Курортный роман

На все про все ушла неделя. Поговорить с парой-тройкой знакомых, начиная с шустрого сынишки Романа — бригадира маточника, и заканчивая бабкой Глашей, которая пасет коз в леске за пресловутым кафе. Затрат тоже минимум — пачка петард и бутылка коньяка для Антона. Нет, уговаривать его провести меня в кафе я больше не пытался. Просто выпили вместе. По дружбе. Ну и поболтали про всякие мелочи, вроде разгула криминала. Между прочим. Большая часть времени ушла на ожидание, тщательно заполненное всякой ерундой типа увольнения с работы номер два и посещения севастопольского семинара по поисково-спасательной службе, где я провел пару-тройку незабвенных часов, лежа в завале в роли «жертвы». Быть «пострадавшим» для Реа никто не согласился. И правильно. ППСники, конечно, фанаты, но не дураки: в реально пострадавшие никому не хочется. Блондинка ищет хорошо, но с обозначением проблемы. Почему-то она думает, что люди орут громче, чем она лает. И права, в общем-то. Еще наведался к Светке на работу. Ее там не было — опять куда-то укатила, невзирая на возмущение начальства. Папика там тоже не знали. Или не хотели говорить, ну и ладно. Не принципиально. Все равно вода для осиного гнезда уже в чайнике, осталось дождаться, когда дойдет до кипяточка. Закипело в тот момент, когда я просматривал газету, подбирая себе новую работу. Не так уж просто, как казалось: чтобы недалеко, зарплата не мизерная уж совсем, с собакой, по графику. Как мне надо, а не как Бог на душу положит. Телефон зазвенел, подпрыгивая, будто эмоции на той стороне провода добавляли амплитуду звонку. — Олежка! — Янка верещала так, что пришлось отодвинуть трубку от уха, чтобы не оглохнуть — В «Аниме-кафе» стреляют! Жуть, что делается! Милиции наехало, страсть! — Не может быть! — переделать радость в изумление не так уж трудно. Труднее не бросить сразу трубку и не рвануть во двор, к машине. Угукаю, охаю-ахаю, обсуждаю версии. Когда Янку спросят, она должна подтвердить, что я сильно удивился, но никуда не спешил. И только после окончания разговора завожу машину, но не уезжаю. Еще позвонят. Точно. Телефон разрывается прямо, подпрыгивает. Леха. С ним тоже разговариваю не спеша, но небрежно соглашаюсь, что надо бы посмотреть, что там случилось. А вот теперь — старт. Пятнадцать минут — и я на месте. Рекорд. Раньше меньше, чем в девятнадцать, не укладывался. Неспешно поправляю волосы, запираю машину, ловлю за водилку Реа. У входа суета, разнообразные ментовозы живописно корячатся по кустам и бордюрам. В один зарешеченный «бобик» загружают какое-то неопределенного пола тело. Тело вяло вякает и пытается брыкаться ногами, обутыми в туфли на шпильках. Заглядываю на всякий случай, мимоходом пожимая руку Денису. Не то. Да и правду сказать, у Егора ноги покороче. И волосатые. Я так помню. Внутрь меня пускают без писка и шума. В углу двора перед парой ребят из уголовки оправдываются давнишние вышибалы. Ну-ну. — Никто тут не стрелял! — доносится до меня тонкий возглас испуганного мальчишки. Ох, как быстро гонор растерял, и бас сломался. Это вам не посылать на хер мирных жителей. В разукрашенных коридорах суета еще хлеще: кто-то рыдает, кто-то матерится. Откуда-то снизу доносится Антоново: — Нет , ты только посмотри! Вот это подарочек! Ну удружили! Что-то интересное нашел полковник? Ну и отлично, мне-то другое надо. Обхожу домик, заглядывая в каждую подсобку. Щенка нет. Нигде. Ни в комнатушках-гримерных, где размазывают косметику и злые слезы уже бывшие шоу-звезды. Ни в «бобиках», куда грузят особо буйных или подозрительных. Ни в кабинетах, где оправдывалось начальство и приближенные к ним. Ни в подвале, где прокурорские в экстазе приплясывают вокруг увесистого ящичка с белым порошком. Похоже, он вообще никогда здесь не бывал — никто не видел и не слышал про слепого мальчишку с белой полосой-прядью на затылке. Облом. Увесистый такой облом-с. Антон хлопнул меня по спине: — Твоя работа?! Ну у тебя и интуиция! Жопа у меня, а не интуиция. Надо же было так лохануться. И почему так уперся в это дурацкое кафе, вместо того чтобы подумать и поискать и в других местах?! Дурак. Дерьмо. — Ну за это надо выпить! Согласен, Антоша, такую редкую дурость надо обмыть. Ну и за упокой надежд владельца «Аниме-кафе». Не попадись мне белоголовый, жил бы он спокойно и никто бы его не трогал. Вырос я уже из дурацкой вендетты с борделями. Двуличие приедается. В «Филе» было неожиданно людно. Битком набито. Еле свободный столик нашелся, и то потому, что ради нас кого-то лишили заказа. Странно. Ну и хрен с ним. Антон говорит тосты, мы чокаемся, я что-то отвечаю, сосредоточенно подливая в рюмки. Не водку, что-то бразильское, но горючее. Побыстрей бы забить шумом мысли, заглушить алкогольной горечью гадкое ощущение в груди. От процесса меня отвлекает музыка. Не плеер, как обычно. Кто-то вживую наигрывает на саксофоне. Хорошо. Красиво. Грустно. Думать не хочется, просто слушать, подвывая про себя. Мелодия становится сложнее и сложнее, саксофон затихает. Похоже, его заменяет аудиозапись, в которую экзотическим инструментом вплетается красивый голос — баритон. Непонятные слова звучат, как исповедь. Как молитва. Как крик обнаженной души. Хороший джаз. Или я слишком напился. Из ниши, где мы сидим, сцены не видно. Но любопытство и выпитое разбирает. Поднимаюсь, выбираюсь из-под лиан и едва не падаю. На сцене с саксофоном стоит щенок. В черных очках, смокинге. И белая полоса на затылке лишает последней надежды, что я обознался. И он поет. Андрюха хлопает меня по спине: — Наконец-то мне повезло с солистом! Повезло! Ой, повезло! А мне-то как повезло! Песня заканчивается, раздаются негромкие аплодисменты. Егор сдержанно, с достоинством и царственной элегантностью (и где набрался-то?), кланяется и садится за ионику. Получается ничуть не хуже, чем на саксофоне. Вот тебе и пальцы, как у музыканта. Хэппи энд. Всех поздравили и забыли. Желание напиться не прошло. Только усилилось. Только вот пить надо было в другом месте. Когда я вернулся за столик, Андрей с Антоном уже успели опрокинуть чарку-другую за встречу и удачу. Другие тосты тоже не задержались. Бутылка пустела быстро, чуть ли не одновременно с кафе. Главное, разговор не забывать поддерживать и не втыкать в стену. Даже щенка удалось поздравить и похвалить голос. Без иронии. Кажется. Как нас оказалось трое за столом в пустом кафе - непонятно. Андрей поет дифирамбы таланту Егора, тот смущенно кивает, я подливаю, чокаемся, идем на следующий круг. Когда ушел Антон, тоже не заметил. Только смутное воспоминание про мобильник и какие-то дела. Ненавижу телефоны. Потом появляется жена Андрея, и мы оказываемся на крыльце. Мы — это я, щенок и Реа. У обочины одиноко прижалась моя девятка, к ней и направляюсь. Открываю двери, но сесть не получается, потому что кто-то хватает меня за воротник. — С ума сошел?! Куда?! Ты же еле на ногах стоишь! Реа наблюдает за нами. Она пьяных не любит. Подвыпивших еще терпит, а вот пьяных…. Зараза. Детство у нее было тяжелое. Выпрямляюсь и разворачиваюсь. Удержать меня не удалось, хотя нельзя сказать, что он не старался. — Я не собираюсь стоять, — глупенькая пьяная улыбка вылезла сама собой. Да, хорошо набрался. Я всегда делаю, что задумано. — Отвали. — Да щас! Толчок в грудь — и я оказываюсь на переднем сиденье на пассажирском месте. А ключи у щенка. Лихо. Пока я недоуменно пялюсь в пустые руки, музыкантишка отворачивается. — Реа! Реа! Ты куда?! — Куда-куда… Домой, — язык еле шевелится, так и тянет улечься в машине и забить на все. Нельзя. Неподалеку живет Таня. Пойдет на прогулку с Никой утром, а тут я влёжку пьяный в машине. И что будет с моей репутацией? Снаружи что-то бормочет щенок. Надоел. С трудом нашариваю записную книжку в бардачке, сую в карман. Выбираюсь, захлопываю дверцу. — Машину запри! И по стеночке бреду туда, куда ушла Реа. — А ты куда?! Ну тупой, тупой же, как валенок! Домой я иду, до-мой! Не ночевать же посреди улицы? Кажется, последнее я говорю вслух (или все?), потому что зануда опять оказывается рядом: — Туда же далеко! Погоди, вернемся в кафе, такси вызову, - он опять хватается за меня, на этот раз за руку. Вырываюсь. Популярно объясняю, куда ему пойти вместе с такси. Не идет. Скотина. - Оставь меня в покое! Понимаешь? От–ва–ли! Триста лет мне надо такси! Тут идти-то понты — километр от силы. Сначала вдоль стены дома, потом в арку, потом лестнице вниз, потом два забора и моя калитка. Подумаешь, штормит немного. Бывало и хуже. Куда хуже… Вот хотя бы… Я спотыкаюсь. Не хочу вспоминать. Не хочу! Не буду! Тогда была совсем другая ночь. Темнее. Холоднее. Звезднее. И ветер был, выл, вынимал душу… Мальчишка ловит за плечо, не дает упасть. Та, ушедшая ночь, рассыпается в осколки, и желание протестовать пропадает. До лестницы доходим молча. Там всегда ветер. Он играет нескончаемую мелодию на перилах для танцующих на обрыве кустов. Вниз лучше не смотреть. Во-первых, все равно ни фига не видно, кроме отблесков моря — неверных и далеких. Во-вторых, ступеньки крутые и их много. Четыреста восемнадцать. И метров двадцать склона. — Ты куда?! — щенок обвис на мне якорем. — А что не видно? Тьху, ты же слепой… Домой, я домой… По лестнице… — Убьешься! И не мечтай. Кому суждено быть повешенным, то не утонет. — Не пущу! Угу. Шел бы ты к себе. Хотя… он же слепой. Как дорогу найдет? Придется с собой тащить. Поворачиваюсь, беру его за плечи и говорю в очки, как можно внятнее и членораздельнее: — На улице ночевать нельзя. Домой можно попасть только по этой лестнице. Я по ней тыщу раз спускался. Тут недалеко. Щенок какое-то время стоит молча. — Только я первый. Ну и ладно. Он спускается спиной вперед, тщательно нащупывая ступеньки. Одна ладонь на перилах, другая впилась в мое запястье. Кажется, он думает, что страхует меня. Наивный. Если я упаду, вниз мы полетим вместе. Весовые категории разные. На самом деле это я тебя держу, мало ли… Лестница, как всегда, кажется бесконечной. Местами практически отвесная, местами почти пологая. Двести одиннадцать, двести двенадцать, двести тринадцать, двести четырнадцать… Оставалось чуть меньше сотни, последний крутой участок, когда щенок споткнулся и слетел со ступенек, чуть не сдернув меня за собой. Точнее сдернув. Но недалеко, потому что перила я не отпустил От внезапного острого страха опьянение пропало мгновенно. Будто весь алкоголь под воздействием адреналина выпал кристалликами, бодряще покалывающими изнутри. Заныло плечо, острой болью отозвалось судорожно сжатое запястье. Егор даже не рыпался, обвис тряпичной, увесистой куклой. Не искал следующую ступеньку, не пытался подтянуться. Нащупать ступеньку, поставить щенка рядом… — Егор! Егор! Ау? Отпусти же меня! Он что и оглох вдобавок? Стоит столбом, даже не дышит. Вроде. И вцепился как раз в место старого перелома, выть хочется. — Егор, — говорю тихо и спокойно. — Все в порядке. Все нормально. Все хорошо. Задышал, разжал пальцы, но не отпустил. Только лицо отвернул. Не хочет, чтобы я видел мокрые полоски под очками? Ну и дурак. Тут и обделаться не стыдно, сам едва удержался. — Постой. Вынимаю руку, приседаю на корточки, шарю по нижней ступеньке. Залито чем-то жирным и скользким. Вроде как подсолнечным маслом. Как там у классика? «Потому что Аннушка уже купила масло и даже успела его разлить». А вот про натянутую на уровне щиколотки резинку у Булгакова не было. Так сказать, местный колорит. Отвязать одной рукой трудно, но не невозможно, каких-то пять минут и можно идти дальше. Только теперь я впереди. И в двадцать раз медленнее: прощупать ступеньку, аккуратно поставить одну ногу, убедиться, что стою прочно, переставить вторую, подождать, когда спустится Егор. Последняя ступенька была как манна небесная, а сорокаградусный уклон — что идеальный пол в гостиной. Возле калитки белым сугробом сгорбилась Реа. Как всегда. Запускаю собаку во двор, завожу гостя на крыльцо. Запираю ворота, проверяю калитку, ведущую на пляж. Заперто. Ну и ладно. Возвращаюсь к крыльцу. Заперто. Блин, где же ключи? — У меня. О, заговорил. В замочную скважину попадаю не с первой попытки… Далеко не с первой. И руки трусятся не только от излишних вливаний. Или даже совсем не от них. В конце концов, замок поддается, и мы входим внутрь. — Чаю? Егор кивает, снимая бабочку и расстегивая верхние пуговицы рубашки. Только сейчас замечаю, что он увязался за мной в своей концертной униформе, и прогулка на ней сказалась не лучшим образом — пуговиц недостает, отпечатки грязных рук на рубашке, и, похоже, рукав смокинга почти оторвался. Ладно, разберемся. Чай пьем молча. И не смотрим друг на друга. Точнее я смотрю в чашку, а он просто не видит. На дне танцуют чаинки. — Извини за доставленные неудобства. Вызови такси, пожалуйста, я уеду. — Извинить? — алкоголь еще не выветрился, вслух ляпнул. Он еще и издевается?! — Ну, да… Я ж тебя с лестницы чуть не сбросил, — Егор сидит, опустив голову, серьезный и угрюмый. Не издевается. Не шутит. Эх, Егорка, если бы ты не увязался следом, сейчас над моим трупом Реа бы выла, в лучшем случае. В худшем — выла бы в сторонке, она пьяных не любит. Потому что без тебя шлепал бы я по лестнице и руками размахивал, вместо того, чтобы за перила держаться и летел бы вниз с гулом и свистом без остановок. А ты, видимо, и правда думаешь, что меня чуть не сдернул? Ну и ну… — Это мне извиняться надо. Без тебя бы я вряд ли до дома дошел, хоть и хорохорился. Спасибо. Он вскидывается, и на губах появляется тень улыбки. — А насчет такси… Может, переночуешь тут? Место есть, а потом поедешь, куда захочешь, — говорю мягко, но настойчиво. Убедительно, потому как сплетни мне даром не нужны. Зная буйную фантазию таксистов, легко представить какие появятся слухи, если Егор уедет от меня в три часа ночи в нынешнем пожеванном виде. Парнишка наклонил голову на бок, как удивленная овчарка. Но дольше подумать или высказаться я ему не дал: — Ты давно играешь? В школе учился или сам? — разливаю по второй порции чая и как бы ненароком усаживаю его обратно. — И так, и так… — А почему именно саксофон? Сложный инструмент… Люблю воспитанных и вежливых мальчиков. Не в Светку удался, однозначно. Та бы мгновенно взвилась на дыбы и настояла на своем, не дала бы сбить себя с толку и съехать с темы. Племянник же перебить меня не решается и покладисто отвечает на глуповатые вопросы про соседа-саксофониста и музыкалку. Впрочем, о музыке ему говорить нравится, он забывает о том, что собирался уходить, и рассказывает уже без наводящих вопросов, все больше и больше увлекаясь. Жестикулирует. Улыбается. Глаза горят. Точнее должны гореть, судя по интонации. За очками не видно. Про дудку свою Егор вещает так, что даже мне интересно. Несмотря на то, что о музыке я знаю только названия нот и пару-тройку популярных попсовых мелодий. Трепались мы, пока за окном не рассвело, а парнишка не начал откровенно зевать. Шесть. — Тебе на работу когда? — В четыре. — Ложись тогда, я в два разбужу. Ну и ночка выдалась… Гость кивает и идет в спальню. Устал. Вместо привычного легкого касания опирается всей ладонью на стену, не отпуская ни на секунду. Чуть не падает, споткнувшись о ковер. Не вписывается в поворот и бьется плечом о косяк, шипит сквозь зубы. Долго возится в темноте ванной, чем-то громыхая за закрытой дверью. Выходит в одном полотенце, тут же падает на кровать и засыпает. Если судить по дыханию. Какое-то время сижу молча и бездумно. В животе болтается столько чая, что я сам себе напоминаю