I Just Called (To Say I Love You)

Жизнь Зейна Малика — кошмар наяву. Ему почти девятнадцать, но никто не даёт ему и семнадцати — он худой, среднего роста, совсем незаметный в своих серых толстовках и мешковатых джинсах. Он тот, кого последним выбирают в команду на физкультуре, он тот, кто делает доклад один, когда остальные делятся по парам. Он — длинные руки в синяках и ссадинах, он — опущенный взгляд и подрагивающие пальцы, он — пенал, набитый цветными ручками. Строгое: «Малик, спуститесь с небес на землю», насмешливое: «Эй, да Винчи!» — это тоже он. В его альбоме — яркие, живые портреты несуществующих людей. Джейн Эйр и Гарри Поттер, Ретт Батлер и Китнисс, Джон Сноу и Глазастик Финч улыбаются с чуть шероховатой бумаги. Рыжим огнём горят волосы Виды Винтер и свитер Джин Луизы. Оранжевый разительно отличается от того, что окружает Зейна. Мальчик, который выжил, и лорд Сноу смотрят уверенно и дерзко. Смелость — это то, чего Зейну так недостаёт. Он — потрёпанный альбом с портретом Леонардо да Винчи, он — вечера в библиотеке, пока вахтёрша не говорит, что ей пора закрывать читальный зал. Он — мальчик, который не хочет возвращаться домой. Его дом — словно песня Дайон Уорвик*. Серый, неприметный, неуютный снаружи и такой же изнутри. На стенах картины вместо маминых фотографий, в гараже — машина отчима вместо отцовской мастерской. Зейн чувствует себя лишним не только в школе, но и дома, где отчим… Где отчим. Его отчим — пистолет в сейфе, наручники в ящике стола и полицейский жетон в кармане. Он — это: «Зейн, спустись-ка вниз!». Он — умение бить, не оставляя следов. Он то, что делает из Зейна мальчика, которому недолго осталось. Его злость не оставляет Зейну шансов на спасение. — Зейн, спустись-ка вниз! Он — причина, по которой Зейн не может встать с постели по утрам. Он — причина, по которой у Зейна болит всё, причина, по которой он иногда едва ходит. А ведь он мог бы играть в футбол или волейбол так же хорошо, как другие ребята — он поджарый, гибкий, ловкий. — Не хочешь сказать мне, чем тут пахнет? Зейн любит этот запах, отчим — терпеть не может. Он ненавидит всё, что любит его пасынок, запах краски в том числе. — Я рисовал, — тихо отвечает Зейн. Он знает как дважды два, что будет дальше, но он не умеет сопротивляться. — Что я говорил об этом? — Чтобы я проветривал. С открытым окном холодно, — торопливо оправдывается Зейн, — и я открыл его после того, как закончил, но ты пришёл раньше, чем я думал. — Вот как, — щурится отчим. — Значит, тебя не устраивает, когда я прихожу? Что ещё тебе не нравится? Может, я недостаточно хорошо тебя кормлю? Обеспечиваю? После смерти мамы Зейн сбегал из дома дважды: один раз он просто бродил несколько дней по улице, пока не потерял сознание от голода, второй раз попал в детский дом и отказывался говорить, откуда он. По возвращении становилось только хуже, и Зейн смирился. — Мне всё нравится, — шепчет он. — Ты меня в могилу сведёшь своими придирками, — шипит отчим, поднимаясь с кресла. Он на голову выше Зейна и гораздо шире его в плечах, и когда он подходит, Зейну хочется исчезнуть. — Со своим придурком-отцом ты уже расправился и Тришу отправил в лучший мир, хочешь, чтобы я был следующим?! — Нет, — почти неслышно произносит Зейн. «Да, да!» — просит он. — Не позволю, — пощёчина такая сильная, что Зейн отступает назад. Он машинально закрывает голову руками. — Сукин сын! Ты следующий, не я! Зейн не режет вены, потому что его смерть — именно то, чего ждёт отчим. «Не дождёшься», — думает