Лев и Единорог.

Я не могу смотреть ему в глаза, потому просто выхожу из комнаты, хлопнув дверью. Получилось гораздо громче, чем я ожидал, но, какая к черту разница. Я сам все испортил. Стоило еще сказать спасибо, что Джон, видимо ошалев от поступка, не съездил мне по лицу как следует, хотя мог бы и был бы абсолютно прав. В полутемной гостиной после прохладной спальни было душно и тошно. Скрипка покорно лежала на подоконнике, готовая в любой момент отдаться моим пальцам, но я так и оставил смычок нетронутым. В голове творился такой переполох, что музыка вряд ли смогла расставить все на места, не вызвав еще большей сумятицы, потому я просто взял из холодильника яблоко и пошел к себе, желая просто побыть в одиночестве, в маленьком личном замкнутом пространстве. В детстве, когда меня доставали домашние, а особенно Майкрофт, я прятался в чулане со щетками в подвале дома, который всегда использовался как подсобное помещение. Майкрофт в детстве боялся темноты и тишины, потому подвал был единственным местом в доме, где нельзя было на него наткнуться. Я сидел на полу, обычно подтянув колени к груди и положив на них подбородок, и думал. Кажется, о чем может думать шестилетний ребенок? Да обо всем на свете, зачастую не строя планы на будущее, а переваривая то, что произошло за день, неделю, месяц, год, что увидел, где увидел, как воспринял, как можно было еще это использовать. Более того, мне даже кажется, что в шесть лет мой ум был более живым, чем сейчас. Конечно же, иллюзия, но дети смотрят на мир не замыливая взгляда. Для них все просто. Сложности начинаются тогда, когда взрослые пытаются оправдать преступника, говоря, что он сделал это во благо другому и осудить невиновного, за то, что тот просто стоял и ничего не делал, а ты не можешь это принять, потому что для тебя преступник всегда остается преступником, а прохожий – прохожим. Это называется проблемой нравственного выбора, то, что я хлебнул с лихвой за последние три месяца. Джон… Мне так не хватало его всю жизнь, но понял я это только относительно недавно. У меня нет друзей. У меня есть только один друг. Когда толстяк Стэмфорд нас впервые познакомил, не могу сказать, что я ожидал чего-то хорошего от этой встречи. Передо мной был усталый, потрепанный жизнью человек, травмированный, а от этого еще более несчастный. Но через минуту я понял, что усталость на самом деле является обороной против чужого, ненужного ему сочувствия, травма оказалась игрой его мозга, потрепанность – силой, которую он нес в себе, и только несчастье в общем облике все еще оставалось до сегодняшнего дня для меня загадкой. А ответ был так прост... Джон был одинок. Это знакомство оказалось не таким уж неприятным, потому я решил попробовать. Это был своеобразный эксперимент, проверка на прочность. Мне было интересно, какое давление он выдержит и не сломается, где он крепче всего, и какие места самые уязвимые. Я был прав насчет трости, убрать ее не стоило мне труда, но я ошибся в другом. Всю свою жизнь я жил по законам логики. Я материалист, который, зная следствие, выведет причину, а обладая лишь парой кусочков мозаики, скрупулезно выстроит весь паззл. Мне никогда не было дела до того, что обо мне думают люди, чего они от меня хотят, как относятся. Когда я учился в университете, то для однокурсников я был умелым фокусником, достающим из шляпы кролика, и все воззвания к логике процесса натыкались на предложения провалиться в ад. Ад… что они знают об этом. Мне бы очень хотелось, чтобы хоть один из них на пять минут оказался в моей голове, просто понял, как это, жить, обладая всем этим, находясь на тонкой грани между нормальным миром и почти что шизофренией, когда работающий мозг перегружен настолько, что хочется выпрыгнуть из собственной шкуры. На меня поспешили навешать ярлыки высокоактивной социопатии, закрыть страницу, смириться и запихнуть на полку. Все… кроме Джона. Я ошибся, причислив его к остальным. Джон нес в себе то, что мне было недоступно все годы до этого – обычные человеческие эмоции. Он не смирялся, он понимал, он не вешал ярлыков, он просто готовил завтрак мне с утра и покупал печенье, хотя я его об этом никогда не просил. Я был до смерти удивлен, когда однажды с утра он принес мне в гостиную чашку чая и тосты с плавленым горячим сыром. Я люблю тосты с плавленым сыром, их в детстве мне готовила мама. Когда я попытался понять, откуда он узнал про мои гастрономические пристрастия, то Джон лишь пожал плечами и ответил – считай, что это интуиция. Я всегда считал интуицию формой логики, если быть точным, то методом абдукции, когда есть начальное положение из которого, пропустив дальнейшие рассуждения, выводится конечное. Просто то, что между началом и концом берется в