Водяного — «внутри него водица, ну что с таким водиться». Встанешь и забулькаешь. А вставать надо. Время не ждет. Плавать. Забрать машину, оттащить в химчистку шмотки или купить новые. Погонять малолеток, завезти Егора на работу и встретиться с дамп-командой. Где-то так. Кидаю рубец в микроволновку и выхожу. Реа подозрительно принюхивается издалека и, сменив гнев на милость, подходит повилять хвостом. Дую ей в нос, она морщится и чихает, смешно утираясь лапой. — Плавать, Реа, плавать. Расслабленно болтаюсь на мелководье, прокручивая в памяти ночной разговор. Много о матери, сестрах, пресловутом соседе («в нашем доме поселился замечательный сосед») и ни слова об отце. Ну и ладно. Не сильно-то и хотелось. Точнее совсем не хотелось. Но подозрительно. Нюхом чую какую-то нестыковку. Не верится, что Игорь с сыном не общался. Не мог. Не в его характере. Знает что-то — и специально не упоминал? Откуда знал? И что именно? Ни Светка, ни баба Тоня ничего рассказать ему не могли, потому что и сами ни фига не знают. Как и Андрей. Как и большинство местных. А те, что знают, вряд ли могли с ним познакомиться за эту неделю, и однозначно болтать бы не стали. И что отсюда следует? А следует, что шу это неспроста… И резиночка с маслом… Она сама по себе или как-то с гостем связана? Вряд ли. Если бы он знал про нее — фиг бы поперся вперед, я мог и не удержать. Или сам не знал, а тот, кто его «ведет», подстроил втихаря? Слишком сложно. Я всегда там хожу и без Егора. И это не тайная тропа, о ней знают все кому не лень. И хожу там не только я. У меня соседи есть, которые тоже иной раз возвращаются пешком и поздно. Взять хотя бы Ваську слева, он почти каждый день приползает в полночь. В полночь. А мы шли около двух. Н-да, на детские игрища никак не спишешь… да и не станут детишки такое чудить. Местные не решатся, а отдыхайки про лестницу не знают. Не надо оно им. Подумаем с другой стороны. Какая выгода от моей смерти? Никакой. Нет у меня ничего. Ни девятка, ни Реа ценности не представляют. Дом? Ну, таких участков полно, купить не проблема. Информация? Ничего такого я не знаю. И не интересуюсь. Давно. Месть? Возможно, но… Большим дядям это неинтересно, слишком мелкая сошка, а остальным не до того. В зоне и в гробу есть и другие проблемы. Поважнее. Ладно, поживем — увидим. Кормлю собаку, отмываю руки и посуду. Захожу в комнату забрать пострадавшую одежку. Смотрю на Егора. Он спит, раскинувшись, длинные руки-ноги напоминают щенка дога. Сейчас почему-то на отца он не так уж похож, как казалось мне в начале. Губы мягче, хотя лицо более худое. Лоб выше. И черты лица куда более грубые. Игорь напоминал ожившего Кена. Его сын больше походит на Ваньку-встаньку. Или на медведя. В общем, на что-то деревянное, домашнего изготовления. Даже отцовская манера лыбиться больше не раздражает. Хотя и Игорь ничего плохого мне не сделал. Все плохое я себе сделал сам. Он только дал мне возможность выбрать. *** Что делать после детдома я не думал. А что думать? Получу паспорт, комнатку в общаге, поступлю в какую-нить бурсу и все дела. Дорожка проторенная. Вот тут-то Игорь влез. И устроил меня учиться не на слесаря-электрика, а в художественное училище. Бабочек, петушков рисовать, на радость любителям народных искусств. С калиной по каемке. Все бы хорошо, только стипендии не хватало даже на хлеб через день. И в селе, именовавшимся поселком городского типа только из дани уважения почетному возрасту и статусу районного центра, приработков даже близко не было. Это еще летом можно было поездить куда-то на поля и заработать пару копеек, а осенью оставалось только тырить жратву по погребам или подыхать с голоду. Ни то, ни другое меня не устраивало. В селе попасться на такой краже — нефиг делать. Мало того, что изобьют, так с моим аттестатом из спецшколы вылечу мгновенно из училища и окажусь на зоне. Как прожить на пятнадцать гривен в месяц, никого не волнует. До декабря я продержался на том, что делал работы за однокурсников, а потом наступили каникулы. Целый месяц. Я болтался в пустой общаге и готов был грызть стены, когда появился Игорь. Позвал в город, на выставку. Я не отказался. И поехал. Картины меня не впечатлили. Можно было бы и лучше. Да и абстракции не люблю, поэтому завис в зале со статуями, сделанными в классической манере, без изысков. Просто парни и девушки в разных позах. Естественные. Почти живые. Там меня Игорь и нашел, вместе со скульптором — в меру упитанным, бородатым дядькой лет шестидесяти — классическим представителем богемы. Поболтали о том о сем. Слово за слово, пригласил он меня в натурщики. Я задумался, но Игорь хлопнул по плечу и сказал: —- Соглашайся, будет тебе на конфеты. Человек надежный. Не соврал. Скульптор был надежным. И не жадным. И молчаливым. А что любил мальчиков — так у каждого свои недостатки. На цепи меня никто не держал и насильно не заставлял. Сам соглашался. А деньги можно было иначе заработать — хотя бы бросить бурсу и пойти в грузчики. Город большой, работы хватает. Если ж хотелось бабосов больших и легких, то нечего носом крутить и на других пенять. Я и не пенял. Почти год. Аккуратно складывая засунутые в трусы и карманы бумажки. Не пил, не курил, не обжирался. Максимум, что мог себе позволить — это поездки на площадку. Впрочем, и за это мне скоро стали платить. Фигурант из меня получился не самый худший. Для щенков и «реальщиков» сойдет. В один прекрасный день я посчитал денежки и решил, что мне вполне хватит до окончания учебы. Сказал «до свиданья» скульптору, чмокнул чуть выше бороды на прощание и поехал в село в наивной уверенности, что на этом все и закончится. Да, как раз. Через три дня в общаге появился Игорь и еще два лысых качка. Игорь, приторно улыбаясь, сказал, что это коллеги скульптора, и он с ними чего-то передал, помахал ручкой и свалил. А лысики остались. Чтобы рассказать мне, что я, подлый пидор, ограбил их ненаглядного учителя. И должен не просто вернуть денежки, но и отработать проценты. Со всеми положенными входящими и исходящими типа угроз прибить и\или рассказать. Я не корчил дебила или героя, а просто спросил, каким образом должен отрабатывать и, услышав про кино, долго хохотал, сползая по стене и утирая слезы. Качки стояли и пялили свинячьи глазки, и от их тупых рож становилось еще смешнее. Папочка бы оценил. Лысые нет. Им и не надо. Им было достаточного моего «да». Только тихо порадовались, что все прошло гладко и быстро — собрали мои вещи, занесли записку в деканат и прощай учеба, привет порно. Только документы не нашли, как ни искали. Я честно-честно сказал, что барсетку сперли, и они поверили. Все равно деваться мне было некуда. Отсутствие денег их тоже не удивило. Решили, что проел-прогулял, а разубеждать я их не стал. Это наивным сельским дурочкам можно рассказывать — вот отдашь и отпустят. Как раз. Все равно бы отдать не хватило. *** Парнишка переворачивается, и я торопливо отвожу взгляд. Интересно, слепые чувствуют, когда на них смотрят? Я чувств… ну или чувствовал раньше. Егор бормочет что-то невнятно, укрывается простыней с головой. Ухожу. Почти сбегаю. Восемь. Нормально, должно хватить времени на все. Но по лестнице не пойду. В конце концов, служба такси у нас в городе есть. В химчистке дежурит Ленка. Она забирает смокинг и хихикает: — Это что — новый вариант спецодежды? Ты теперь защиту ставишь в смокинге вместо скрытки? — Типа того. На этот раз — монстры-йорки, купленные для охраны склада. Ленка мотает головой и сквозь смех обещает все сделать. У ее отца французский бульдог. Кто-то сказал ему, что их держали богатые евреи, чтобы сторожить квартиры, и он честно пришел на площадку учить пса правильно кусаться. Эх, были бы все владельцы азиатов такие сознательные. Девятка стоит перед кафе. На том же месте. — Чек, Реа, —- блондинка удивленно коситься на меня, но послушно обнюхивает машину. Колеса, капот, багажник. Возвращается, садится у ноги. Взрывчатки нет. Наркоты тоже. Открываю багажник, достаю ключи и зеркальце на палке. Снимаю колпаки. Все болты на месте, на всякий случай подтягиваю еще. Ходовая снизу тоже выглядит нетронутой. Или понадеялись на резиночку, или боятся, чтобы «несчастный случай» с преднамеренным не перепутали. Я свою машину люблю. Об этом все знают. В незакрученный винт или проржавевшее крепление не поверят. В отличие от падения с лестницы. Девять. Магазины уже работают. Сашкин магазин на Центральной выглядит инородным пятном. Просто «Магазин готовой одежды» в лучшем советском стиле: белые буквы на синем фоне — рядом с бутиками. Буквы названия порядком облупившиеся. Чуток нарочито на мой вкус. Но именно там продается то, что мне нужно. Вечерняя одежда. Перебираю вешалки. Не то, не то, тем более не то. Вот в этом Егор будет смотреться куда лучше, но этот прикид не тот, что был раньше. Андрей униформу своих служащих от магазинного смокинга отличит, к гадалке не ходи… Эге ж, вот я лох. Я же знаю, где он заказывал форму. Но уходить не спешу. Рассматриваю рубашки, штаны, пиджаки, мысленно примеряя на гостя. Так, развлекухи ради. Не по карману ему такие костюмчики, да и ни к чему. Обойдется. Обмениваюсь еще парой фраз с Димкой и ухожу. На рынке есть подходящий лоток, где можно купить приличные шорты и футболку. А рядом Ольгина мастерская. На мое счастье, Ольга на месте. Выкройки есть, время тоже. К трем все будет готово. Вожусь с ерундой лишь бы не думать о главном. Жить что ли не хочется? Хочется. Сильно. Только времени нет. Едва успею добраться на площадку. Детвора хуже Сереги. После занятий такое чувство, будто меня долго жевали, а потом выплюнули. Сил нет, дорога в глазах двоится. А еще только половина двенадцатого. Загоняю девятку во двор. Заглядываю к гостю. Он по-прежнему спит, подставив лицо под луч света. Надеюсь, еще с полчасика не проснется. Иду к соседу. Васька неохотно открывает двери, и то не мне, а паку пива. В дом я не захожу. Боюсь, что обвалится мне на голову. Васька вчера домой вернулся в одиннадцать, по лестнице. Никого там не было. И ничего, раз уж я с ним разговариваю. Только у Демидовых была вечеринка, молодежь орала. Достучаться до Нинки куда сложнее, слишком рано. И, даже встав, проснуться она не пожелала. Смотрела сквозь меня стеклянными глазами и со всем соглашалась. Уходил ли кто до двух по лестнице, выяснить так и не удалось. Оставим на потом. Поздно. Егор все еще спит и мне становится завидно. Иду на кухню, грохочу посудой вовсю. Ноль реакции, только чуть поморщился. Запускаю соковыжималку. Перевернулся и накрылся подушкой. Кофе уже готов. Якобс. Если верить рекламе, то на кухню должны явиться все окрестные соседи, не то что тело, дрыхнущее в гостевой комнате. Но реклама врет. Спит как сурок и носом не ведет. Реа вздыхает. Пожимаю плечами: — Разбуди его. Собака смотрит на меня. — Иди, ну! Буди! Это не команда, такому я ее не учил. Не на ком было. Близких людей будишь, радуясь прикосновениям. Врагов еще приятнее — ведром воды в морду. К Егору подходить не хочется. — Ну, Реа, давай. Блондинка нерешительно идет к комнате. Причмокиваю. Это значит, что она все делает правильно. Девушка приободряется, заходит в комнату уже решительно. Снова чмокаю. Реа обходит кровать, заглядывает в ванную. — Нет. Негромко, кричать нет нужды, слух у нее отменный. Нюхает гостя. Чмокаю. Реа внюхивается старательнее, аж перо из подушки к носу прилипает. Чихает. Из-под подушки доносится недовольное бурчание. Чмокаю. Реа лезет носом в лицо и занюхивает старательно и вдумчиво, уже не нуждаясь в поощрении. И чем таким у него изо рта пахнет? — Эй, уходи, — Егор пытается отпихнуть собачью морду, но она уворачивается и тычет его с размаху в глаз. — Реа, ко мне! — только фингала и не хватало для довершения картины. И так помятый и поцарапанный. Кусты у лестницы виноваты. — Доброе утро! — Добрый день, — поправляю я, вознаграждая собаку куском хлеба. — Щеткой можешь пользоваться, она новая. Бритва тоже. Послушно уходит умываться. Долго плещется, ругается шепотом. Выходит взъерошенный и мокрый, стирая клочья пены с груди полотенцем. Хм, раньше он был лучше выбрит. Аккуратнее. Нашаривает стул. — Смокинг в химчистке, надень пока шорты, по дороге заберем. Выбора у него и нет. Разве что шлепать в одних трусах. Отворачиваюсь и смотрю на море. Не желаю видеть, как он будет одеваться. Просто так. Не хочется. Без всякой подоплеки. Слушаю, как шелестит одежда, как он спотыкается о почти незаметный порожек, о ковер, цепляется плечом о стену. Палки у него не было. То ли выбросил, то ли забыл где-то. Останавливается в дверях. Смотрю на него — высокого, стройного, сияющего молодостью и здоровьем. С улыбкой в тридцать два зуба. Шорты ему идут. Как и Игорю. Как они могли мне казаться непохожими? Ненавижу. От подкатившей злобы темнеет в глазах, спазм сдавливает горло. Хочется схватить за загривок, приложить об стену, чтобы нос в кашу, и долго пинать ногами. Дышать нечем. — Спасибо. С трудом заставляю себя вздохнуть. — Не за что. — Потому что ты оставил меня у себя дома, только потому, что готов к тратам на мое кормление и проживание? Чего? Что это он сказал?! Не успеваю опомниться, как гость продолжает: — Олег, я тебя не понимаю. Переходы от маньяка к няньке меня пугают. У тебя раздвоение личности или как? Если бы за окном пошел снег, я бы удивился меньше. И дар речи не потерял. Но Егор этим не ограничился. — Я за эту неделю столько тебе дифирамбов слышал. Что я тебе плохого сделал? Где дорожку перешел? С трудом подбираю отвисшую челюсть. Судорожно перебираю, что ответить — от испуганно-оправдывающегося «просто плохо спал» до хамского «не твое дело». Умного ничего в голову не лезет. Н-да, эта семейка всегда умела вывести меня из себя. Щенок пожимает плечами и как ни в чем не бывало садится за стол. Находит ложку и начинает есть. Сажусь напротив, пододвигаю поближе салат. Обед проходит в гробовом молчании. — Спасибо. Очень вкусно. — Пожалуйста. Все очень чинно. Только вот перевернутая солонка и сбитая на пол кружка говорит о том, что гость не так уж невозмутим, как хочет казаться. Подозрительно неуклюжий он нынче. Заметив это, я расслабляюсь и тихо радуюсь. Не один я выбит из колеи. Сознавать это приятно. Спихиваю посуду в мойку. — Поехали. Выходим на крыльцо. Запираю дверь. Иду проверить калитку. А когда возвращаюсь, успеваю увидеть, как Егор идет к машине — пять метров от крыльца он крадется, вытянув вперед руки, малюсенькими шажками. Долго ощупывает дверцы. Берется за ручку передней. Открывает. Закрывает. Садится назад. Пожимаю плечами. Хрен его разберет. Вот завезу его в кафе и забуду про то, что он вообще есть на белом свете. Меня еще резиночка и ее автор ждут — не дождутся. Полчаса напряженного молчания, и мы на месте. Вывожу на крыльцо, впихиваю в руки ворох одежды и уезжаю. Без прощаний и рассюсюкиваний. Надоел хуже горькой редьки. — Команде ура! Андрей болезненно морщится. Одно ухо краснее другого, видимо, за него жена волокла его спать. Самба развалилась у его ног неживым ковриком — похоже, нежелание хозяина лишний раз шевельнуться передается и ей. А придется. — Ты куда солиста моего дел? — сцеживает зевок в кулак Андрюха. На площадке Серегу азиатчика кусает Нюсик. Вяловато кусает, без энтузиазма. Потому что «добыча» еле шевелится и почти не сопротивляется. Полудохлого врага убивать неинтересно. Серега-комм скачет вокруг и пытается приободрить их воплями, но получается плохо. Плюс тридцать градусов в тени. Птицы на лету падают. — Никуда. Где взял, туда