Fear of sleep

Imagine Dragons – 30 Lives Они встают с травы, только когда солнце начинает прятаться за свинцовые облака. В затянутые густой серой дымкой, чья мрачность кажется совсем яркой и красивой. Уголки раскаленного шара, боязно выглядывающего из туч, откидывают причудливый блик на его едва загорелое лицо. Глаза вдруг становятся слишком зелёными, налитыми искристым перламутром. Каждый оттенок, рассеянно перемешанный в радужке, с малой мутностью, которую Аннабет замечает только сейчас. Среди мягкого, едва теплого воздуха, мелькает прохлада, мелочная, но пробирающая до мурашек. Прямо по спине, мизерным разрядом тока, разливаясь по плечам, сея по всему телу озноб. На её локонах будто застывает невидимая стужа. Чуть бледные руки трясутся, она теребит край своей оранжевой футболки, странно бормоча всякую ересь. Волосы окончательно растрепались, превратившись в холодные белые кудряшки, которые, почему-то, вовсе не кажутся милыми и задорными. Шаги медленные, глухо звучащие на сырой, не успевшей согреется после ледяного дождя, земле. Трава, так неудачно посеревшая от недостатка солнца, в некоторых местах всё ещё поблескивает от невероятно ощутимого лучика нахлынувшего удовольствия. На пару секунд становится хорошо, когда испепеляющий круг, почти провалившись во мрак, будто бы касается её лица. Чейз закрывает глаза, ощущая сухой мороз на ресницах. Обхватывает себя руками, старясь так согреться. Знает, что бредово, но продолжает медленно идти, потирая руки и плечи, которые кажутся ей чересчур хрупкими. Они сидели на земле, немного мокрой, покрытой толстым шаром травы. Они сидели, не разговаривая. В голове мелькали мысли, до ужаса обыденные, и до смеха глупые. Они сидели полдня, смотря куда-то прямо, чуть ли вслепую. Иногда полубогиня опускала веки вниз, как-то легко, чересчур неощутимо. Даже колючий свет солнца пробивался в собственную тьму. До малых золотистых отсветов, размазанных, рассеянно разлитых во мраке. Небосвод казался неестественным, противным, таким голубым, что в глазах щепало от всей этой яркости. Она отвыкла от такого неба, эта пора была слишком серая, свежая, и ясная. Наверное, на лучшую краску просто не хватило денег, и кто-то решил разукрасить лето в высекший, самый дешевый окрас. Порой сероглазая хотела сказать ему хоть что-то, лишь бы не молчать, но слова тупо застревали, и она вдыхала воздух, разбавленный такой чистой свежестью, что слова оставляли после себя грязный осадок. Привычный, почти что родной, если бы не такой отвратительный. Это не было скучно, или сложно, вот так вот сидеть, прозябая время. Просто так. Не чувствуя радости или услады. Как бы пустая, с задубевшими в середине фразами. Сплошными обрывками монолога. Перси с Аннабет доходят до домика Афины, который врезается своими знакомыми образами прямо в глаза. В такие серые, почти что дымчатые, болезненно-мутные. Ей порядком надоедало это нескончаемое, непримечательное времяпровождение. Как-то уныло, до неверия бесполезно. Но это настолько по-особенному холодно, с нотами хрипотцы, а также медленного ветра, пробирающего до костей. Она не слышит стук своего сердца, словно тот замедлился до края. Вздохи малые, прерывистые, как будто ветер слишком громадный, настолько тяжелый, что легкие не выдерживают ношу. Мурашки чуть нравятся ей, но никак не радуют. Они дарят чувство неповторимости, далекой осени, просеченной бездушной золотистостью, но только не ощущение жаркого лета. Так даже лучше. Обыкновенность, которая уже не кажется такой скучной. Ни о чем не думая, насильно оставаясь пустой, девушка смотрит себе под ноги, стараясь насладится воздухом. Заставляя себя запомнить аромат сырости, и моментально остывшего вечера. Она заметила, как они дошли до её домика. Заметила, что солнце утонуло, хоть как-то хватаясь за такие эфемерные, ватные облака, которые совсем недавно были до трепета тягостные. Она все это заметила. Не сказав ни слова, не посмотрев на него, тихо дыша, и теребя край поношенной футболки. Они останавливаются около дверей, чуть