он, когда мужчина заносит руку для удара. Он бьёт в бок, в пах, по спине, по плечам, по ногам, и через несколько минут Зейн оказывается на полу. Отчим кричит ему про покойника-отца и мать, которую он свёл в могилу, пинает его в живот и уходит. Его тяжёлые шаги затихают в гостиной. Через полчаса — или несколько часов — Зейн находит в себе силы встать. В гостиной работает телевизор, в ванной — стиральная машина. Тихо, чтобы отчим не услышал, он поднимается в свою комнату. Там ужасно холодно — Лондон никогда не радовал ноябрьской погодой, а окно открыто давно. Зейн закрывает его и садится на кровать. Каждое движение отзывается болью, и он кусает щёку, чтобы не расплакаться. Взгляд, бесцельно шарящий по комнате, вдруг падает на телефон. Зейн тянется за ним и вертит его в пальцах. Он совсем старый, его покупала ещё мама, в контактах всего три номера — классного руководителя, отчима и Перри, девочки, с которой он спал (вернее, она спала с ним) этим летом. Конечно же, у Зейна нет желания звонить ни по одному из них. Ему не так много нужно, всего пара слов утешения, чуть-чуть поддержки — но слово «поддержка» звучит смешно рядом с этими именами. Вдруг, осенённый неожиданным воспоминанием, Зейн перестаёт вертеть телефон в руках и набирает шесть цифр, совсем простую комбинацию, вроде номеров на рекламных плакатах. Это телефон психологической поддержки. Слушая гудки, Зейн пытается вспомнить, где он мог его видеть. Наверняка на стенде в холле школы, пока ждал, что школьный психолог пригласит его в кабинет. Не то чтобы этот идиот чем-то мог ему помочь, но классный руководитель настаивал, и Зейн сдался, чтобы ему не пришло в голову звонить отчиму. Он не сразу понимает, что гудки прекратились. Первый порыв — повесить трубку, но голос на том конце провода звучит так обеспокоенно, что Зейн останавливает себя. — Эй, привет, ты в порядке? Это ужасная идея. Это идиотизм. Зейн облизывает губы, но не может выдавить ни слова. — Ты не хочешь говорить? Если честно, у меня ужасная память на голоса, так что я не встречу тебя на улице и не ткну пальцем, мол, вон та красотка звонила в службу доверия вчера вечером и плакалась, что никто не может постичь её глубокий внутренний мир. Судя по голосу, парень в трубке совсем молодой. И, кажется, идиот. Зейн уже скинул бы вызов, но ему неожиданно нравится этот тёплый, но звонкий голос, и он ничего не может поделать с улыбкой, дёргающей уголки губ. — Пожалуйста, хотя бы скажи, что ты не из тех ненормальных, которым доставляет удовольствие резать вены, разговаривая со мной. Убери бритву, слышишь? Или таблетки, или что у тебя там. Если ты собираешься сделать это, сообщи свой адрес, и это вовсе не за тем, чтобы я вызвал скорую. Зейн больше не думает, что парень — идиот, теперь он уверен в этом. Скорее всего, он студент-практикант, которого впервые отправили работать. За свою не слишком длинную жизнь Зейн общался с десятком психологов, и ни один из них не говорил… так. Неужели кому-то действительно помогают такие советы? — Умоляю, дай знак, если с тобой всё нормально. Хоть парень и идиот, он не заслуживает потери нервных клеток (если, конечно, догадки Зейна верны, и он неопытный первокурсник, или когда там психологи начинают практиковаться). — Если бы всё было нормально, — говорит Зейн, и он почти уверен, что слышит облегчённый вздох собеседника, — я бы не звонил по этому номеру. — Тут ты прав, извини. Хочешь рассказать, что случилось? Зейн хочет. Но внизу хлопает дверь, отчим громко кашляет, и