и вернул. — Это правильно. Хороший парнишка. И чего в нем хорошего? Злость смывает нахлынувшую дремоту. Встаю, рычу на Серегу. Хватай и Терзай дуэтом рычат на меня. — Жарко ж! — оправдывается сегодняшняя «жертва». — Жарко! А на соревнованиях ты попросишь солнце выключить или тент натянуть? Серега кривится. Все уже сто раз обговорено. Защиту делаем в самую жару. Потому что в прошлом году в июле на чемпионате наши собаки ползали вокруг укрытий и семенили ленивой трусцой, норовя прилечь в тенечке. Хан так вообще свалил попить из лужи. А Реа традиционно рванула напрямик к фигуранту. Повеселили публику, как могли. Возвращаюсь. Персонажи на площадке меняются, и все становится еще печальнее. Ревир Андрея звучит лепетом умирающего утенка. Капоэра грустно вздыхает и бежит галопом. Таким быстрым и скоростным галопом, что ее могут обогнать деловитые муравьи с соломинками. Бесполезно. Если хозяину ничего не надо, с какой стати собака будет напрягаться? Мотивации, контакт, инстинкты всего лишь умные слова для иллюстрации этого незамысловатого факта. Зачем только портить то, что было сделано в трезвом состоянии? — Ладно, Андрей, давай в следующий раз. Он уходит так охотно, что становиться очевидным: на площадку приперся по одной причине: спрятаться от нотаций жены о больном сердце и злоупотреблении алкоголем. Реа носится вокруг укрытий, будто под хвостом скипидаром намазали. И на задержании в Серегу влетает так, что он, не удержавшись, садится. Жары для собаки не существует. Аборигенка как-никак. А может, чувствует, какой я злой… Сереги верещат и аплодируют, Андрей морщится украдкой, обмахиваясь газетой. Но поднятой темы не забывает: — Он у тебя жить будет? — Кто? Я очень внимательно слежу за Серегой-кавказцем, ты же видишь, Андрей? Я очень занят и вообще не понимаю, о чем речь. Не видит. Похмелье — страшная штука. — Егор же! Он сейчас в такой дыре живет, а от тебя добираться удобно… Знать не желаю, где живет щенок. И какие там у него проблемы, тоже знать не желаю. Все чего я хочу — чтобы он исчез из моей жизни раз и навсегда. А значит — из города. Повода только нет. Но сказать об этом Андрею нельзя. Репутация, мать бы ее так. Жалко потраченных усилий. Переспрашиваю с преувеличенным вниманием: — А где он живет? А как добирается? Ответы не слушаю. Похоже, филятнику звук собственного голоса облегчает головную боль. Можно поддакивать и кивать в паузах, ничего не обещая. Потом придумаю красивую причину… А если гаденыш ляпнет что-то вроде того, что он меня боится, придушу и закопаю. Под грушей. Чахнет она чего-то, хорошая порция качественного дерьма пойдет ей на пользу. До работы два часа. В ушах тихий гул. Спать хочется, но некогда. Брожу по улице, разговариваю с соседями. Об урожае клубники, специфике торговли мороженым, непроходимой тупости двоюродного племянника жены, о количестве отдыхаек в этом году… А между делом и о том, кто где был ночью, кого видел и когда ходил по лестнице. Подкрутить текущий кран Наталье, помочь спустить лодку сыну Марины… Я такой добрый, что аж тошно. Лишь бы никто правды не заметил. Обычно это не трудно. Их и обманывать не надо, они обманываться рады сами. Или что-то вроде этого. На заводе ненормальная суета. Какие-то покупатели, коневозы, каких-то коней выводят из перевозок, других грузят. Кручусь как шарик в рулетке. Только остановишься, и тут же снова запускают по кругу. Едва-едва к двум часам ночи угомонились. Постоять бы с табуном... Не время. Открываю ноутбук. К рассвету как раз удается упорядочить хронологию. По лестнице вчера прошло четыре человека. Ленка со Славиком вверх в начало десятого, Васька вниз в полдвенадцатого, и я со щенком в два. Нинкина компания веселилась почти до четырех, но ничего не видела и не запомнила. С девяти до двенадцати Лешка с Люсей торчали на пляже возле лестницы и видели и чету Быстряковых, и главного электрика нашей улицы. В полпервого с работы понизу пришла Сергеевна и остановилась поругаться с Нинкой. Развлекалась этим она до начала второго и видела, как прибежала Реа, и нас тоже видела. Больше ничего интересного… Пошарить вверху? Дохлый номер. В доме с аркой контингент такой, что вряд ли заметят даже нашествие инопланетян. Очистки совести ради, разве что. Думать надо с другой стороны. Кому это надо. Подумать не дают. Начинают съезжаться на работу конюха, коноводы, последний обход, сдача смены и дальше по накатанной колее. Добраться домой. Плавать. А заодно и думать. Получается плохо. Лежу на спине, пялюсь в облака, качаюсь на волнах. Облака похожи на Реа, сидящую, лежащую, бегущую. Небесные блондинки подмигивают, кивают, зевают… Спать надо, а то мозги плавятся. Некогда. Время идет, надо бы потереться у дома с аркой. Или не привлекать внимание? Хотя… отсутствие трупа не скроешь, а что я так просто эпизодик с резиночкой забуду, никто из знакомых рассчитывать не станет. А незнакомым убивать меня вроде не за что… Знакомым вроде бы тоже. Днепровским — за давностью лет. Местным — за незначительностью шалостей. Приезжие — еще не вышли из мест не столь отдаленных. Или вышли? Проверим. Очередная волна неожиданно перехлестывает через голову, заставляя закашляться и внять поскуливанию Реа. Кормить надо животину. И расчесывать. Ни о чем не думая. Телефонные разговоры заняли почти два часа, но ситуация ничуть не прояснилось. Все, от кого я мог ждать гадостей, возможности их делать были лишены надежно. Зеваю так, что в суставах клацает, и челюсть с трудом удается закрыть. Спать. Отключаюсь мгновенно. Темнота и тишина. *** Это сон. Только во сне можно летать. Это хорошо, это всего лишь сон… Внизу полянка перед домом. На ней возятся немецкая овчарка и мальчишка. Им весело. Смеются. Мальчишка — в голос, собака — хвостом и глазами. Я не хочу на это смотреть. Я сейчас проснусь. Чуть-чуть напрягусь и проснусь… Это только сон… Овчарка очередной раз приносит палку, садится, вороша траву хвостом, с ожиданием смотрит в глаза. Проснуться. Всего лишь проснуться и ничего не будет. Человек гладит пса по голове, достает из кармана веревку. Делает петлю, надевает на шею. Ведет за собой. Собака продолжает смеяться, палка в зубах, хозяин рядом, что еще надо для счастья? Это просто сон. Цепляюсь за эту мысль, чтобы только не думать о своей беспомощности. Ни кричать, ни вмешаться, ни даже проснутся — ничего не могу… Это самый обычный сон. Ничего этого нет. Они подходят к дереву. Веревка перелетает через ветку и чтобы дотянуться до ее конца мальчишке приходится подпрыгнуть. А потом — поджать ноги. Несмотря на кажущуюся миниатюрность, он почти вдвое тяжелее собаки. Собаки, которая продолжает вилять хвостом, до самого конца… *** Проснулся. В ушах гул, кожу на лице стянуло. Реа шебуршится на кухне, в тысячный раз пытаясь добраться до мусорного ведра. Поворачивать ключ в замке она так и не научилась. Пью воду, считаю про себя. На шесть зубы перестаю стучать о стакан, на десять — сердце уже не пытается выскочить через уши. На часах половина первого. Вряд ли что-то выйдет, но сходить в дом с аркой надо. Только с машиной разберусь. Заодно глянем, как там Светуля. Если, конечно, папик не усадил ее в доме на диванчике маникюр беречь. Не усадил. Еще с поворота я слышу, как она что-то рассказывает. И ржет. Кобыла юная. Пожимаю руку Максиму, заглядывая между делом вовнутрь. Работа кипит. В каждом отсеке по машине, и в одном даже две — внизу и на подъемнике. Светка, в комбинезоне и перемазанная краской совсем не похожа на дешевую девку, как в городе. Такая она мне нравилась. До сюрприза со щенком. Чертит что-то на картонке, продолжая треп о какой-то киношке. Мужики обреченно слушают. Деваться из гаража некуда, а Светка с легкостью перекрикивает и сварку, и болгарку. Заткнуть ее можно, только врезав по башке или напялив противогаз. В противогазе она тоже бубнит, но глуше. А еще, оказывается, можно мимоходом поцеловать в шею, как проделал Санька-механик. Покраснела и сбилась на глуповатое, но тихое хихиканье. Интересно, папик тут не бывает, что ли? Разве что он вообще «безлошадный». Это лучшая автомастерская в городе. И единственная, где делают аэрографику. Светка, кстати, и делает. Ну и фиг с ними. Объясняю Максиму, что именно надо проверить и что переделать. Он кивает и косится тревожно. Не выдерживает и спрашивает: — Ты ж из-за Светки не злишься? Пожимаю плечами. Чего мне злиться? Ушла и отлично. Еще бы на недельку раньше — было бы идеально. — Самому надоела. Теперь можно и новенькое что-то завести. Он смеется, хлопает меня по плечу. — Эх, я-то боялся, что ты как узнаешь, что она к Саньке жить ушла, и дорогу сюда забудешь. Нет-нет, я не буду тупо пялить глазки и хлопать ресницами. Хотя очень хочется. Умеешь ты, Светочка, удивить. К Саньке. Самому обычному механику. Без денег. Без дома. Который живет вместе с родителями и женатым старшим братом в трехкомнатной хатке где-то в Хрычевке, на краю географии. Слов нет. А щенок-то, наверное, там же тусит. Андрей про Хрычевку и говорил. Ладно, потом об этом подумаю. Других дел полно. Прощаюсь. Иду к дому с аркой. Это новострой из модных. С здоровенными косоугольными квартирами, пентахаузами, консьержками и прочей фигней. И хозяева у большинства квартир неместные. Приезжают в сезон, изредка. Любопытных бабулек, из тех что лузгают семечки у подъезда и знают все и обо всем, тут не найдешь. А окна дежурок выходят в обратную сторону от моря, и кто шел по лестнице, а кто по верху на параллельную улицу консьержки видеть не могут. Если бы и хотели, что вряд ли. Еще и сменились все. Н-да, зря я жалел об отсутствии бабулек. Среднее поколение их функцию выполнило не хуже, если не лучше. За час пришлось добрых три десятка раз объяснять «с кем это таким меня так угораздило набраться». И знакомых в этом доме оказалось у меня куда больше, чем я думал, так что наше эффектное шествие не замеченным не осталось. В отличие от всех остальных прохожих. Если верить наблюдавшим, после того, как мы прошли — весь город вымер… Отрицательный результат — тоже результат. Четыре. Жара такая, что асфальт прогибается под ногами, а над дорогой стоит мираж в виде лужи, большой и манящей. Похоже, Реа мираж тоже видит. Во всяком случае, смотрит в ту сторону и нервно облизывается. Ей тоже пить хочется. К «Филе» я пришел на автопилоте. Близко кафе к дому с аркой. И бывать в нем мне нрави… Нравилось. У дверей вспоминаю, что щенок работает с четырех, и почти отпускаю ручку. Почти. Не буду же я из-за вшивой мелочи изменять своим привычкам. И нерешительно топтаться на крыльце тем более не буду. В кафе пустынно и прохладно. Парочка в углу. Мальчишка возится с ионикой, наигрывая что-то неопределенное. Рядом с инструментом стоит палка. Черная, с конской головой. Не выбросил… Официант приносит воду собаке и сок мне. Допью и уйду. Совершенно не желаю слушать, как щенок будет поскуливать на радость скучающим отдыхайкам, заполняющим зал. Н-да, «Фила» потеряла свою уединенность. Налетело комарье, комариное царство… Только вот идти некуда. Если домой, то дойду и нужно сразу выходить на работу. Прямо на работу рано. Если и пустят, то покоя все равно не будет. Раньше бы я остался посидеть тут, а сейчас… Нет. Еще чего. Я делаю все, что запланировано. И никогда не изменяю своим привычкам. Достаю ноутбук. Тупо смотрю в хронологию. Думать не о чем. Вводных ноль. Надо ждать чего-то еще. Вот так — подготовились и ждем. Времени еще три часа. Поработать что ли? Пробую. Ничего не получается. Мозги не туда стоят. Любуюсь экраном, тяну сок. Попинываю Реа в бок, отдергивая ногу, когда пытается цапнуть. Отпугиваю жаждущих усесться ко мне за столик. Просто мрачным взглядом. Чуток сокрушаясь о наносимых Андрею убытках. Хотя на самом деле — «Фила» всего лишь хобби и прихоть, а основные его доходы от торговли удобрениями и топлива из органики. Прозаично. А кафе давало ему полное право именоваться ресторатором. Что его почему-то больше устраивало. Слушаю музыку. Как ни крути, играет щенок хорошо. И поет красиво. Да и вообще, правильный, честный, трудолюбивый. Не то, что я — эгоистичный, припадочный, шизофреник и параноик, на ровном месте невзлюбивший невинного ангела. Странно, что в купе не разглядели всей его чистой идеальности. В зале хлопают. Егор кланяется и уходит со сцены, в неприметную дверцу, полуприкрытую лианой. Там туалет для служащих. И вход туда не один. Щенок умывается, склонившись над умывальником. Поза, манящая пнуть так, чтобы зарылся носом в раковину. И воды напустить, чтобы пузыри пускал. Нащупывает бумажное полотенце, вытирает лицо. Надевает очки. На левом виске над дужкой синяк. Интересно откуда? Вчера еще не было. Разворачивается к выходу. — Кто тут? «Франкентштейн», — и рассмеяться мерзко. — Я, — беру его за руку, поворачиваю ладонью вверх. Кладу ключи и сжимаю кулак. — Адрес знаешь. — С какой радости? — голос спокойный и невозмутимый. Даже почти не улыбается. Совсем не лыбиться, видимо, анатомия не позволяет. — Тебе нравится стоять в очереди в нужник? Он наклоняет голову набок. По-собачьи. — А тебе какая разница? И идет на выход, небрежно отодвинув меня в сторону. Ключи летят в раковину. Сучонок. Хватаю его за шею, пониже. Так чтобы больно было, но синяки остались ниже ворота. — Такая… Продолжить не успеваю. Локоть попадает четко под дых и способность говорить пропадает вместе с дыханием. Отшатываюсь, получаю с ноги чуть ниже горла и аккуратно усаживаюсь в уголок. — А вот руки держи при себе. И ушел. Хорошо, что Реа осталась под столом. Сцена была бы еще драматичнее. А финал — грустнее. Отдышаться. Отряхнуться. Умыться. Ключей в умывальнике нет, а мне пора на работу. Ну и ладно. Страхи надо держать при себе. На виду. Их так легче контролировать. *** Домой возвращаюсь по лестнице. Реа привычно бежит по склону, шурша кустами. Все остальные животные не удерживаются. Скатываются кубарем. А она бежит себе. Коза горная. Никаких сюрпризов. Ни резиночек, ни веревочек, ни маслица. Калитка не заперта. Но и не заминирована. И к электросети не подключена. На кухне горит свет. Баба Тоня калитку бы заперла. Да и не время для нее. Щенок дрыхнет, безмятежно раскинувшись на кровати пузом вниз. Дать по башке, привязать колябки и отыметь. Так чтобы верещал и просился. Или вызвать милицию и обвинить в грабеже. Или ведро воды вылить. Или выпереть на улицу как есть. Даже без полотенца. Помечтали и ладно. Выключаю свет, запускаю микроволновку. На столе стоит укутанный в кухонное полотенце заварочный чайник. И чай в нем зеленый. Значится, с официантами трепаться мы не брезгуем. Демократичны и просты. Весь в папашу. Иду плавать. Кормлю Реа. Пью чай. Вкусный. Заварился хорошо. До детворы еще два часа. Можно и вздремнуть. Или расчесать Реа. Спать еще не очень хочется. Особенно учитывая наличие щенка в доме. Разве что на второй этаж забраться и лаз шкафом привалить. Тогда он решит, что я его боюсь. Будто у него без того недостаточно извращенное обо мне впечатление. Чешу Реа. Очередной раз перебираю врагов, недоброжелателей и обиженных знакомых. Ничего умного и нового в голову не лезет. Бред какой-то. Будто резинка на лестнице мне приснилась. Или вообще не на меня была насторожена. Камеры еще надо посмотреть. Там ничего интересного. Щенок явился в полтретьего на такси. С рюкзаком. Значит с вещами перебрался. Надолго. Добился желаемого? Ну-ну, посмотрим. Наверх не лазал, по дому не шарил, на кухню только да в ванну. Или знает про видеонаблюдение, или шалить и не планировал, сурок бездомный. Сколько дрыхнуть