приоткрытых. Ветер, кажется, можно потрогать, на пальцах приятно покалывает от стужи, а мурашки потихоньку пропадают, оставляя чувство ушедшего блаженства. Вновь касается своего лица, которое по-прежнему холодное, от чего становится как-то приятно. Джексон кладет свою руку на её плече, слегка сжимая. Он не осознает, что делает. Руки сами тянутся к ней. Немного выцветшая ткань, которая вовсе потеряла всю сочность оранжевого оттенка. Потертая, старая футболка чуть свободная для неё, и слишком легкая, даже для летнего вечера. Она закусывает нижнюю губу, как-то странно выгибая спину. По позвоночнику, прямо верх, прошелся ещё один разряд холода. - Ну, я пойду. Перси ещё раз стискивает плече, теперь намного легче, и уходит, шурша своими кедами. Полубог смотрит на траву, успевшую стать неприятного темно-зелёного оттенка, стыдливо опустив голову вниз. - Ага. Девушка знает, что он не услышит. Чейз говорит самой себе. Тихо, почти шепотом, с досадной хрипотцой. Она тоже разворачивается, заходя в свой домик. Мерзкий ветер, с толикой чего-то уютного и желанного в последний раз прикасается к лицу, прежде чем дочь Афины закрывает дверь. *** Подушка неудобная, будто каменная, сжимающая голову до боли в висках. Одеяло, кажется, липкое, обволакивающее своей мерзкой тяготой и прозрачностью. Теплая пастель не защищает от холода. От мерзлоты в середине. Обкусанные губы чуть дрожат, а руки на автомате сжимают край одеяла. Она не выдерживает пустоты и бесшумности. Дыханье чересчур спокойное, такое, что девушка ели слышит вдохи. Голова начинает кружиться от усталости, хоть Чейз сегодня ничего не делала. И так каждый раз. Она почти засыпает, прежде чем скинуть с себя одеяло, нарочно громко вдыхая воздух. Глаза слезятся, в них странно поблескивает соленая жидкость. Очередные попытки не уснуть, дабы вновь не увидеть кошмары. Становится чересчур холодно, и полубогиня вновь накрывается одеялом, по-детски закутываясь. Как маленький ребенок, который боится монстра в шкафу. Всё словно замирает, когда она, затаив дыханье, начинает рассматривать свои ладони. Аннабет привыкла к темноте, бесполезно валясь в кровати где-то часа два. А может даже больше. Сероглазая садится на кровать, рассматривая очертание худых рук с узкими запястьями. Просто старается продержаться хотя бы на минуту дольше. Через окно просочился почти белый оттенок луны, слишком слабо попадающий на пол. Темнота скорее темно-синяя, чем черная. Ядовитая краска закончилась, оставив после себя почему-то приятный лунный свет, и очень густой синий, даже слишком. Глаза слипаются сами по себе, и её ещё сильнее тянет ко сну. Уже черная тьма, попавшая в сознание чересчур бесцеремонно. Аннабет сидит с закрытыми глазами, на самом краю до жути некомфортной кровати, чуть ли не падая на пол. Смешно хмурит брови, слишком сильно закусывая губу. Чувствует гадкий привкус крови, с чуть кисловатой примесью, и тут же поднимает веки вверх. Снова громко вдыхает воздух, который начинает действовать на нервы. Не в меру прохладный для лета. Излишне охмеляющий для бессонной ночи, и совсем неподходящий для сна. Непомерно свежий и одурманивающий. Она словно зависима от всего этого. И засыпать так не хочется, так не хочется видеть очередной сон, разбавленный густой дымкой страха и жалости к самой себе. По коже бьет сильная дрожь, от которой начинается лихорадка. Болезненная, неправильная, и крепкая. Настолько, что колени слегка трясутся, а стук сердца с каждой секундой охлаждается, как будто ожидая, когда Дочь Афины придет в себя. Пока мысли восстановятся, как и её здравый, до восхищения трезвый взгляд на ситуацию. Но этого не случится. Девушка медленно проводит ладонью по ещё теплой простыне, белой, такой тонкой и знакомой. И улыбается. Как-то странно, нелепо, и от этого заснуть хочется ещё сильнее. Ресницы сухие, и жутко тяжелые. Вновь сильно сжимает край одеяла, и закрывает глаза. Просто так. Дабы успокоить мурашки, прямо ледяные искры на теле. Одеяло бесшумно падает на пол, и край лунного света, так похожего на тающее