он говорит: — Нет, — и вешает трубку. / / В следующий раз он набирает номер телефона доверия через неделю. Если честно, он не знает, зачем звонит, и даже не уверен, что правильно помнит номер. — Привет, ты в порядке? — Если бы всё было в порядке, я бы не звонил сюда. — О, — собеседник молчит несколько секунд, а потом говорит: — Это ты. Я боялся, что с тобой что-то случилось. Зейн чувствует, как вспыхивают его щёки. Кажется, его тело странно реагирует на заботу, его голос звучит хрипло, когда он с укором говорит: — Ты сказал, что у тебя плохая память на голоса. Ты соврал. — Честное слово, так и есть, — в голосе слышится улыбка. — Кроме того, я не запоминаю имена, номера телефонов и даты. А ещё у меня топографический кретинизм. Мне тяжело живётся. — Думаю, ты наговариваешь на себя. Меня же ты запомнил. — Ты прав, — легко соглашается собеседник. — Но это было просто. У тебя очень красивый голос, его трудно спутать с чьим-то другим. И если до этого Зейн не был совершенно смущён, то теперь он красный как рак. Он прислушивается к подозрительной тишине в доме, но через пару секунд отчим всхрапывает, и Зейн успокаивается. — Спасибо, — бормочет он. — Ты поёшь? — неожиданно спрашивают на том конце провода. — Я рисую, — отвечает Зейн прежде, чем успевает одёрнуть себя. — Ого, — Зейн удивлённо вслушивается в голос собеседника: это что, зависть? Можно завидовать кому угодно, только не Зейну Малику. Но человек по ту сторону трубки делает невозможное. — Это круто. Художники невероятные. Я всегда мечтал научиться рисовать. — Я не сказал, что умею, — возражает Зейн, чувствуя новую волну смущения. Он с трудом может вспомнить, когда его последний раз хвалили. Получать комплименты ужасно непривычно, и Зейн не знает, как отвечать на них. — Это так, знаешь. Для себя. — Всё равно здорово. Что ты рисуешь? — Всякую ерунду. Я хочу нарисовать комикс, — зачем-то говорит Зейн. И чёрт, он только что доверил свой самый большой секрет парню, о котором не знает ровным счётом ничего. — Вау! — восхищаются на том конце провода, и Зейн готов провалиться под землю, потому что он правда не знает, как на это реагировать! — Надеюсь, когда-нибудь смогу его прочесть. Обожаю комиксы. А о чём он будет? — спрашивает собеседник, и Зейн умирает, слыша любопытные нотки в его голосе. Кажется, ему действительно интересно. — О мальчике, который… — в коридоре скрипит пол, и Зейн слышит шлепки босых ног отчима. — Долго рассказывать, извини, мне пора, — выпаливает он на одном дыхании и сбрасывает вызов. / / В третий раз Зейн набирает запавший в память номер из библиотеки. Он должен быть на дополнительном уроке английского, но вместо этого сидит на подоконнике за дальним стеллажом, облизывает разбитую губу и глотает злые слёзы. — Привет, — дружелюбно говорит знакомый голос. — Ты не спрашиваешь, всё ли у меня нормально? Ого. — Ну, ты же не хочешь рассказывать, — и Зейн почти уверен, что номер его телефона сохранён в их базе данных, или где там он может быть записан. Этот парень с великолепным голосом не может запомнить его, Зейна Малика. Просто потому, что он — Зейн Малик. Никто не запоминает его. Никто не беспокоится о нём. — А что, если хочу? — Тогда я выслушаю тебя, — голос сразу меняется, становится серьёзнее и старше. — Ты можешь рассказать мне обо всём, правда. Как тебя зовут? Зейн уже открывает рот, но одёргивает себя. — Я ведь могу оставаться анонимным? — Конечно, это твоё право, — отвечает собеседник после секундной заминки. — Но я могу как-то к тебе