можно? Хотя о чем там жалеть? Больше спит — меньше глаза мозолит. Мало проблем? Одна детвора чего стоит… Два. Калитка заперта изнутри. Тишина. Будто последняя мышь и та сдохла. Не нравится мне все это. Удержал собаку, привычно рванувшую к прудику, и завел насос на выкачку. Завел Реа в дом. Щенок не спит. Сидит спиной к двери над своим рюкзаком. И сколько в нем рыться можно? — Доброе утро! — Добрый день. Наливаю Реа воду в миску. На кухонном столе торчит заварочный чайник и сковорода с окоченевшим омлетом. Гадость. Омлет летит в мусорное ведро, сковорода в мойку. Реа провожает и то, и другое грустным взглядом. На пол журчит ручеек воды. Если она выпила два глотка, в бороду впитался добрый литр. Вздохнула на запертую дверцу, повернулась к щенку, подпирающему косяк в проходе. Стоит он там будто в личных апартаментах: руки расслабленно опущены, на губах умиротворенная улыбочка. Как у кота, наевшегося сметаны. Камеры смотреть погожу. Хоть и очень хочется. Омлетики он жарит. Мивина и та питательнее. Готовить я люблю. А тут и время, и вдохновение. Врешь, Олеже. Ой, врешь. И не стыдно перед инвалидом выделываться? Стыдно. Но голодать из вежливости не собираюсь. Чищу картошку, попутно набрасывая список для бабы Тони. Егор постоял-постоял и ушел, обиженно дернув плечом. Двери не прикрыл и давай опять в рюкзаке рыться. А мне совершенно безразлично, что там у него. Вот так. Едим молча. Почти. Прием у английского лорда. Спасибо, пожалуйста, передайте, будьте любезны, салфетку. Очень хочется взять за шкирку и потрясти с извечным русским вопросом: «Какого хера тут происходит?» Сдерживаюсь. Убираю посуду и иду на пляж, оставляя Реа в доме. Щенок молча увязывается следом, садится на песок рядом с вещами. Ныряю. Сине-зеленая глубина зовет, манит. Оказаться глубоко-глубоко, так чтобы ни света, ни звуков, пару рыбин и краб. Осесть илом на дно — ни мыслей, ни чувств, только отзвук волн далеко-далеко вверху. Ничего не помнить, не жить — так легко и просто. Но морю я не нужен — выталкивает, выпихивает, выгоняет. Свежий ветер гасит огонь в разрывающихся легких, и можно нырять снова… Выползаю на берег обессиленный. Падаю на полотенце, закрываю глаза. Море продолжает шуметь в ушах, плещется между висков, бьется в лобную кость, разламывая изнутри череп. Наверно, так себя чувствует буек, вокруг которого вращается океан. Мир. Вселенная. — Я столько о тебе слышал, — голос вплетается в шорох воды так естественно, что я даже не морщусь. Хотя стоило бы. Но сил нет. — Кого не спроси — ангел во плоти. Олег-то, Олег- се. Можно подумать, ты всех зомбировал. Хмыкаю. По-хорошему встать и уйти. Но… тепло. Ветер ласковый и уютный. — Спроси про Андрея. Ангел получится не хуже. — Спрашивал, — даже с закрытыми глазами, я чувствую, как он при этом улыбается. — Чужим или хорошее, или ничего? Не безнадежен. Может и поумнеет. Лет через двадцать. Если научится вовремя затыкаться. Пока он этого не умеет. — Есть вещи, которые надо узнавать самому. Например, какой ты без маски. «Нашелся мне тут психолог доморощенный!» — бешенство закипает в крови мгновенно, так и тянет рвать и метать. — Так что готовься, я от тебя не отстану. И небрежно, будто лошадь, хлопает меня по груди. Я не заорал. Чудом. Подскочил, подхватывая полотенце, и пошел к дому. Точнее попытался пойти, потому что сученок подставил палку так, что носом в песок я не зарылся чудом. На ногах мы оказались одновременно и почти вплотную. И тут Остапа понесло. В живот, как собирался, не попал, только скользнул, потому что щенок успел повернуться и схватиться за плечо, попытавшись повторить хорошо сработавший в море удар коленкой, но я успел первый, по бедру. В глазах потемнело. Мозг отключился. Мало-мальски я пришел в себя в тот момент, когда придушенный щенок начал хрипеть и закатывать глаза. Отдергиваю руки. Труп мне ни к чему. Даже этого гаденыша. А вот закатываемые глаза мне явно примерещились, потому что отпущенный сучонок тут же оказывается сверху, придавив руки невесть откуда взявшейся палкой. Ярость утихла, и удерживать деревяшку не так уж и тяжело. Все-таки я намного сильнее. Сейчас отшвырнуть подальше и ментов вызвать. Пусть бесплатным жильем обеспечат. Щенок будто почувствовал. Перестал давить, просто оперся, наваливаясь сверху. Очки он потерял, от зажмуренных глаз до моего лица едва ли ладонь. Дыхание чувствую. — Весело было, правда? — ни грамма наигранности. Как будто все по плану. Стоило его таки придушить! Додумать не успеваю, потому что эта сволочь наклоняется и… Какое-то время отморожено позволяю себя целовать. Мягко, нежно, но настойчиво. Посасывает губу, осторожно прикасается языком к зубам. Нет, я не отвечаю на поцелуй. Просто от удивления челюсть отвисла. Целуется он хорошо. И вкус необычный: сладкий, но не приторный — клубнично-синтетический, как у Светки, а холодно-вяжущий, как у восточных пряностей. Шафран и тмин. И не такой уж костлявый щенок на ощупь. Отрывается, задыхаясь. Взмахивает ресницами, отворачиваясь, в глаза заглянуть не успеваю. — Ну ты даешь! Пыхтит. Слабый, нетренированный. Плавать надо больше, нырять, вот и не будешь воздух хватать, как выброшенная на берег рыба. Улыбаюсь. Зашибись. Лежу под щенком на пляже и невесть чему радуюсь. Придурок ты, Олег. Натуральный. Ну, или не совсем натуральный. Спихиваю Егора, подбираю разбросанные по пляжу вещи. Закидываю на плечо полотенце. Протягиваю очки. Он цепляет их с таким облегчением, будто стоял на площади голый и ему трусы дали. Без маски, говоришь? Еще загляну тебе в глазки. Внимательно. Во избежание. За локоть поднимаю с песка и веду домой. Как будто так и надо. Вывожу Реа в вольер. Егор так и стоит в кухне, крутит в руках палку. — Продолжим? Или ограничимся поцелуями? Ого, мы часами обзавелись? Дешевенькие, пластиковые, но раньше и таких не было. Нажимает на кнопку и те мерзким механическим голосом сообщают: «пятнадцать часов шесть минут». — Мне на работу надо. И улыбается. Говнюк. Надо было там же на песке и закончить все это. Раз и навсегда. Чтобы свалил из города и забыл дорогу обратно. — Извини. Звучит это виновато. Улыбочка подувяла и теперь он похож на себя позавчерашнего — скромного домашнего ребенка, не решающегося сказать и слова против. Актер. Сейчас будет проситься, чтоб отвез. Не просится. Нахально идет к телефону, набирает номер. — Такси?... Жму на рычаг. — Сын миллионера, да? Пешком прогуляться лень? — Я один не дойду. Хмыкаю. Как можно ядовитее. Не дойдет он! Интересно, всю прошлую неделю на работу — с работы тебя Светочка водила? Или родственники ее хахаля? Лжешь ты и манипулируешь. Причем грубо. — Мне бы хоть раз пройтись, чтобы дорогу запомнить. Такой надрыв в голосе. Один раз у тебя был. Правда в другую сторону и ночью. — Собирайся. Пусть думает, что я поддался на уловки. Все равно дел в городе полно: узнать, как там паспорт и навести справочки о житье-бытье щенка в Днепродзерджинске, поговорить по поводу работы номер два, а там и послушание с дамп-командой. Дверь за собой Егор не закрыл, и в процессе чистки зубов я наблюдаю за сборами, которые сводятся к мытью и надеванию футболки с шортами. Смокинг, саксофон и прочая лабуда, наверное, остались в кафе. На шее медленно и уверенно наливаются синяки. На незагорелой коже это смотрится интригующе. На сцене это будет просто бомба. На полгода разговоров. Засовывает в карман ключи и с видом «К старту готов» останавливается у выхода. Твою мать. Роюсь в шкафу. В моих шмотках он будет как подстреленный. Еще и болтаться будет, как на швабре. Но где-то должны быть чужие джинсы. И футболка. Платок мой, Олеся подарила. — Переодевайся. — На фига? Мой внешний вид не соответствует твоим понятиям от эстетичности? – так я говорил Светке. Но, несмотря на все усилия, слово «вкус» для нее осталось чисто гастрономическим. Твоя эстетика меня вообще не волнует. — Желаешь, чтобы на твои синяки полюбовался весь местный бомонд и половина отдыхающих? Потрогал шею, скривился. — Я никому не скажу… — Ты там один слепой. Остальные и так увидят. И все поймут. — Что ты на меня напал и избил? — заволновался. Только слабо пока. — Нет, что ты меня пытался обокрасть и получил по заслугам. Он аж задохнулся. — Я?! Я тебя пытался обокрасть? А вот так. Моя территория — я ангел, а ты голодранец из Мухосранска. Да и на вокзале тебя еще не забыли. — Одевайся. Егор швыряет одежду на кровать, расстегивает шорты. Отворачиваюсь и от него, и от зеркал. Зачем смотреть? Достаточно злого бурчания за спиной. Нет бы спасибо сказать. — Идем. Хорош. Только платок чуть-чуть подправим. Не шарахнулся даже. Терпеливый. Или не достаточно артистичный. Звонит телефон. Забить что ли? Беру трубку. Андрей. — Позови Егора. Как замечательно — Тебя. — Меня? Скриплю зубами. Иди и говори, что выделываешься. Сую трубку, сажусь на диван. — Да. Что? А когда? Завтра? Хорошо… Аппарат сипит, и реплик Андрея разобрать я не могу. Надо купить новый. Давно надо. Кладет трубку, садится рядом. — Кафе закрыли. Проверка какая-то. С чего это вдруг. Наклоняюсь к телефону, задев щенка по груди. Случайно. Абсолютно случайно. — Привет, Андрюха. Что случилось? Из динамика на меня выплескивается волна возмущенного хрипа, в котором с трудом можно разобрать суть — нежданный визит санинспекции, устроенный, к гадалке не ходи, хозяином «Попрыгунчика». Выражаю сочувствие. На словах. Сами разберутся. Выпрямляюсь. Теперь мы аккуратно сидим рядом. На пионерском расстоянии и руки на коленях. Пошел он. Антон, работа и дамп-команда куда важнее быстрого перепихона с неведомой зверюшкой. Может у него вообще СПИД? Сейчас встану и пойду. Но не встаю. А Егор оборачивается ко мне, опираясь на спинку дивана, и улыбается. — Драться будем или сразу перейдем к поцелуям? Оно еще и острит. Снимаю очки. Провожу по щеке. Щенок жмурится и перестает скалиться. Так он почти не похож на отца. Почти. А потом оказывается, что мы уже целуемся. И от драки это мало, чем отличается. Мы кусаем друг друга за губы, наши языки сплетаются в борьбе, я пью его дыхание, до тех пор, пока он не отдергивается, хрипя, и удовлетворение от того, что он сдался первым — острое и яркое, как глоток ледяной воды в жару. Холодная кожа дивана, зря простыню не накинули, одежда будто сама удрала, забившись куда-то в углы. И член у него ничего. По руке. Дрочу так быстро, словно хочу оторвать. Щенок задыхается, стонет, кожа розовеет и делает его похожим на живого человека, а не манекен из магазина. Он хватает мой член и это почти больно, но правильно, именно так, как сейчас нужно. Другая рука оказывается на затылке и, притянув к себе, между укусами-поцелуями шепчет: — Я сверху! Глаза его закрыты, лицо так близко, что можно рассмотреть каждую пору, какие-то поджившие царапины и старые шрамики возле границы волос… Сверху он! Будто отца мало. Молча вжимаю его в спинку дивана. И ягодицы его идеально ложатся мне в ладони. Егор с рыком кусает плечо, даже не пытаясь сделать вид, что целует. Возбужденные члены трутся теперь друг о друга — и это тоже поединок. Кто не выдержит первым. Маленький он все-таки еще. Опыта не набрался. Излишне горячий и нетерпеливый. Языком ласкаю его ухо, нарочито медленно, сбивая с бешеного ритма. Провожу губами по шее, мимолетно трогаю бугорки сосков, опускаюсь ниже. Говорю же — маленький. Я только лизнул, а он уже застонал и смазку пустил, не успею и в рот взять, того гляди кончит. Подразнить немного легкими прикосновениями, и только потом позволить члену скользнуть внутрь. Так глубоко, что желудок сжимается. Это всего лишь безусловный рефлекс. Реакция на раздражение мягкого неба. Егор выгибается так, будто сосут у него впервые. Или у меня хорошо получается. Опыт не пропьешь. Дотянуться до тумбочки, не сбросив телефон и не сбиваясь с ритма. Есть. Нашарить тюбик. Егор ничего этого не замечает. Пока мой палец не оказывается в дырочке. — Олег! Ну, я Олег. Уже давно. Тем более, он хоть и тесный, но не настолько, чтобы предполагать отсутствие опыта. И насаживается практически сам. — Мы… так… не … договаривались… Я лично ни о чем не договаривался. Тем более, стоит нащупать бугорок простаты, как Егор кончает. Еще и орет при этом что-то. Сглатываю. Облизываюсь. Тоже рефлекс. Условный. Мальчишка обмяк, растекся киселем и уже не пытается выступать, когда я наваливаюсь сверху и неторопливо пристраиваю член к входу в его тело. Даже наоборот: покорно раздвигает ноги и приподнимает таз, подставляясь. И глаза у него открыты — мутные и белесые. Надо бы рассмотреть… Мысль пропадает, так и не оформившись, потому что мой член оказывается в нем. Этого не может быть… Это восторг, боль, дикое леденящее удовольствие, как встать в жару под водопад. Тело подо мной дрожит, мышцы перекатываются под руками. Я больше не помню себя. Мир содрогнулся и взорвался разноцветными искрами. Такого давно не было. Или вообще никогда. — Вот это да… И щенячий восторг в голосе. Или мне мерещится. Про то, что это может быть игрой, думать не хочется. Да и все равно, в принципе. Хмыкаю, лениво вожу пальцем по его щеке. И глазки рассматриваю. В полумраке гостиной видно, что белая пленка не сплошная. На роговице заметны рубцы, утолщения, язвочки, а сквозь бельмо проглядывают контуры радужки и неестественно огромных зрачков. Или кажется. Егор жмурится счастливым котом, трется щекой об подушку, едва ли не мурлычет. Выгибается, устраивая макушку мне под подбородок. Диван узкий, лежать на нем вдвоем неудобно. Но вставать, да и вообще шевелиться лень. Поваляюсь чуток, время есть. Закрыть глаза и ни о чем не думать. Просыпаюсь от звонка телефона. Открываю глаза и смотрю в потолок, на темно-синие разводы на бледно-фиолетовом фоне. Лежал бы и лежал. Или даже заснул бы еще. Тем более что на диване я один и места теперь вдоволь, но телефон подпрыгивает с истерическим дребезжанием и игнорировать его получается плохо. Да и стоит разобраться, куда подевался Егор. — Алло. — Здравствуй, дорогой. Авшар. Ему уже не жалко ста евро. Видно, кто-то рассказал байку о неземных прибылях от кобеля-победителя. Только двумя словами он это высказать не может, а переплетает суть цветастыми словами и присказками. Хорошо, хоть ответных реплик ему не требуется. Угукаю, почти не слушая. Куда интереснее вслушиваться в журчание воды в душе. И что-то еще невнятное и неопределенное. Дверь в душ закрыта, и звуки — все, что мне остается. Наверное, так чувствуют себя слепые. Весь мир — шум. В конце концов, договариваемся, что собаку и задаток я заберу завтра утром. Я не крадусь. Просто двери в кабинку закрыты и капли барабанят по ней изнутри, скрадывая шаги. Егор стоит, уткнувшись лбом в стену, и струя из душа лупит ему по загривку. И невнятные звуки все больше и больше похожи на всхлипывание. Доволен? Натрахался, выспался… Жизнь удалась. Стыдно. Должно быть стыдно. Умом понимаю, но на самом деле все внутри дрожит от бешеного желания схватить и … И чего я хочу? Отомстить Игорю или потрахаться с Егором? В глазах темнеет. Сердце рвется куда-то прочь — от давящей боли, от гадливости и ненависти… — Олег? Это ты тут? Насчет всхлипываний мне померещилось. Наверное. Голос бодрый и до противного довольный. — Да. Четко и спокойно. Все хорошо. Просто отлично. И когда он успел развернуться и открыть дверцу? — Присоединишься? Ну что, мечты сбываются? Заходи, отымей его еще разок-другой, завались спать, и забей на все… Ну и дальше, по известному адресу. — Я ухожу. И жестикуляция у него отцовская. Подбородком вперед и вбок. — Понятно. Улыбается. Что