша сначала растерялась, но, присмотревшись, вспомнила, что в точно таких же конвертах лежали приглашения на юбилей агентства отца, и тут же поняла, что внутри – письмо от Глеба. Только он мог повторно использовать этот конверт, не найдя, куда ещё засунуть своё послание. Оказавшись в квартире, она быстро разделась, уселась в прихожей на шкаф для обуви и нетерпеливо достала содержимое конверта. Это был всего один небольшой листок, да и то исписанный только с одной стороны типичной для Глеба чёрной гелевой ручкой. Своим красивым почерком с закорючками он писал:       Понимаю, что это ничего между нами не изменит, но всё же. Ты должна знать: что я раскаиваюсь. Я бы хотел никогда не говорить тебе тех вещей, которые сказал. Меня это преследует каждый день и я себя ненавижу за это. Поэтому я хотел извиниться. Даже если ты не захочешь меня прощать (а я предвижу, что ты не захочешь), ты хотя бы будешь знать, что мне жаль. Всё это было сказано с горяча и от злости, я не имел в виду того, что наговорил. Прости – в миллионной степени. Я идиот.       Надеюсь у тебя всё в порядке. Я по тебе скучаю, но постепенно кажется привыкаю.       Жаль, что у нас всё так вышло.       Глеб.       Перечитав письмо несколько раз, Саша почувствовала, что сейчас на неё снова нахлынет. Хотя в письме между строк ясно прослеживалась мысль, что Глеб написал его, отчасти чтобы облегчить свои собственные страдания, его извинения её всё равно растрогали, ведь она знала, как сложно ему выражать вот так свои чувства. Нет, даже не столько извинения, сколько вот эти дурацкие слова о том, что он привыкает скучать и что ему жаль, что всё так вышло. Почему-то именно они щемили ей сердце. Она запрокинула голову, чтобы слёзы не скатились из глаз, и просидела так с минуту, приказывая себе успокоиться.       Мысли об их ссоре уже не терзали её так, как прежде: злость прошла, раны стали затягиваться; всё, что осталось, это притупленная боль и разочарование – как в нём, так и в себе, из-за того что столько лет его любила. Простить она его, пожалуй, простила, но то, как он её ранил, вряд ли когда-то сможет забыть. А сейчас её посетила ещё одна мысль – что ей на самом деле уже не до этого. На смену этим переживаниям пришли новые, сменившиеся не раз, так что страдать из-за Глеба было уже… неактуально. Мысленно проговорив, что принимает его извинения, Саша засунула листок бумаги обратно в конверт и спрятала его подальше в ящике письменного стола. В таком же ящике, разве что только внутри её сердца, лежали теперь её чувства к нему, её память об их отношениях и былые обиды. Открывать его больше, как и конверт с письмом, она не хотела.       Вечером, проспав с обеда, она почувствовала себя неважно. Когда попыталась подняться с постели, в которой провела всю вторую половину дня, тут же закружилась голова, и, хотя она выждала несколько минут, придя к мысли, что это последствия долгого лежания, стоило ей встать, как её понесло куда-то в сторону, а в ушах зазвенело. Хватаясь за предметы мебели, встречающиеся на пути, Саша смогла выйти из комнаты, но в коридоре остановилась, увидев время. Большие часы показывали, что скоро восемь вечера, а Крис, судя по всему, так и не вернулся с работы: в квартире стояла гробовая тишина и было совсем темно. Сперва ей стало не по себе от того, что его нет, но потом она подумала, что это даже к лучшему, – не увидит хотя бы, в каком она состоянии; и всё так же пошатываясь, она стала пробираться к ванной.       Её снова тошнило, и она надеялась, что если её вырвет, то полегчает, но дальше рвотных позывов не шло. Попыталась вызвать рвоту двумя пальцами, но это не принесло ничего, кроме жуткого дискомфорта. В итоге она наглоталась воды из-под крана, умылась и пришла к выводу, что нужно лечь и что, возможно, зря она вообще вставала. На пороге ванной она споткнулась, из-за чего чуть было не распласталась по полу, но каким-то образом смогла удержаться и не упасть – это резкое движение отдалось в голове вспышкой боли. Когда Саша с горем пополам добралась до своей спальни, стали подкашиваться ноги, поэтому, не дойдя до кровати, она опустилась рядом с ней на пол. Нужно было сделать всего лишь пару движений, чтобы подняться и лечь в постель, однако в тот момент это казалось слишком сложной задачей. Прежде чем она отключилась, ей пришла мысль, что она полежит всего пару минут, а затем найдёт силы и встанет… Но она не нашла.       Когда спустя каких-то двадцать минут пришёл домой Крис, он и вовсе решил, что её нет дома. Первым делом он быстро заглянул к ней, но, окинув взглядом полутёмную пустую комнату, совсем не заметил Сашу и отправился проверить другие комнаты. Даже старую отцовскую спальню проверил, и вторую ванную, и кабинет – нигде её не было. Испытывая нарастающее беспокойство, он вернулся туда, откуда начал, и только тогда, включив свет и войдя внутрь, увидел лежащую на полу Сашину фигурку.       Это зрелище заставило его забыть о том, что занимало его мысли ранее, – о неожиданно тяжёлом дне, о командировке, в которую его пытались отправить, а он воспротивился, об ужине с папой, испортившем ему настроение… Всё это стало так мало значить, когда он в ужасе опустился рядом с Сашей, что Крис поразился, как мог думать об этом прежде, пока ей, вероятно, было здесь совсем плохо одной. Перепуганный, он стал тормошить её за руки, и только в тот момент, когда веки её задрожали, его сердце наконец отпустило.       – Господи… Что случилось? – спросил он, глядя во все глаза на ничего не соображающую Сашу. Она смотрела на него так, словно не понимала, где находится.       – Что?..       – Почему ты лежишь на полу?       – Я не знаю?.. – сказала она и приподнялась на локтях, осматриваясь по сторонам. – Кажется, я уснула…       – На полу?       Саша слегка пожала плечами.       – Ты хоть представляешь, как ты меня напугала?! – не выдержал Крис. Он знал, что перешёл на повышенный тон, но ничего не мог с собой поделать: картина лежащей в странной позе Саши всё ещё была перед его глазами. – Господи! Ты не могла бы так больше не делать?       – Как?..       – Засыпать на полу!       «Я не специально», – хотела ответить она, но слова застряли в горле. Не понимая, то ли он расстроен, то ли сердится, хоть ни один из этих вариантов не был лучше другого, она снова начинала чувствовать себя виноватой.       – Прости, – вздохнул Крис. – Я не хотел. Я просто испугался.       – Ты что, подумал, что я умерла? – спросила Саша, принимая сидячее положение. – У меня всего лишь депрессия. Средней степени. Я не могла умереть.       – Боже, ты можешь такое не говорить?! – взвыл он. – Иди сюда.       – Извини… – пробормотала она, принимая его объятия.       Прижавшись к нему на полу, Саша вспомнила, как однажды, лет в шестнадцать, они обсуждали тему собственной смерти. Сейчас она уже не могла точно сказать, почему об этом вообще зашёл разговор, но так или иначе, они с Крисом согласились, что было бы здорово умереть в один день, а желательно даже в один момент. Но прекрасно понимая, что это нечто из разряда фантастики, пришлось рассматривать и другой, более грустный вариант. Саша тогда сказала: «Я бы хотела, чтобы ты умер первым», а Крис нахмурился и спросил почему, не совсем понимая, чем вызвано такое желание. «Не хочу, чтобы тебе было плохо, оттого что меня больше нет, – объяснила она. – Лучше уж я буду страдать».       Ей хотелось спросить у него, помнит ли он об этом, но она видела, что он не в настроении говорить о чём-то подобном, и решила этого не делать. Раньше, она помнила, Крис не относился к этой теме так болезненно, однако с тех пор, как узнал, что пищевые расстройства порой приводят к летальному исходу, в нём появилась какая-то ненормальная боязнь этого слова на букву «с». Поэтому Саша прижалась к нему теснее и чмокнула в губы, надеясь, что это вытеснит плохие мысли из его головы.       После её недолгого сна на полу ей стало намного лучше, больше не тошнило и даже проснулось чувство голода, и она решила, что переволновалась на собеседовании. Пока близнецы вместе готовили простенький ужин, Саша пыталась вспомнить содержание опросников Романа, чтобы протестировать Криса. Но его ответы были такими «нормальными» и адекватными, что она быстро поняла: никакой депрессией, даже лёгкой, здесь и не пахнет. Впрочем, её это только обрадовало. С её Крисом всё должно быть в полном порядке! Вместе с тем, хоть он и пытался это скрыть, она видела, как его расстраивают мысли о том, что их ответы разнятся: он часто становился задумчивым, а его взгляд застывал, остановившись на каком-нибудь предмете. Потом он, правда, улыбался и говорил что-нибудь подбадривающее, но разве Саша могла купиться на это? К концу ужина она уже не была уверена, что ей стоило быть с ним такой откровенной. Вероятно, ей стоило помалкивать об этом, как она помалкивала о том, что ей было плохо ранее этим вечером.       Уже лёжа в постели, Крис пытался к ней приставать, и хотя сначала она тоже испытывала желание, оно довольно быстро угасло. Пожалуй, впервые с тех пор, как они начали спать друг с другом, Саше пришлось сказать ему, что ей не хочется заниматься сексом. Это было ей практически не знакомо, и, когда он уснул, она ещё долго лежала и думала, что же с ней сегодня не так. Ей вспомнился вопрос из теста – о потере интереса к сексу; она ответила, что не заметила за собой никаких изменений в этом плане. Но этот выбор из четырех вариантов, судя по всему, наименее соответствовал депрессивному состоянию, и позже ей начало казаться, что она ответила как-то «неправильно», несмотря даже на то что это было правдой. А теперь получалось, она начала вести себя так, словно пыталась соответствовать своей депрессии. Саша решила, что обязательно расскажет об этом Роману.       Она проворочалась полночи, мешая спать Крису, и уснула только после четырёх. Утром проснулась вместе с ним. Он собирался пойти побегать, но Саша так просила его остаться и полежать с ней рядом, что он сдался. К тому же в постели было так тепло, уютно и хорошо, что ему и самому не хотелось никуда уходить. Он пролежал с ней до тех пор, пока будильник снова не начал звонить, поднимая на этот раз уже на работу.       – Ты уже уходишь? – сонно пробормотала Саша.       – Да, тигрёнок, пора на работу… – грустно поджал он губы.       – Пожалуйста, останься… Ты не можешь не идти туда сегодня?..       Крис обеспокоенно посмотрел на неё, не понимая, почему она просит его об этом, – она никогда его не просила.       – Сегодня совсем не могу, – сказал он. – А что такое? Ты нехорошо себя чувствуешь?       – Нет. Просто, – она повела плечом. – Я не знаю…       – Я очень постараюсь прийти пораньше, обещаю. Не уходи сегодня никуда, ладно? Если тебе нездоровится, пожалуйста, побудь дома. Я вернусь, как только смогу.       – Хорошо, – слабо улыбнулась Саша и отпустила его руку. – Люблю тебя.       – И я тебя тоже.       Выйдя из дома, Крис ещё долго думал о том, как на него смотрели её глаза.