обращаться? — А я к тебе? — Базз. Базз Лайтер. — Вот как, — Зейн улыбается, но тут же ойкает от боли. — В таком случае, я буду Вуди. — Эй, — смеются на том конце провода. — Если бы это было моим настоящим именем, я бы обиделся. — Если бы это было твоим настоящим именем, тебе бы стоило обидеться на своих родителей, — смех этого парня такой же потрясающий, как его голос. Честно говоря, Зейн не понимает, откуда взялись его смелость и находчивость — обычно этих качеств ему очень недостаёт. Окутанный ароматом старых книг, запахом пыли и мягким заботливым голосом, Зейн чувствует себя странно. Особенно. Пусть на несколько минут, но собственная жизнь перестаёт казаться ему дерьмом. Он забывает про кровь, сочащуюся из губы, и ноющую скулу, пока собеседник не напоминает о себе: — Эй, шериф, ты хотел поговорить? Прошу, только не исчезай. — Да, извини, — Зейн перекладывает трубку в другую руку, потому что правое ухо уже пылает. — И прости, что дважды так неожиданно отключился, просто отчиму не слишком нравится, когда я говорю по телефону. Но сейчас его нет рядом, и я… — У тебя проблемы с отчимом? — обеспокоенно переспрашивает голос. Зейн подумывает о том, чтобы сбросить вызов и никогда больше не звонить по этому номеру, но удерживает себя: в конце концов, служба доверия как раз и создана для нытиков вроде него? — Да, — признаётся он. — На самом деле, проще сказать, с чем у меня нет проблем. У меня ужасные отношения с отчимом и с одноклассниками. Ещё у меня отвратительная успеваемость. Я многое пропускаю, потому что по утрам у меня просто нет сил встать с кровати, а я выпускник… Я в дерьме, — он не сразу вспоминает вымышленное имя собеседника, но почему-то кажется очень важным обратиться к нему, — Базз. — Ты уверен, что не преувеличиваешь? — Зейн хмыкает. — Ладно, извини. А твоя мама? — Она умерла пару лет назад. — О, — короткая пауза. — Мне действительно очень жаль. — Мой отчим винит меня в её смерти. Моя мама была невероятным человеком, она много времени проводила в Африке, в Мали, занималась проблемой рабского детского труда. Когда я был совсем маленький, она брала меня с собой. Но потом она познакомилась с отчимом, и он сказал, что мне давно пора в школу… Я уже был на год старше своих одноклассников. Она стала ездить одна, и всё время спрашивала, не против ли я. Я отвечал, что не против, и отчиму это не нравилось, он хотел, чтобы она оставалась дома. Когда мне было пятнадцать, она не вернулась. Нам сказали, что пытаются найти её… Но мне уже восемнадцать, а её всё ещё нет, так что я не думаю, что есть смысл надеяться. Мой отчим винит меня в том, что она не вернулась, в том, что я отпустил её. Он ненавидит меня. Все ненавидят меня! — Послушай, Вуди… — Стой, — резко говорит Зейн, — извини, мне пора. Он отключается и едва сдерживается, чтобы не швырнуть телефон в стену. Он зол, и слёзы обиды душат его, потому что Зейн не виноват, честное слово, Зейн ни в чём не виноват! А ещё он почти разрыдался, как девчонка, разговаривая по телефону с парнем из службы доверия. Он разжимает кулак, когда слышит хруст пластмассы. На ладони — четыре красных полукруга, следы от ногтей. Когда Зейн успокаивается, он понимает, что что-то изменилось. Не пыльные книги, не покосившиеся старые стеллажи — что-то в нём самом. Словно лопнули стальные обручи, сковывавшие сердце железного Генриха, словно узел, завязавшийся в день, когда ему сообщили о мамином исчезновении, вдруг исчез. Это не то, к чему он привык. Зейн зарекается звонить по этому номеру.