бы такого сказать, чтобы перестал скалиться? — Я с тобой, — он нагибается за брошенным на пол полотенцем, без усилий складывается почти пополам, закручивая во мне тугую спираль из дикого желания прикоснуться. То ли ударить, то ли поцеловать… Мне это не нравится. Мне это категорически не нравится Я не желаю о нем думать вообще. Я не желаю ничего чувствовать ни к нему, ни к его злополучному папаше. Они вообще не должны волновать меня оба. Один — потому, что я его уже трахнул, второй — потому, что давно мертв. И что он там сказал? Со мной? С какой это радости? — На работу? — и яда в голос побольше. Я это умею. Очень хорошо. Вот только на щенка это не действует. — На площадку. Расписание дамп-команды Андрей рассказал, — у него все получается легко и без усилий: одним движением вытереть лицо и голову, повесить полотенце на сушилку, шагнуть вперед и поцеловать. Сомневаться, похоже, он не умеет. А спорить сил нет. Да и смысла тоже нет. Сейчас отгавкаться от Егора, потом объясняться с Андреем. Пусть идет. Только нянчиться с ним не собираюсь. Отстанет — его личная проблема. Собираюсь с бешеной скоростью. Времени мало, а еще машину забрать и к Антону заскочить. Выпускаю Реа и почти бегу к калитке. Но мальчишка, оказывается, ждет на улице. Уверенно кладет ладонь на локоть, и попробуй от него отцепись. Я и не пробую. Просто прибавляю шаг. Не помогло. Но зато разговаривать он даже не пытается. Едва успевает дышать. И на том спасибо. Антона на месте нет, зато его секретарша отдает мне паспорт. Листаю. Игорь Дмитриевич Бойко, 1990 года рождения, украинец, рожден и прописан в славном городе Днепродзержинске, и адресочек скопируем. Не женат, первая группа крови. И кто такой этот Дмитрий Бойко? Генетика, конечно, продажная девка империализма, но есть всему предел. Чувствую, телефоном дело не обойдется. Придется ехать. Неведома зверушка болтает с дежурным. Который вместо того, чтобы послать наглеца куда подальше, ржет так, что слышно даже на втором этаже. Хорошо хоть наверх не пустил без пропуска. Можно выйти через черный ход и пусть добирается сам. Но это слишком смахивает на трусливое бегство. А я не трус. И уж точно не боюсь то неизвестное чучело, что стоит внизу. Да и паспорт надо отдать. Сую книжицу щенку. — Это мой паспорт? Нет, я свой тебе отдал. Киваю. Опомнившись, угукаю. — Спасибо! — Пожалуйста. Увернуться от руки не успеваю. А он за мной — вполне. Ну и черт с ним. На площадке, оказывается, его помнят. Здороваются. И Анюта, и вахтер, имя которого я забыл, и даже нелюдимый Сергей Петрович, который шьет амуницию и собачникам, и лошадникам. Дамп-команда уже в сборе. По большому счету, послушанием можно заниматься и самим. Зато в компании веселее. Привычно ржем друг над другом. Нюсик ложится, как подкошенный, зато к хозяину идет шагом. Чинно, с достоинством уверенного и гордого командора, а не какой-нибудь заполошной немецкой овчарки. И куда спешить? За спиной у хозяина забор и никуда он не денется. Если пристегнуть к нему поводок, он будет лететь галопом. И если надеть шоковый ошейник тоже. Но на соревнованиях допускается только тонкая цепочка, так что… Серега, скрипя зубами, возвращается на исходную. Рядом, двенадцать шагов, лежать, двадцать шагов, разворот, ко мне. Нюсик степенно начинает движение. — С десятой. — С седьмой. — С третьей. Хлопаем по рукам. Все что остается Сереге — это пытаться собаку переупрямить. Раньше он начинал бежать галопом с двадцатого захода. Сейчас обычно с девятого. Но бывают варианты, есть о чем поспорить. Выигрывает пиво Андрей. С седьмой. Или Нюсик сдается, или усыпляет бдительность хозяина. Распиваем выигрыш в палатке неподалеку. Егор приходит туда сам, почти сразу. Интересно где он почти два часа шарился? Нащупывает палкой скамейку, садится рядом, уверенно-небрежным движением кладет руки на стол. Прикасаясь локтем к моему предплечью. И это не случайность. Ни на грамм. Улыбается Серегам напротив, вливается в разговор так естественно, будто лет пять с нами тут пиво распивает. Глупых вопросов не задает, плавно меняет тему на футбол. Травит анекдоты, рассказывает последние новости, активно обсуждает последний матч сборной. Который не мог видеть (или слушать) по умолчанию, потому что в тот день он дрых у меня в доме. А к моему телику антенна не подключена. И не включал он его. Если верить камерам. Душа компании. Профессионал. Безупречно искренний и ненаигранно естественный. Абсолютно раскованный. Чего быть не должно — ведь вся компания его старше. Еще и работодатель тут же. Но, похоже, это волнует только меня. Андрей панибратски хлопает его по плечу, Сереги ржут, как жеребцы на кобылу. Нет, я не ревную Меня это совершенно не волнует. Просто время. Надо машину забрать, накупить газет, потому что с договоренной работой я пролетел. Тупо проспал. Впервые в жизни. Спасибо, Егор. — Пока, братва. — Пока. — До свиданья, — мальчишка сидеть с ними, как я в глубине души надеялся, не остался. Скомкал конец фразы и подхватился следом. Даже не спросил, куда я иду. Или опять кто-то что-то наболтал? В гараже Светка налетает на щенка как коршун на цыпленка. — Ты куда пропал? Я переживала! — верещать она начинает из дальнего бокса и продолжает на ходу. — Мог бы хотя бы позвонить! Угу. Значит, когда забыла его встретить на вокзале и пропала неизвестно где, не переживала. А тут за пару суток испереживалась в мыло и мотлох. Егор молча поджидает тайфун и на лице покорность судьбе. На подлете Светуля взмахивает руками то ли обнять, то ли придушить, но тут в семейную драму недвусмысленно вмешивается Реа: загораживает щенка и негромким утробным рыком дает понять: «не трогать! Мое!» Любящая тетя останавливается мгновенно, вопреки всем законам инерции. Намордник на Реа ее не обманывает. И тут же переключается на меня: — Олег! Ну и что это такое?! Что-что. Вот твой племянник. А это моя собака. Возомнившая его своей личной игрушкой для чесания зубов. — Реа. Реа оглохла. Бананы в ушах выросли. Сгорбилась у ног Егора, шерсть дыбом, башка внизу. И молча на Светку скалится. — Реа, кам. С таким же успехом можно разговаривать с девяткой. И надеяться, что она послушается и подъедет. Подхожу, беру блондинку за петлю. Сдергиваю с места. Усилий приходится приложить немало, сука будто когтями в асфальт вцепилась. Не будем мешать родственникам общаться. Засовываю собаку в машину, завожу мотор, с удовольствием вслушиваясь в глухой ровный рокот. Светку не слушаю. Просто краем глаза замечаю, как Егор уклоняется от попытки то ли погладить по голове, то ли поправить очки. Идет к девятке. С тупым упрямством лезет на заднее сидение, за что и получает намордником по макушке, и вдобавок хвостом по лицу. — Садись вперед. — Не хочу. — Почему? — А так. И что с этим делать? Схватить за шкирку и вытащить вперед? Так не факт, что получится. Что за радость сидеть, сгорбившись в три погибели, еще и с лезущей на голову лохматой собакой? На улице, конечно, стемнело, но прохладнее не стало. Извращенец. Или он этим пытается мне нечто продемонстрировать? Дома уютно светятся окна на кухне. Оставляю машину во дворе, одергиваю Егора: — Не выходи. Он удивленно вскидывает голову, но слушается. Зажигаю свет, осматриваю двор. Вроде бы ничего нового и постороннего не появилось, но … сумерки, и свет, хоть и называется дневным — тусклый и неверный. — Идем. Подхватываю Реа, придерживаю ее ногой, пока баба Тоня меня обнимает. Да, да, я опять жутко похудел и страшно себя измотал. Если верить ей, то еще неделя-другая и вообще в минус уйду. Зато щенку по ее мнению юг на пользу. — Ой, загорел-то как! Вон щеки какие румяные! Теперь пока вволю не напричитается, ни за что не отпустит. Можно спокойно заниматься своими делами. Например, налить Реа воды и сходить в душ. Успеваю не только помыться, но и пролистать десяток страниц, пока мальчишке удается вырваться из кухни. Ничего интересного он не рассказал. Все хорошо, все замечательно, никто не обижает, со всем справляется, маме звонит регулярно. И врет хорошо. За звонки его Светка шпыняла. Не звонит он. Ни матери, ни сестрам, ни тете. Типа некогда. Жрать и спать отнимает все свободное время, ни секунды не выкроить. Недовольно отшвыриваю первую газету. Ничего нового и интересного. Из коридора приходит Реа, укладывается, раскладывая мокрую бороду мне по ногам. Противно, но сгонять собаку не хочется. Потом приходит Егор. Забирается на диван с ногами. Как будто так и надо. В руках у него ком белого пластилина. Пара-тройка уверенных движений, и шар превращается в четвероногий силуэт животного. Заворожено смотрю, как под длинными пальцами появляются бороздки, быстро превращающиеся в шерсть. Полминуты и мне на колено становится игрушечный южак. — Похоже? — Похоже. Красиво. Действительно красиво и удивительно. Талантливо. Особенно если учесть, что он не видит то, что лепит. — Хорошо. Егор подхватывает собаку и на ее место устраивает свою голову. Волосы у него жесткие, как проволока, колются даже сквозь джинсы и это как удар. — Слепить что-нибудь еще? Он не меня спрашивает. Скорее думает вслух. Сейчас сомнет игрушку обратно в ком и все. От этой мысли злоба мгновенно смывает нахлынувшее возбуждение. Теперь я точно знаю, чего я хочу. Спихнуть его на пол, Реа в зубы. Пусть только баба Тоня уйдет. Нет, не смял. Поставил на спинку дивана одной рукой, а вторую опустил вниз, Реа на холку. Псина не возражает. Наверное, устала за день. Заставляю себя смотреть в газету. В газету, а не на высокий чистый лоб, гибкие пальцы, перебирающие белую шерсти, не на припухшие губы. В газету. Слов разобрать не могу. Так не может продолжаться. Расслабишься, пустишь все на авось и до помойки с бомжами — рукой подать. Гнать надо его в три шеи и забыть как дурной сон. Снять квартиру недалеко от «Филы» и пусть живет, как знает. С его наглостью должно неплохо получаться. Пусть только баба Тоня уйдет. И о чем вообще я думаю? Работу надо искать, другана с маслом. О том, что зачем он здесь появился, этот белоголовый гаденыш, и как его с толком использовать. Может напоить и так расспросить? Так разве что силком заливать, он даже в «Филе» ни глоточка не выпил, как Андрей ни настаивал. А если уж силком — то чего размениваться на мелочи, если на белом свете есть тиопентал натрия? — Я пошла. Олеженька, кушать не забывай, спи побольше. — До свиданья, баба Тоня. Наконец-то! Егор садится, я встаю. Запереть калитку, насыпать еды Реа. Исподтишка наблюдаю за щенком. Он улыбается, но улыбка становится грустной. И тревожной. Знакомый жест — подбородком вперед и вбок, такой насмешливый раньше, теперь делает его потерянным. Почти несчастным. Скрещивает ноги, как индийский йог. Задумчиво чешет в затылке. Перестает улыбаться. Можно подумать, что расстроился из-за моего ухода. Скорее из-за того, что рыбка с крючка сорвалась. Плохо инструктировали, наверное. У меня половая конституция слабая и секс меня мало волнует. Обычно. Где-то в морозилке завалялся приличных размеров мосел. Выдаю его Реа, теперь ближайший час она из кухни не выйдет. Егор напряженно вслушивается в шаги, но встать навстречу не пытается. — Вставай. — Зачем? — Диван разложу. Вскакивает одним гибким движением. Даже в ногах не путается. Уверенно лезет в шкаф, и пока я передвигаю подушки, вылавливает там пушистую простыню. Нахал. Стыдливо (или бесстыдно?) отвернувшись, стаскивает с себя шорты. Ненормально все это. Подозрительно. Так быть не должно… Додумать не получается, потому что он подходит и целует. Сам. Первый. Это уже не драка, азарт пропал. Это вальс — ритмичный и неторопливый. Или море, приливом вымывающее из головы остатки мыслей. На позицию сверху Егор больше не претендует. Покорно позволяет валять себя по кровати в любых позах. Почти безропотно. Не дает погладить яйца, грубо отталкивает руку. Не дает закинуть ногу на плечо, изворачивается в позу по-собачьи. Молча. Все молча. Хочется спросить, но ответ услышать страшно. С него станется ответить что-нибудь эдакое и хрупкая иллюзия мира и согласия осыплется на пол осколками разбитого зеркала. Егор протяжно вскрикивает и замирает. Отстраняюсь от него, и звезды танцуют под закрытыми веками. Лишь бы ничего не говорил… Полежу чуть-чуть, а там уйма работы ждет. Он и не говорит. Молча укладывает голову на плечо и сопит успокаивающе-убаюкивающе. Провожу языком по виску. Вкус у него приятный. Манящий. Возбуждающий. Сейчас, только подремлю чуток… *** Просыпаюсь. Будто выныриваю из глубины спокойного теплого моря. Ничего не снилось, а проснулся я, потому что выспался. Хорошо, уютно… Егор отдавил всю руку, надо бы вынуть , И на ногах что-то тяжелое… А что, собственно? Вот теперь я проснулся окончательно. Отодвигаю Егорову башку, сажусь. Тяжесть в ногах исчезает сама. — Реа! Совсем страх потеряла?! Шиплю шепотом, чтобы не разбудить, а то пойдут все планы Реа под хвост. И так впустую столько времени ушло. На ощупь сгребаю газеты, сумку с ноутом, забираюсь в кухню. Полтретьего. Желудок яростно рычит, напоминая, что вопреки традициям я вырубился без ужина. Баба Тоня расстроилась бы. Запихиваю тарелку в микроволновку, крадусь в душ. Егор только вздыхает, сворачиваясь в калачик и обнимая подушку. Накидываю на него простыню. Это не забота. Дольше проспит — меньше будет под ногами путаться. А когда выхожу из душа, вместо подушки в его руках нежится Реа. — Это еще что такое? — шиплю сквозь зубы. Собачка поднимает брови вместе с челкой и невинно машет мне хвостом. Фиг с ней: пусть валяется, лишь бы не кусалась… Рыба у баб Тони удалась как никогда. Сытый и выспавшийся — почти забытое чувство — открываю ноут. Все идет как по маслу… Отрываюсь только, когда луч солнца перечеркивает экран. Полседьмого. Из комнаты доносятся похрапывания дуэтом. Причем когда я появляюсь в дверях, Реа начинает сопеть громче и старательнее, как и положено страстной любительнице плаванья. Смотрю и понимаю, что думать про причины появления в моей жизни щенка не хочу. Не могу. Плюнуть, забить и плыть по течению. До самого водопада… Нельзя. Хорошо, если утонешь сразу, а то вышвырнет на берег калекой для мучений и насмешек. Развал дисциплины заканчиваем. -— Реа, плавать Блондинка встает, потягивается, неторопливо встряхивает примятую шубу и только после этого нисходит с дивана. Егор морщится, недовольно щурится и бормочет: — Я с вами. Ждать я его не собираюсь. Просто задерживаюсь чуток — выключить ноут, закинуть рубец в микроволновку, а тарелку — в мойку. На берег спускаемся втроем. Мальчишка остается плескаться на мелководье, Реа наматывает круги вокруг него, я наблюдаю за ними от буйка. Сухогруз не манит, глубина тоже. Старею. Чешу Реа, подсматривая в открытую дверь, как Егор готовит еду, размышляя, что вместо часов лучше бы он купил себе трусы. Завтрак проходит в молчании и на пионерском расстоянии. То ли стесняется, то ли стыдно. Выспавшиеся кошки начинают скрести с удвоенной скоростью. Я не виноват. Я ни в чем не виноват. Он сам пришел, сам решил. Не заставлял. Не насиловал. Волна злобы душной волной закрывает горло, сбивая дыхание. Ненавижу. Утыкаюсь в тарелку, одним глотком выпиваю кофе и бормочу спасибо. Девять. В одиннадцать часов забирать азиата, с дамп-командой встречаемся в восемь. Вышвырнуть щенка пораньше и можно поездить. А пока — газеты. Зарываюсь в них с головой. Гораздо успешнее, чем вчера — я даже понимаю, что читаю. Егор убирает со стола, хлюпается в ванной, напевая что-то. Реа наблюдает из-за дверей, как за особо крупной кошкой. Выходит в полотенце, переодевается