форме гипотезы и просчитывается мозгом без нашего на то ведома. Я убил неделю и чуть не сошел с ума, пытаясь выяснить, что натолкнуло его на идею тостов с плавленным сыром, но так и не нашел ничего, списав все на случайное совпадение, но такие совпадения стали происходить завидно часто. Не только в еде, но и в нашей совместной работе. Он никогда не лез ко мне со своими мыслями, но всегда осторожно предупреждал, если ему казалось нужным это сделать, или наталкивал меня на какие-то мысли обыкновенными общими фразами. Люди обычно болтают что ни попадя, лишь бы заполнить тишину, а Джон, как ни странно, всегда говорил по делу. Он – моя “Бритва Оккама”. Самый простой и самый очевидный способ решения самых сложных проблем. И я даже не совсем понял, когда это стало именно так. Он просто как-то незаметно перешел из категории “сосед” в моем мозгу в категорию “друг”, пустовавшую до этого. Он мудрый. Не умный, а мудрый. Добрый и все еще немного наивный. Мне особенно нравится та грань, по которой он ходит, будучи легким на подъем, улыбчивым, и при этом не дрогнувшей рукой стреляющим в человека, чтобы потом пойти со мной поужинать. Я как-то раньше не задумывался над этим, все же, у каждого свои особенности, но, наверное, нормального человека должно коробить от таких контрастов, а мне они нравятся. Я лежу на кровати, глядя в открытое настежь окно, доносящее до меня звуки никогда не засыпающего Лондона. Там ведь что-то творится, кого-то уже убили, кого-то ограбили, кто-то получил передоз. Мой телефон молчит, информаторы ничего не говорят, Лестрейд не звонит, трупов к Молли не поступало. Молли… Мне почему-то вспоминается ее сегодняшний вопрос про льва и единорога. Хм... Лев. Да, Джон мне напоминает льва, ушедшего из прайда. Я когда-то читал о том, что больных львов выгоняли из семьи, оставляя на произвол судьбы. Джон отнесся точно так же к тому, что его комиссовали из Афганистана по травме. Он был львом, защищавшим свой неблагодарный прайд, выгнавший его, как только тело дало небольшую слабину. Он сильный, очень сильный. Возможно, даже не понимает насколько, только эта сила постепенно превращается в тяжесть, которую он несет один. Яблоко кислое и при этом мягкое, как картошка. Джон любит этот сорт и покупает только себе, зная, что я не ем яблоки. Он знает обо мне больше, чем все остальные вместе взятые. Раньше я посчитал бы его опасным, но сейчас мне не справиться с этим в одиночку. Я отвык за все это время соседствования быть одним, а к хорошему, как выяснилось, привыкаешь быстро. И сегодня я, как мне кажется, все сломал. Все то, что было и что могло бы быть, взял и единственным порывом разметал все в щепки. Я не знаю, что заставило меня сегодня сделать это. Просто понял, что именно это делают люди в знак глубочайшей признательности. Я не знал, как еще можно выразить то, что у меня внутри, то, что захлестнуло мой разум похлеще всасывающегося в кровь никотина. Просто крошечный момент близости, человеческое физическое прикосновение, затрагивающее верхние слои кожи и термические рецепторы, спрятанные в них, идущее по нейронным связи и синапсам в мозг, выбрасывая в кровь эндорфины, дающие легкое наркотическое опьянение, снижающее боль, поднимающее настроение. Как сухо сейчас звучит привычное объяснение. Всего лишь биохимия мозга, ничего больше, то, что дает человеку возможность выживать, тягу к соплеменникам, возможность развития, продление жизни. И все это Джон. Мой Джон, тот единственный человек, ради которого я и разыграл этот спектакль весной, думая, что так могу его спасти, но при этом причинив подкосившую его здоровье боль. Из-за меня он заболел. Я не знаю, что теперь делать. Я чувствую себя столь же беспомощным, как когда впервые увидел галлюцинацию, представшую передо мной в виде гигантской, страшной собаки, только сейчас тот поцелуй в спальне наверху не был галлюцинацией. Стоит ли просто все забыть, убедить Джона, что ему все показалось, что он не так все понял или же стоит как-то поговорить с ним, постараться объяснить свои мотивы и намерения? Эти мысли невыносимо жгли меня. Настолько сильно, что я не мог больше спокойно лежать, потому встал с кровати, надеясь, во что бы то ни стало, прекратить это именно сейчас, неважно с каким исходом, главное прекратить. И когда я распахнул дверь, то чуть не сшиб того, к кому сейчас так рвался. - Джон?! – Я не сдержал удивления. - Шерлок! - Нам надо поговорить! – Мы сказали одновременно одно и тоже, а потом неловкая тишина заставила нас смотреть каждого в свою сторону. - Да, надо. Пойдем к тебе, там прохладнее. – Это просто нужно было закончить. Мы поднимаемся вверх по лестнице, я слегка поддерживаю Джона и молюсь лишь о том, чтобы он не заметил, как у меня дрожат руки.