серебро, попадает на ткань, также полностью белую и легкую. В голове мелькает мысль, мимолетная, до невозможности запутанная и быстрая. О том, что все-таки нужно рассказать. А потом она окончательно засыпает, опять смешно хмуря брови. *** Её колотит, словно выворачивает наизнанку. Аннабет слышит стук собственного сердца. Слишком сбивчивый, бешенный, и резвый. Девушка начинает задыхаться, вспоминая разговор. Сжимает руки в кулаки, и останавливается, посреди клубничного поля. Даже не заметила, когда успела прийти сюда. Этот запах, такой терпкий, навязчивый и приторный. Вдыхает аромат раз за разом, пока голова не начнет болеть, а скоростной темп сердца не успокоится. Пока она не перестанет дышать. Каждый раз, когда нервы зашкаливают, или ей просто плохо, почему-то её тянет сюда. В это обилие детских, по-настоящему мечтательных ароматов клубники. Ветер становится не в меру сладким, будто его можно съесть. А сами ягоды кажутся непомерно красными, даже для лета, особенно, когда небосвод сереет с каждым днем. Облака слишком громадные, черные, и обрывистые. Будто один раскат грома может заставить тучи опустошаться, разрывая небо пополам. Ей нравится стоять посреди этого ядовито-красного запаха, вслушиваясь в пустоту. В малейший шорох, будто бы это может что-то изменить. Тишина, которая совсем недавно давила невидимой стеной на голову, теперь же кажется спасительной и необходимой. Так маниакально, что она чувствует себя наркоманом, с обезумившими глазами принимающим очередную дозу. И девушка совсем не против быть зависимой от этого безвредного амфетамина. И по душе вот так бессмысленно и глупо стоять в одиночестве, рассматривая старые потертые кеды. Касаясь собственного лица, и беззаботно улыбаясь. А может, вела бы себя так всегда, если бы не обстоятельства. Обстоятельства, которые связывают руки, оставляя себя на попечение собственного ума и расчетливости. Она вспоминает разговор, который дался трудно. Разговор, переполненный злобой и облегчением. Горло будто сжимают, когда Аннабет начинает рассказывать. Глаза противно щиплет, хоть полубогиня и не плачет. На смену усталости и жалкого изнеможения приходит что-то другое. Неспокойное, озлобленное и ошеломляющее. Горькое, яростно кричащее. Она вовсе не так планировала. С каждым словом голос становится более громким и охрипшим. В последний момент ей не хватает воздуха, и белокурая замолкает. На секунду, а может и меньше. Она поникшая, и всё ещё уставшая. От недосыпа, страха, и злобы. Хирон сидит и слушает. Лицо такое спокойное, почти что равнодушное, если бы Чейз не смотрела ему прямо в глаза. Всё-таки рассказала о снах, которые порядком достали. Она не выдержала настолько явных, так изощренно изматывающих кошмаров, быстро меняющих свои цвета, чувства и крики. От тихих стонов во сне, когда тупая боль ломает кости, раздробляя их. Или ей просто так кажется. Заканчивая оглушительными криками, чуть ли не воем, когда страх одурял, заставляя щеки покрыться горячими слезами. Ей просто нужно было выговориться, как и всем. Снова чувствует себя слабой и ничтожной, пока не вдыхает фееричный, по-настоящему юный запах клубники. Старается увидеть всё глазами неумехи, не имеющего мозги и здравый рассудок. Возможно, так будет лучше. Проще и понятнее. Но ничего не выходит. Ощути этот страх, такой трезвый и тягостный. Неожиданно глаза начинают плохо видеть, и их наполняет соленая жидкость, которая, кажется, пропитана едкой отравой, жадно обжигает щеки своими долгими мокрыми дорожками. Резко вытирает тыльной стороной ладони слезы, и, громко вздохнув, глотает невидимый ком в горле. Она чувствует, что её перестало трясти, садясь на грязную поляну. На землю, слегка покрытую травой. Дышать как-то приятно, и вовсе не тяжело. Чейз испытывает долгожданное облегчение, которое превышает все ожидание. Просто вздыхает, словно выпуская всю злобу. Странная беззаботность и легкость. Даже приторный аромат клубники кажется почти неощутимым. Приятная пустота. Вовсе не мерзкая и надоедливая. Так даже лучше. Намного лучше.