в шорты. Достает из рюкзака кусок пластилина, и чего-то лепит. Что именно — из кухни не видно. И вообще — объявления… Подходящего мизер. Переписываю телефоны на бумажку, подумывая, что надо-таки купить новый аппарат. Как-нибудь. Спустя полчаса оказывается, что Реа опять уютно устроилась на кровати, бесцеремонно положив голову щенку на колени. Совсем оборзела. Пора выезжать. Переодеваюсь. — Я с тобой. Пожимаю плечами. Реа виляет хвостом у дверей — застоялась, соскучилась. — Что это? — Телогрейка. — Телогрейка?! — он так искреннее удивлен, что улыбка сама наползает на лицо. Сгоняю. Чужая она тут. — Это для собаки. До склада молчим. Пока из-за запертых ворот не начинает тявкать азиат. — Зачем ты согласился его взять? Щенок зябко передергивает плечами. Голосок у песика неприятный — истошный истеричный ор на грани ультразвука. Страшно. Для лохов. — Деньги. — Неправда Тоже мне психоаналитик нашелся. Как назло, ворота не открывают. — Ну зачем? Он ведь трус? Слабак, позор породы. Это слова Сереги — азиатчика. Даже интонации его. Скриплю зубами, хорошо что звук сливается с скрежетом открываемых ворот. Авшара нет, у ворот стоит татарин-охранник. Долго и тщательно здороваюсь, перебирая всех родственников и знакомых. Пусть пес чуток привыкнет к моему голосу. Честно говоря, это больше ритуал, чем действенный метод, но пусть. Я никуда не тороплюсь. Поймать его не трудно — длинная палка с удавкой на конце, чуть сложнее отстегнуть карабин. Кобель исходит пеной, давится, щелкая зубами во все стороны, но язык не синеет. Сердце здоровое. Это хорошо. Выживет. Самое сложное — запихнуть его в багажник. Росту и весу в нем прилично, поднять на палке сил не хватает. Обматываю руку телогрейкой и сую ему в пасть, другой рукой хватаю за шкирку, закидываю в багажник. Самое сложное в этом упражнении — удержать пасть заткнутой, чтобы не вцепился в какое другое место и успеть захлопнуть дверцу до того, как он сообразит, что происходит. Между салоном и багажником стоит решетка, но пес и не пытается туда бросаться, съеживается в комок на дне. Машина мгновенно пропитывается запахом отродясь не мытого кобеля. Семь минут. Не рекорд. Тяжелый все-таки. Егор статуей стоит у дверей, судорожно сжимая в руках палку. Аж пальцы побелели, кажется, что костяшки вот-вот прорвут тонкую кожу. — Ничего себе… — Поехали. Вперед садись. На этот раз он не спорит. Покорно забирается на сиденье. Пристегивается. Пальцы у него дрожат. Сильно. Так что язычок далеко не сразу попадает в паз. Цепляется за ручку над дверцей, так, что того гляди оторвет. Белый, как мел. Тот еще смельчак. Молчу. Борюсь с дурацким желанием потрепать по загривку, как испуганного щенка, да вот только продвинутыми теориями дрессуры такое не рекомендуется. Поощряет трусливое поведение. Дома он выскакивает из машины с таким откровенным облегчением, что едва удерживаюсь от смеха. Завожу Реа в дом, разворачиваю девятку багажником к вольеру, ставлю миски с водой и кусочком мяса. Открываю багажник. Осторожненько. Сбоку. Белый вздрагивает всем телом, вжимаясь в спинку сиденья, но не забывает тявкнуть. Ну что ж, пусть подумает. Не надумает — придется Егору пилить в гору пешком, а мне соответственно провожать. Лучше бы надумал. — Он тебя не достал? — в ежике волос блестят капли воды и руки холодные. Только поэтому и вздрагиваю, когда он прикасается к предплечью. — Нет. Обедать пора. Отпускает, согласно кивает головой и чуть заметно вздыхает. С сожалением. То ли оттого, что я на его уловки не поддаюсь. То ли просто в рамках поддержания имиджа. Максимум возможного он уже получил — место в моем доме и моей постели. Больше ничего не получит. За неимением. Обед готовлю, глядя в окно. Пару раз в открытой дверце мелькнула белая морда. Неплохо. Не безнадежен. — Так зачем ты за него взялся? Морщусь. Егор моет огурцы, неспешно и вдумчиво, и вряд ли отстанет. — Тебе нравится возиться со слабыми собаками? — Слабыми? — Азиатик выскочил из машины, и забился за будку. Отлично. — Трусливый еще не значит слабый. — Да ну? — его голос сейчас так похож на отцовский, что горло сдавливает спазм, и ответ звучит хрипло и угрожающе. — Представь себе на минутку, что ты живешь в мире, где нет ничего надежного. Где в любой момент стены могут обрушиться на тебя, любой встречный-поперечный оторвать голову, а любое дерево — превратиться в змею и проглотить целиком. Где ты — самый слабый и беспомощный, где ты один против всего мира. Хватит у тебя силы воли сражаться или забьешься в угол и будешь молиться, чтобы пронесло, и никто не заметил? Щенок забыл про огурцы и воду и обернулся ко мне, открыв рот. Потом выключил кран и ушел. Тщательно закрыв за собой дверь. Молча. Ну и ладно. Домыть огурцы, засунуть картошку разогреваться в духовку. Можно ни о чем не думать. Тупо смотреть на темнеющую корочку да на лакающего воду азиата. Смотреть и не видеть… И тут стало холодно. С чего можно решить дилетанту, что азиат трус? Рычал и шумел он вполне убедительно, а что удирал при этом и ссался, надо видеть. Поверил на слово трепотне дамп-команды? А мытые огурцы? Порезанная мелко и аккуратно зелень? Найденное в шкафчике печенье? Столик? В ушах шумит. Это водопад. Обрыв, пропасть. Ветер, пытающийся столкнуть меня на ступеньку с мылом и веревкой. Пронзающий насквозь и уносящий призрачные остатки тепла. Задавить первый порыв броситься к телефону. Спокойно, час-другой ничего не изменит. Расставляю посуду, интеллигентно приглашаю обедать. Тишина, только капуста хрустит на зубах, как осколки льда, усыпавшего мир вокруг. У еды вкус праха и тлена. Или вообще вкуса нет. Нет ничего. — Собирайся, опоздаешь. Пешком надо идти. Кивает, даже не переспросив. Идет по коридору, легко перебирая пальцами по стене, подхватывает пакет с чем-то легким и палку. Бесконечная улица, подъем длиною в вечность. Одно хорошо — все молча. Скажи хоть слово, и я заору или удавлю. Или запущу вниз по ступенькам, так чтобы все башкой пересчитал. Сам виноват. На крыльце «Филы» он оборачивается, мерзким жестом вздернув подбородком вперед и вверх, и замирает. — Пока. — Пока. Вниз лечу с бешеной скоростью, едва не обгоняя Реа. Звоню теть Тоне, прошу присмотреть за щенком — кормить, поить и контролировать крупные и ценные предметы. Та охает, но куда я собрался, не расспрашивает, и то счастье. Торопливо собираю шмотки и укладываю в целлофановый пакет — азиат хоть и выпрыгнул из багажника и забился в будку, вонь из машины никуда не делась. Даже после того, как я вынул поддон с мочой и решетку. Еще два звонка — на работе меня не будет и на площадке тоже. До Днепродзержинска восемь часов резво туда и столько же обратно, ну и на поговорить столько же — за сутки должен обернуться. Отгоняю машину в мойку, наношу визит Антону. С официальными благодарностями за помощь, но он меня почти не слушает и даже за пикник не вспоминает. Походу ящичек из «Аниме-кафе» потянул на что-то большее, чем квартальная премия. Ну и отлично. Восемь утра. Самое время для старта. Приеду в шестнадцать часов, найду жилье, чтобы вздремнуть и оставить Реа — и можно приступать к беседам. Да и ночью я ездить люблю. Особенно летом. Машина скользит по дороге, омываемая черным теплым ветром, фары редких встречных авто вспыхивают, как падающие звезды, чтобы так же бесследно исчезнуть, оставив по себе только искры — воспоминание на сетчатке. Да и короткий путь к Кривому Рогу — не слишком популярный автобан. Хоть не разбитый, но узкий, ничего интересного там нет, только река справа мерцает. Но в этот раз радости от поездки не было ни грамма. Вместо того, чтобы наслаждаться тишиной и ветром — думаю, думаю… Вспоминаю — как Егор улыбается, поворачивает голову, нервный жест, которым он закрывает глаза без очков. Зачем оно мне надо? Пытаюсь отвлечься, заставить себя думать о другом: о делах, о дороге, но дорога прямая как стрела, а отделить дела от Егора не получается. Остается сжимать зубы и жать на газ. Интересно, он домой уже вернулся? Заподозрил что-нибудь? Хотя… для подозрений рано. Разве что утром, а пока для него я просто уехал на работу. Старею… Впервые в жизни мне захотелось взять мобильник и задать самый дебильный из телефонных вопросов: «Ты где? Что делаешь?» Я просто боюсь, что он сделает какую-то пакость и ничего больше. В конце концов во дворе осталась чужая собака, мало ли… Потом перед Авшаром будет неудобно. Приезжаю еще до трех ночи. Старая и неухоженная гостиница стоит на месте и все еще работает, договорится насчет комнаты дело десяти минут. Завожу собаку, развешиваю одежду, чтоб отвисла (а то буду пожеванными штанами бабок пугать) и валюсь на кровать. Достаю таблетки. Не люблю, а что делать? Сам я не усну, а другого времени поспать не будет. Два глотка и темнота. После колес сны не снятся. Может, когда-то в давние времена, и возможно было ходить по городу и расспрашивать о чем хочешь, оставаясь незамеченным. Сейчас этот номер не пройдет, да и вовлечь людей в просто разговор, если ты с ними незнаком, не получится. Сторожкие все, дикие. Остается только официально представляться, например детективом, маскировать интересующую тебя тему в массе других вопросов. Так, чтобы если кто потом спросит, рассказывали, что приезжий расспрашивал про магазины и ларьки, а не про милого мальчика Егора. Для начала дом, где он прописан. Его тут знают, любят и помнят. Как и отца — «ой, такой молодой, талантливый и вот так жизнь закончилась.» Дмитрий Бойко, оказывается, отчим, отец младшей сестры Егора, который, впрочем, с матерью щенка давно развелся и про семью забыл. Замечательный сосед с восторгом рассказывает о талантливом юноше. Сверстники говорят как о равном, что редко бывает с инвалидами: «Классный, хоть и слепой.» Хм. И ничего. Самая обычная жизнь, без дна и подвохов. Ничего у нас общего, кроме давно умершего отца и Светки… Не может быть. Иду в поликлинику. Получить историю болезни сложнее, чем заболтать соседей, но не невозможно. Потом почитаю, на досуге. А пока еще раз подумать — кто мог нас свести. И зачем. И ничего не получается. Доходы-расходы, друзья-товарищи — все на виду. Ни времени, ни лазейки. Даже некого «товарища», чтобы встречал у школы и вел домой, ему не удалось бы скрыть от друзей и первого любовника, которого в таких условиях оказалось вычислить проще пареной репы. Возвращаюсь в гостиницу. Реа мирно дрыхнет в кресле, свернувшись клубочком и свесив хвост на пол. Вытаскиваю на улицу, и пока она бродит по пожухлым пучкам травы, силящимся изобразить газон, читаю историю болезни. Автомобильная авария, ожог роговицы глаза, шок. И в конце «спорадическая истерическая слепота.» Пожалуй, это объясняет многое. Но не все. Судя по карте, чтобы спасти лицо, было много операций. Дорогих, дешевых не бывает в наше время. На такую сумму, которую в жизнь не достать учительнице младших классов и водителю троллейбуса. Даже или особенно с помощью голожопых светкиных родственников. Завожу Реа обратно и иду в библиотеку. Полезное местечко, особенно газетный отдел — никакой интернет не сравнится. Первая библиотека оказалась фиговой, и газет пятнадцатилетней давности предоставить не смогла. Вторая вообще по ходу состояла из одних дамских романов, пришлось тащиться в центр. Не люблю Днепродзержинск. Не за детдомовское детство, нет. За сушь, пыль, удушливый заводской смрад, за волны черного дыма, устилающие околозаводские районы. А это, говорят, промышленность уже стоит. Что ж тут творилось раньше? Центральная библиотека оказалась ухоженной и богатой. А в газетном отделе и того пуще — заседал фанат-дедок, да в придачу какой-то Светкин родич, чуть ли не муж той самой пострадавшей бабки. Находка для шпиона. Через полчаса я ознакомился не только с подробностями аварии, рассказанной так, будто дедок в той машине лично присутствовал, но и таинственной историей с операциями. Просто в один прекрасный день оказалось, что все счета оплачены, еще и вперед. Только-только успели дать объявления по газетам. Не хватило на пересадку роговицы, да и возможных осложнений было больше, чем выгоды. Ну и оплаченный дорогущий психиатр тоже не помог. Еще бы. Что членом сделано, таблетками не задавишь. Имя таинственного жертвователя осталось семье неизвестным. Единственная, кто мог его знать — мать Егора, но как к ней подойти с таким вопросом я представлял слабо. Если не считать использования запрещенных фармакологических средств. Да и времени почти не было. Хотя… — Налоговая инспекция. Результаты нашей проверки установили, что Вы утаили от уплаты налогов сумму в четыреста тысяч гривен. Цифру я сложил долгим путем мучительных подсчетов и успел вовремя, вписавшись в рабочий день. Вызвал Егорову мать в кабинет директора школы, где она работала, и сразу в лоб. Сочетание уверенности и черного строгого костюма сработало безукоризненно, никто даже и не попытался спросить у меня документы. — Сколько? — миловидная русоволосая женщина неподдельно ошеломлена. Если бы я встретил ее на улице — никогда бы не подумал, что они с Егором родственники. Округлые мягкие черты лица не имеют ничего с ним общего. На отца он похож куда сильнее. От матери же … ну, разве что линия носа. — Четыреста тысяч. По нашим данным, именно столько вы потратили на лечение сына, без документов, поясняющих происхождение такой внушительной суммы. — Это была благотворительная помощь! — голос у нее срывается, и глаза бегают, показывая белки. Сама понимает, что объяснение не убедительное. — Ваши объявление вышли первого числа в девять утра, а уже в пять вечера… Особенно давить мне не приходиться, достаточно строгого взгляда и она уже рыдает в платочек, вместе со слезами рассказывая свою историю. Если бы я был налоговым инспектором — не поверил бы. Но я им не был… *** Лысики увезли меня обратно в Днепр. Вся студия, со вспомогательными помещениями располагалась в каких-то советских времен туннелях, с одним единственным входом, охраняемым денно и нощно. «Звезды» обитали в комнатенках, больше напоминавших камеры, если бы не большие роскошные кровати. Впрочем, таких, чтобы держали насильно, к этой кровати цепями прикованными не было и в помине. Кто по зову души, кто в погоне за деньгами, кто, как я, добровольно долги отрабатывал. Именно добровольно — первым делом я попал в мягкие лапки менеджера Зиновия, который долго полоскал мозги перед подписанием контракта, что это исключительно моя добрая воля и если что, я могу сразу уходить. Ну да, в «приветливый» наружный мир, где прямо у порога поджидали качки, чтобы побеседовать по душам о долгах и неустойках. В принципе особо желающих удрать не было — контингент подбирался из испорченных детдомовских детишек, для которых чистая кровать, много жрачки и свободный доступ к выпивке, ей были забиты под завязку бары в комнатах, были верхом мечтаний. Еще телик, игрухи какие-то электронные, чистые мытые партнеры (держу пари, у большинства моих «коллег» первыми были какие-то бомжи в подворотнях) — зачем куда-то бежать? Деньги номинально выплачивали, за хорошее поведение гулять отпускали, но никто особо и не стремился. Я тоже. Включил дурочка (благо со скульптором я молчал, как рыба) и вел себя, будто заводная кукла — покорно открывал ротик и подставлял попку, вечерами обливался водкой, создавая иллюзию, что напиваюсь вдрызг. В комнатках камеры стояли, и к «плановым» сценам в готовые фильмы нередко добавляли самодеятельность упившихся звезд. Я старался от таких сцен особо не увиливать и недовольства не показывать. Разве что укусить подушку, уткнувшись в нее лицом. Из таких мест выход один — трупом в реку, стоит что-то заподозрить начальству, по папочке знаю. Ну, я и сделал все, чтобы начальство ничего не подозревало. Даже мои блуждания по бункеру, якобы в пьяном угаре, ни у кого не вызывали подозрений. Ждать и запоминать — все из чего состояла моя тогдашняя жизнь. Сценическими моими успехами начальство было не слишком довольно. Слишком вялый, слишком скучный, да и внешность банальная. Даже выкрашенный в белый цвет ежик не спасал. Рано или поздно от меня бы избавились, но наступило время разбрасывать камни. Отключить камеры, наведаться в кабинет за кой-какими бумажками и включить пожарную сигнализацию. Пожара Зиновий, управляющий хозяйством в бункере, боялся больше всего: датчики и душики были натыканы где надо и не надо, ведь уйма ткани и драпировок горела лучше соломы. Поджигать по-настоящему не было никакого смысла: любое одиночное возгорание тут же потушили бы. А вот когда взвыла сирена, и все помещения оказались в тумане из воды и пены, общая паника снесла охрану, и все обитатели студии оказались на улице, под ледяным весенним дождем и темным, скалящимся молниями небом. «Звезды» сбились в жалкую кучку, откуда-то потихоньку набирались зеваки, Зиновий метался, будоража перепуганную охрану, а издалека наползал вой пожарной машины. И я ушел. Спокойно, не торопясь. Папулик не раз твердил — ничего не привлекает внимание больше, чем бегущий и оглядывающийся человек. Я и не оглянулся. Ни разу. Душу грели спрятанные за пазухой бумаги, и холода даже в тоненькой порнопижаме я не чувствовал. Был поздний вечер, прохожих мало, от фонарей я старался держаться подальше. Неожиданно мне улыбнулась удача, и я наткнулся на вывешенные для просушки во дворе штаны и куртку. Они были велики, мокрые и сырые, но висели внизу, избавляя меня от необходимости лазать по балконам с риском сорваться и попасться, и давая запас времени. К нычке своей я добрался под утро. Достал документы, карточку. Снял немного денег и купил одежду и краску для волос в первом попавшемся дешевом магазине. И отправился на призывной пункт, предварительно сделав пару звоночков. В ментуру, где бумажки лежат. И Игорю. Последнее было глупо и мелко, но удержаться не смог — и проорал в трубку все, что я о нем думаю и что его ждет в тюрьме — поставщик детдомовского мяса был слишком мелкой сошкой, чтобы отмазывать, а зэки таких не любят. Или слишком любят, как посмотреть. Но в тюрьму он не попал. Сел в машину вместе с двенадцатилетним сыном и полетел в Днепр. Чтобы разбиться по дороге. В армии было легко. Несмотря на почти год ленивой и расслабленной жизни, форму я вернул себе быстро, а зубастости мне всегда хватало. Так что когда ушлый лейтенантишка нашел кассету с моим участием, выставить его геем оказалось проще простого. Еще бы! Мало ли похожих людей, в таком ракурсе еще попробуй рассмотри, а вот тот, кто фильмы такие покупает — пидарас без вариантов. Ну и Антон подсобил, земляк все-таки, он был уже сверхсрочником, сержантом. Где я провел отрочество, он благоразумно не расспрашивал, детских добрососедских отношений было достаточно, чтобы быть для него своим, в отличие от северянина — лейтенанта. Рекомендации днепровских дрессов тоже пригодились, и отправили меня служить в кинологическую часть в Западную Украину, на границу. Я бы предпочел, конечно, быть где-то к Днепру поближе, но и так неплохо. Хоть и лично не порыскаешь, зато был доступ к сети. Да и работа с собаками гарантировала надежный кусок хлеба. Три года — это немного. Но и не мало. С одной стороны, меня — «звезду» позабыть успели, с другой — хоть ту конкретную киностудию и прикрыли, но высокое начальство ушло нетронутым и продолжало цвести и пахнуть. Из кусочков и обрывков новостей и милицейских сводок рисовалась красивая картина противостояния двух днепровских порно и наркодилеров, и заветной мечтой моей было подсобить утопить одного. Того, что вздумал на мне зарабатывать, и по дурацкой случайности входил в команду, что лишила отца бизнеса, а может и жизни. Впрочем, жизни не наверняка. Там кроме них хватало желающих и пособников. Так что дорога у меня была одна. Обратно в Днепр. Заработанные еще до порно денежки, успели обрасти в банке небольшими, но приятными процентами, на месяц-другой бы хватило, невзирая на инфляцию, и я отправился наводить мосты со второй стороной. Просто явиться и сказать «давайте, давите врагов», было слишком ненадежно. Все они одним миром мазаны, да и шантаж финансово выгоднее. Поэтому к руководству второй группировки я пришел, как папин сын. За наследством. Компаньоны же, все дела. Руководство впало в ступор. С одной стороны, перед братвой неудобно, такое не ценят. С другой, отдавать немалую долю бизнеса сопляку, которого давным-давно все считали мертвым - тоже не с руки. Так что из всех «заводов, домов, пароходов» вернули мне только домик, принадлежавший еще деду матери, но и то хлеб. Ну и работку подыскали не пыльную, по художественной специальности, денежную, но без доступа к ценной информации. Сильно она мне надо была. Мне своих источников хватало. Вторым в моей жизни бонусом от судьбы, после памятных штанов, стало то, что Антон пошел в милицию и успел дослужиться до капитана. И очень хотел стать полковником, для чего ему не хватало громкого и красивого дела. Громкого, но интересов покровителей не затрагивающего. Я его и сляпал. Из сплетен, остатков украденных бумаг, рассказов дружков и похвальбы врагов. Собственно сделал я очень мало. Кинул снежинку, что превратилась в лавину и перемолола всех, типа друзей, откровенных врагов и тех, кто просто стоял на обочине. Антон получил своего полковника, вместе с назначением в родное захолустье. Я остался при работе и доме, правда, работодатель поменялся. Большинство, если не все пострадавшие о моей роли в этом дурдоме даже не подозревали, что меня очень устраивало. Из знавших в живых остался только Антон. А деньги на лечение Егора дал руководитель структуры, после моего возвращения из армии застреленный в ходе одной из разборок. Наследников и родственников у него не осталось, так что и эта ниточка оборвалась. Разве что с какой-то белки ему вздумалось написать пояснительное письмо Егору, с указанием вскрыть на двадцатилетие, но верилось в это слабо. Вряд ли он что-то знал о моем существовании больше, чем снимался такой, да сбежал… *** Нервы все-таки пошаливают. Некрасиво комкаю разговор. Ухожу. Поздно уже, утром надо быть дома — площадка, азиат, работа, дом опять-таки. Нет, щенка видеть я не хочу. Или боюсь. Или… Нет, не надо об этом думать — педаль вжимается в пол, и серые тени деревьев в свете фар сливаются в сплошную полосу. Спокойно, на тот свет я не тороплюсь. Вроде бы. Или тороплюсь — вместо дороги перед глазами стоит Егор: глуповатая улыбка, неровный ежик волос, мерзкий жест — подбородком вперед и вбок, прохладный запах, шероховатость кожи и угловатые выступы — локтей, коленей, позвонков, и ветер начинает свистеть в дворниках и полуприкрытом окне… В результате на повороте к поселку я оказываюсь, когда солнце прочерчивает первую светлую полоску над горизонтом. На море штиль, оно не шумит, а тихо вздыхает по уходящей ночи, и кажется, что издалека доносится шипение испаряющейся воды, сквозь которую прорывается на небо дневное светило. Во двор я не заезжаю. Некультурно бросаю девятку на повороте — все равно в такое время тут никто не ездит, иду на пляж. Реа понуро бредет следом, жалобно оглядываясь на калитку — то ли поспать хочет, то ли навешать люлей занявшему ее вольер азиату. Останавливается у кромки воды. Надо бы выслать ее плавать, но… Лень? Жалко? Неспешно размышляю, лениво болтаясь у заросшего тиной и ракушками буйка. Или не хочется, чтобы она мочилась, ведь тогда придется ее мыть, а значит, заходить в дом. А так можно податься сразу…Куда? На завод, на поиски работы, на площадку. Куда-нибудь. Потому что я не хочу видеть Егора. Не могу. Я не ломал машину, не подстраивал аварии, не заставлял отца брать его с собой. Я не виноват. Не виноват! В конце концов! Это его отец, только он и точка. Я тут ни при чем. Каждый сам строит свою судьбу. Я же смог… Неожиданно вспоминаю свой кинодебют — двух жирных уродов и первый чужой член. Я сосал его добрых два часа, под вопли «режиссера» и хихиканье опытных звезд, до судорог в челюсти, до рези в глазах. Чувство вины испугалось и уступило место куда более нормальной и естественной злости. Поднимаюсь в воде и ору Реа: — Плавать! Несусь навстречу, так, как могу, она едва успевает проплыть десяток метров, и иду в дом. Черт с ней, с девяткой, ничего ей на улице не будет. Азиат встречает меня воющим лаем, что, в общем, не так плохо. Хуже, что лает он из будки, но и это пережить можно. Реа обдает меня песком и тиной, встрепенувшись перед атакой на сетку. Сетка вполне выдерживает ее изнутри, и снаружи прорваться тоже не получается. Кобель затихает и только скрежет прогибающейся проволоки нарушает утреннюю дремотную тишину. Ну, еще и стук двери за спиной. Оборачиваться… Зачем? Это не баба Тоня, не Светка… Реа очередной раз отлетает от сетки и оборачивается. Виляет хвостом. Нет, не так радостно-заполошно, как делает дворня и пуделя при виде знакомого раздатчика еды. Чинно и не спеша, с грацией и достоинством как и положено при виде «своего». Не хозяина, но «своего». Потом еще разок. И еще. Я смотрю на нее и дышать тяжело. Стоять тяжело. Существовать тяжело. Вся сотня километров воздуха надо мной неподъемна. Лечь и ползти, поскуливая, к азиату в будку. Мне страшно. Так быть не должно. — Привет. У Егора спокойный, чуть хрипловатый со сна голос. — Привет. Я на него не смотрю. Затылком чувствую, как он наклоняет голову, вздергивая подбородок вперед и вверх, трется щекой об плечо. Азиат гораздо интереснее. Тем более, что он выполз-таки в центр вольера. За спиной тишина. Напряженная, острая, направленная. Лучше уж стоять под дулом пистолета, чем под прицелом этой тишины. Она тянется, длится, взводится, словно пружина арбалета, одно неровное движение — и сорвется стрелой, пробьет насквозь, вывернет. Хлопает дверь. Шаги я слышать не могу, они мне мерещатся. А вот шум воды и клацанье чайника через открытое окно кухни я слышу отлично. Я трушу. Отчаянно трушу, как никогда в жизни, и чувство это настолько незнакомое и чужое, что от этого еще страшнее. Так нельзя. Я не могу себе это позволить. Тем более, что эти все страхи — бред и блажь. Дел немеряно. Встряхиваюсь, и с головы, как у Реа, сыпется морской песок, осколками идиотских чувств. Ловлю собаку за шкирку, веду ее в душ, прополаскиваю и наскоро прочесываю. Точнее, делаю вид, что прочесываю — так пара небрежных движений щеткой по голове и лапам. Из кухни доносится позвякивание и запах кофе. Домашний уют, твою мать. Реа вылетает во двор изливать свою обиду азиату. Или на азиата. Смотрю на телефон. Один звонок, или даже просто пара слов, и больше не будет причины зависать перед каждым порогом. Так нельзя. На обеденном столе дымятся две кружки и нагло лыбится тарелка с яичницей. И салат нарезан правильно, крупно. Егор стоит у кухонного стола и тарабанит по нему пальцами. Нет, не тарабанит. Едва касается, без звука, быстро и резко. Я почти слышу ритм сальсы. В движениях руки, в шевелении губ. Почти. Просто фантазия у меня хорошая. А смотрит он в стену. Если смотрит. В истории болезни сказано, что периоды полной слепоты короткие, но частые, и провоцируются самыми незначительными нервными потрясениями. Интересно, а мое возвращение — это нервное потрясение или нет? Скорее нет. Оборачивается, улыбается, мерзко вздергивая подбородком вперед и вверх. Мне уже не страшно. Не стыдно. И обязанным я себя больше не чувствую. Злоба вымывает все. Хватает за горло. Душит. Давит. До мути в глазах. Так что разницы между щенком и его горе-папашкой не заметить. — Не выкидывай только. Сам съем. Нет, улыбаться он не перестает. Такое впечатление, что не может, как собака алкаша не может перестать вилять хвостом при виде хозяина, сколько он ее не пинает. Я уже могу дышать. И думать, кажется, могу. И даже изобразить удивленный смешок. — Спасибо за завтрак. Думать не о нем, нет. А о планах. На первом месте азиат, потом команда. Потом… Егор обходит стол, мимоходом цепляя меня за плечо, и от прикосновения сыплются искры. Внутренности сворачиваются в готовый взорваться ком. И новый приступ ненависти мешает спокойно доесть. Ненавижу быть слабым. Ненавижу быть зависимым. Ненавижу хотеть чего-то с такой силой, такие желания не дают жить нормально и контролировать свою жизнь. Ненавижу, когда что-то выходит из-под контроля. Егор тут ни при чем. Бесполезно винить порог, об который споткнулся. Винить надо себя, и свою невнимательность. Пора брать себя в руки. Договориться за квартиру, хотя бы в доме с аркой, найти третью работу, забрать ключи и продолжать искать автора веревочки среди местных, забыв о его существовании в принципе. А пока азиат. Надеюсь, за сутки он достаточно проголодался. Возиться с ним долго и гуманно я не собираюсь. Трус — еще не значит, что дурак. Запасаюсь мясом, сумкой, запускаю Реа в дом. Выжидаю момент, когда пес выходит из будки и закрываю вход туда — простая кнопочка, захлопывающая дверцу лаза здорово облегчает жизнь. Теперь прятаться ему некуда. Захожу в вольер, и кобель начинает с воплями метаться у задней стенки. Подойти и укусить ему слишком страшно, да и бесполезно, я как-то не настроен позволить себя кусать. Накидываю удавку, придушиваю до полуобморочного состояния и пока он в отключке, надеваю прочный кожаный ошейник, намордник и заточенный строгач. Снимаю удавку, жду, пока он придет в себя и подтаскиваю. Общаться ему со мной совсем не хочется, кобелина мечется из стороны в сторону, как пойманная на удочку акула. На полметра, ближе не надо. Силенок у него не так много, жизнь на цепи накачке мускулов как-то не способствует, поэтому и затихает довольно быстро. Я тоже не шевелюсь. Молча смотрю ему в глаза, давая возможность привыкнуть к тому, что я рядом. Пауза длится недолго, и он снова начинает рваться. Пусть себе. Поводок, сшитый из парашютной стропы ему не порвать. Да и столбик, к которому примотан поводок, надежно вкопан. Снова затихает, ложится, не сводя с меня глаз. Ему так страшно, что я вижу как шевелится шерсть там, где колотится сердце. Ну что ж пора приступать ко второму этапу. Подтаскиваю еще чуть поближе, ограничивая свободу маневра и не обращая внимания на его трепыхания, начинаю гладить по голове, спине, бокам. Медленно, плавно, пока пес не замирает, то ли успокоившись, то ли от шока. Впихиваю кусок мяса в намордник. Глотает. Отлично! Еще кусок. И еще. Тело под руками расслабляется, утрачивая монолитную, стальную твердость. А теперь можно и поучиться ходить на поводке. Отцепляюсь от столбика и тащу пса на себя. Негуманно тащу, строгачом. Весь фокус в том, чтобы мгновенно ослабить натяжение, как только собака начинает двигаться вперед. Ну и не упасть желательно, все-таки разница в весе у нас каких-то пару десятков килограмм. Азиат решает впасть в истерику, но надолго его не хватает и уже через пяток минут он почти прилично идет рядом, не забывая сглатывать засунутые в намордник кусочки. Не клинический психопат, что не может не радовать. Снимаю намордник. Кобель подозрительно косится, но укусить не решается. На сегодня хватит, пожалуй. Завожу назад в вольер. Самое сложное — снять ошейники. Для этого надо наклониться к собаке, но лицо оказывается излишне близким к морде и, соответственно, к зубам, но и тут все проходит на удивление гладко. Даже сразу улепетывать кобель не помчался, а доел остатки мяса с руки. Громкий стук в калитку нарушает идиллию. Азиат отскакивает назад, в доме начинает орать Реа. — Олег, мать твою, офигел ваще! Всю дорогу перегодил! Тихо ругаюсь про себя. Я и правда забыл про брошенную на улице машину, и негодующий под калиткой Славка никак не может попасть домой. Выхожу. Присвистываю. За девяткой выстроилась целая кавалькада разнообразного транспорта, от мопедов до длинномерной фуры и даже телеги, запряженной парой гнедых коников. И все явно демонстрируют желание попасть в переулок, ведущий к Славикову жилью. Точнее к дому Ивановны, а он живет у тещи в «приймах», о чем та никогда не забывает лишний раз напомнить. — Че это за переполох у вас? — Да бабка на старости совсем крышей сдвинулась! — Славик от злости и жары багряного цвета, с виска текут не капли, а ручьи пота. — Родичей, видите ли, надумала звать, кому дом отписать выбирает. Дочка родная ее не устраивает! Не так кормит, не так поит! Угукаю, не вдаваясь в подробности и не вслушиваясь особо в дальнейшие злобное брюзжание. Дочка, Славикова жена, Ирка, Ивановну уж точно не кормит — не поит. Она за всю жизнь ни дня не работала, и не собирается, сутки напролет торча то в кровати с книжкой, то у компа. Максимум, на что она способна — смахнуть пыль с подоконника, между трепотней с подружками по мобилке. Сначала ее папа, ныне померший, капитан дальнего плаванья кормил, потом Славик в жены взял. У Славика тогда бизнес начинался, папашка Иркин чуток подсобил, и они перебрались в домик покруче тещиного с домработницей для ухода за Иркой. А потом папаша помер, а Славик крупно погорел, и от былого благополучия у него осталась только ауди да дом, записанный на Ирку, и все семейство живет на деньги от сдачи этого самого дома, сами же торчат у тещи. Женушка привычно бездельничает, Славик пытается барахтаться, но денег ему вечно не хватает на старт, а дом Ирка, подначиваемая Ивановной, продавать отказывается категорически. Чтобы не остаться вообще сирой и босой, капитанской пенсии Ивановны на двоих явно не хватит. Как и приработка няньки — бабка всю жизнь воспитывавшая чужих детишек и в свои семьдесят была нарасхват у молодых родителей, желавших податься в загул. Любимым ее занятием было перечислять, кого она в люди вывела, и доводить зятя. Страшная штука теща. Извинился перед кавалькадой и еще раз перед Славиком. Загнал машину во двор. Берусь за телефон. Найти квартиру, выселить щенка, найти работу. Хотя… Егор сидит на кровати, мнет в руках очередной ком пластилина. Как-то будет все это слишком. Он не виноват, в том, что я не могу с собой справиться, да и жилье обойдется сейчас в бешеные деньги. Жалко. Будем рассматривать сие как повод тренировать выдержку. Беседую с потенциальными работодателями и наблюдаю в зеркало, как Егор что-то лепит сидя на кровати. Крутит, чего-то добавляет. Засовывает под кровать. Фигурка слишком маленькая, толком не рассмотришь. Да пошел он. Отворачиваюсь. Сосредотачиваюсь на разговоре и записях. И не слышу, как он подошел сзади, чтобы, дождавшись пока я положу трубку, обхватить руками и бесцеремонно укусить за шею. Даже не напрягаясь выдать укус за поцелуй. Оборачиваюсь, и Егору приходиться меня выпустить, но руки он не опускает. Боится, что я его стукну. — Я через двадцать минут уезжаю. — Видишь, у тебя есть целых двадцать минут. Он не улыбается почти. Так, одна сторона рта чуть приподнята. За двадцать минут что можно успеть? — Хорошо, соси. Брови над очками сходятся, рисуя на лбу единую волнистую линию. И уши похоже краснеют, хотя в сумраке гостиной толком не видно. — У тебя лучше получается. Профессиональнее. Нет, я не скриплю зубами. Улыбаюсь. Старательно улыбаюсь. Я ведь и правда профессионал. Даже не краснею. — Тебе виднее. Мне еще собраться надо бы. Хотя бы одежду выбрать. Но даже повернуться не успел, как наглая тварь хватает меня за руку и толкает на диван. Из кухни с рыком вылетает Реа, на выкрикнутое в два голоса: «На!», изумленно садится на хвост и задом отползает назад. Оказаться под щенком я не желаю и изворачиваюсь, подминая его под себя. Точнее пытаюсь, Егор тоже не хочет быть снизу. Настолько не хочет, что грохается на пол, тут же вскакивает и садится сверху, хватаясь за горло. Но желания драться у меня если и было, то быстро прошло. Не сопротивляюсь. Даже руки не поднимаю. Егор долю секунды душит по-настоящему. Потом отпускает, садится мне на живот. Очки непроницаемо мерцают и губы кривятся. Нет, это не улыбка. Попытка хищника превратить оскал в улыбку. Приподнимается, чтобы стащить штаны вместе с трусами. Сдвигается чуть вперед. По спине пробегает мороз. Не от страха, от… — Даже не думай. — Молчи, времени мало. Расстегивает мои джинсы, сдвигает резинку трусов. Равнодушие изобразить не получается, стоит так, что никак проблем, чтобы сесть у него не возникает. Без смазки это не так уж легко и приятно, но сам захотел... Пытаюсь ухватить его за бедра, но Егор перехватывает руки, прижимает над головой, и шепчет в губы: — Я сам, лежи, я сам. Пара плавных движений и я перестаю видеть, слышать, ощущать и возвращаюсь на землю, только от влаги на лице и насмешливых слов: — Не спи, у тебя всего пять минут. Капли на губах пахнут мятой и солью, и я с трудом удерживаюсь, чтобы их не слизнуть. Стираю рукой, заодно смотрю на часы — пятнадцать минут прошло. Однако… В душ, одеться. Бегом-бегом, чуть ли не быстрее, чем в армии. Когда выхожу в зал, Егор привольно раскинулся на диване, свесив руку на холку Реа, а ноги закинув на спинку дивана. Ни натянуть штаны, ни прикрыться он даже не подумал. — Я же говорил, что буду сверху. Улыбается он точь-в-точь как отец. Ну, и отлично. Так будет проще. — Ты правда в это веришь? Яду в моем голосе достаточно, чтобы улыбка потускнела, а нахмуренные брови спрятались за очками. Дверь захлопывается за пушистым хвостом в ледяной тишине. Замечательно. Надеюсь, когда я вернусь, он соберет вещички и подыщет себе другое жилье. Одиннадцать ноль-ноль. Завод, в три дамп-команда. Домой я попадаю в пять, есть три часа поспать до работы. На кухонном столе закутанный чайник и сверху записка. Одно слово: «Да». Вот тебе и вся гордость. Очередь в туалет куда страшнее звания постельной игрушки. Такие не стоят и капли внимания. Спать. Расстилаю постель, укрываюсь. Подушки пахнут стиральным порошком — цветами и химией. Ни мяты, ни соли, но засыпая я вижу во сне именно этот запах. И слышу голос, ласковый и уверенный. — Где твой папа, мальчик? Я молчу. Меня словно двое, я-взрослый, который спит и знает, что это сон, и я-мальчик, которого спрашивают. Я-мальчик думает о том, что ему тысячу раз твердили, что нельзя рассказывать, где папа и какой дорогой поедет, но ведь спрашивает старый папин друг. Я-взрослый — о том, что ничего исправить нельзя. — Где твой папа? — На даче... — это мой голос. Голос моего прошлого, тонкий, ломкий, противный. — Он назад поедет дальним путем. Свет гаснет, и я один на дороге. И ласковый голос кричит сзади: — Никого больше нет. Все умерли! Я бегу к лестнице, быстрее и быстрее, подстегиваемый криком: — Все умерли! Лестница нескончаемая, я бегу быстрее и быстрее, спотыкаюсь и лечу в пропасть. Лечу… Лечу… И просыпаюсь. Это всего лишь атавизм. Память предков, о том, что упасть страшно. До работы два часа. Минут пятнадцать потаскать по двору азиата — голод обладает редким свойством притуплять страх, он сам подходит и даже не пытается цапнуть, пока я изображаю стойку. Ну и ладно. Завтра можно и на улицу податься. Готовлю еду. Нет, не для щенка, для себя. На двоих из чистой вежливости, да и вряд ли голодранец оценит изыски итальянской кухни. Им всем лишь бы майонеза побольше. Выкладываю салат ровными дугами, на верх водружаю веточку кинзы. К полуночи как раз пропитается. Пора на работу. Там неприятный, но не слишком неожиданный сюрприз: Леха увольняется, а значит и мне придется. На типографии круглосуточные дежурства и найти другого чудака, который согласится делить со мной зарплату ради возможности спать ночью маловероятно. Замдиректора уговаривает остаться, обещая звезды с неба и всяческие поблажки. Реа их очень устраивает. Второй такой нет. Вежливо отказываюсь, ссылаясь на офигенную занятость и тихо матерюсь про себя. Остался только конзавод. Единственную подходящую работу я протупил, а все остальное строго на сутки. По стоянкам, что ли, походить? Но там платят не ахти, да и своих шавок полно. А с тявкающими истеричками у Реа разговор короткий. За этими невеселыми раздумьями наступило утро. Хорошее такое утро, солнечное и прозрачное, овеянное прохладным, ласковым ветром. Так хочется верить, что все будет хорошо. Невзирая. Домой возвращаюсь в восемь, нагруженный до отказа газетами, рыбой, креветками и прочими морскими радостями, а еще комплектом трусов, шорт и сандалий. Ветошь в моем доме раздражает. Даже если она не моя. Азиат почти не лает. Так, тявкнул пару раз для приличия и остался стоять у калитки, повиливая хвостом. Егор стоит на крыльце и хвостом не виляет, но улыбка у него до неприличия счастливая. Спихиваю на него часть пакетов. — Чего не спишь? — Выспался. Ну, как знаешь. На столе вместо остатков вчерашнего пиршества — заварочный чайник. Замерзшей яичницы не наблюдается. Аж странно. Запихиваю рыбу в морозилку, вещи вручаю щенку. — Что это? — и я почти верю в звенящее в голосе недоумение. — Одежда. — Спасибо, мне своей хватает. Впихиваю отложенное обратно в руки. — Носи. Не хочу, чтобы по городу сплетничали, что мне бабок на шмотки для новой игрушки не хватает. Он задыхается, и я успеваю сделать два шага в гостиную, когда сзади раздается сдавленное: — Ах ты, сука! — и между лопаток прилетает пакет с одежками. Не очень-то и тяжелый, но запущенный с такой силой и так удачно, что спотыкаюсь и лечу на пол, едва успевая подставить руки, чтобы не впечататься носом в линолеум. Что, в общем-то, приносит мало пользы, потому что следом за пакетом на спину обрушивается сам Егор и со всей дури бьет головой об пол. Где под тонким слоем линолеума вполне себе конкретный бетон. Вокруг загораются звезды, и вяло пытаясь приподняться на дрожащих руках, я думаю про всякую чушь. Например, про то, что в фильмах главный герой никогда не отключается от одного удара лбом об пол. Врут. И тут прилетает второй раз. И откуда у него столько дури? Вокруг быстро темнеет, и я шепчу в нарисованный квадрат: — Хватит. Пусть не услышит. Я сдохну и никаких проблем. Там темно и тихо… Из сумрачного покоя меня вырывает резкая боль. На этот раз в затылке, но звезды разлетаются так же, если не еще веселее. — Сволочь, — хрипит Егор и на губах ни следа привычной ласковой полуулыбки. Тонкие губы кривит бешеный звериный оскал. — Какая же ты сволочь! Странно, что ты хрипишь. Это мне надо хрипеть, душат-то меня. Мысли трехмерными лентами расползаются в багряной тьме. Последнее, что вижу — недоумевающе наклонившая голову Реа, замершая в дверях. Сука… Я не хочу открывать глаза. Там тихо. Там хорошо и мирно. А надо. Тошнота подкатывает прибоем, возвращая в этот мир на своих вонючих волнах. «Лучше бы я умер» — первая связная мысль. Надеюсь щенок свалил и никто не будет смотреть, как я корчусь в собственной блевотине на полу. Не свалил. Потому что следующее, что я чувствую — это лед на лбу и на затылке и руку, которая не дает смахнуть его прочь. И лежу я на диване. Надо открыть глаза. Встать… Сказать… Получается только последнее и сквозь сжатое рвотными спазмами горло я с трудом выталкиваю: — Я вообще-то пошутил. Реа виновато тычется в свесившуюся с дивана руку. Егор молчит, сквозь гул крови в ушах прорывается только его хриплое нервное дыхание. Надо… Я должен… Встать… Выгнать прочь… Рвота подкатывает ко рту и все, на что меня хватает — повернуться, отшвыривая пакет со льдом. Собака успевает увернуться, а вот коврик вряд ли. Он хоть и круглый, но не бегает. Одно хорошо, рвать особо нечем и я тупо смотрю, как в желтом тазике плещется лужица желчи. Продуманный сучонок. А я, оказывается, уже открыл глаза. Рвота волшебным образом прочищает мозги, и на Егора я смотрю волне осмысленно. Подбираю пакет с мороженым рубцом и устраиваю голову обратно на кулпаке. Кулпак куда удобнее рубца и не воняет. Цвет лица у моего несостоявшегося убийцы белый-белый. Словно ластик стер с его лица все краски и губы дрожат. — Там в морозилке под мясом еще один кулпак есть. Принеси. Он подрывается похлеще малинухи, подстегнутой шокером, не вписывается в поворот, врезаясь плечом в косяк и долго возится на кухне, перекладывая мясо с грохотом, болезненными взрывами отдающимся в моей несчастной башке. Я пытаюсь серьезно думать. Очень серьезно и критично, без всякого: «Ну так притворяться нельзя». Можно. Можно все. Только зачем? Если уж и впрямь надо было меня убить, так добивал бы. Море все скроет, да и напрягаться в моих поисках никто не будет. Невзирая. Или даже благодаря имеющейся репутации. Особенно, если его «ведут». А если это все самодеятельность, то уж сам бог велел — добить или выгрести то, что поценнее и делать ноги. Пока не очнулся и Реа не подуськал. Или милицию не вызвал. Значит… Не игра? Не… Егор опять врезается плечом в косяк, с таким перестуком костей, что можно подумать, что он весь рассыпался по частям, вместе с моим черепом и разлетелся осколками по плитке. Жмурюсь, чтобы потушить разгорающиеся искры, а когда они гаснут и решаюсь открыть глаза: Егор стоит рядом, и голубоватый пакет в его руке выплясывает замысловатый танец. Устраиваю его на голове, сбросив рубец на пол. Реа настолько в печали, что даже не пытается его надкусить, продолжая жарко пыхтеть носом в макушку, а убивец сползает на пол, прислоняясь спиной к дивану. Так что очень удобно положить руку ему на голову. Странно, вроде и не такие короткие у него волосы, пару сантиметров точно, а стоят дыбом. Колются, что те иголки. — Олег… — начинает он, но я перебиваю: — Расскажи про аварию. — Чего?! — поворачивает голову и вскидывается, собираясь встать. Удерживаю. Точнее жестом намекаю, что не надо, и он послушно опускается обратно. -— Зачем тебе это? В голосе нет удивления. Только горечь, отзвуки давнего горя и обиды. — Расскажи. — Нет, — минутная растерянность прошла . — Олег, я лучше…. Перебить его не успеваю — все глушит звонок в калитку. В глазах темнеет, и разрывающий уши звон превращается в ворох искр, разлетающихся вокруг меня. — Это скорая, — Егор идет к дверям, там уже стоит азартно виляющая хвостом Реа, едва не подпрыгивающая в предвкушении. Хватает ее за ошейник, я не успеваю даже открыть рот, как она аккуратно компостирует ему шаловливую ручку, чуть ниже локтя. Хорошо хоть отпускает сразу, без фирменного мотания головой. Пострадавший изумленно смотрит на капли крови, рисующие японский кроссворд в клеточках линолеума, и тянется было снова, но я уже успеваю вмешаться. — Не тронь ее. Реа, кухня! Блондинка оглядывается на меня, соображая, смогу ли я заставить ее силой, и решает не проверять. Уходит, послушно укладывается в центре. — Дверь подопри. Вот так. А теперь иди, открывай. Говорить так тяжело, будто каждое слово отлито из расплавленного свинца — выталкивать их из горла почти подвиг. Э, да я что-то совсем сопли распустил… Несмотря на звон в ушах (или благодаря ему), каждый звук я слышу четко, будто кто-то резцом вырезает его на черепе изнутри: нетерпеливые звонки, шарканье Егора по стриженной траве, щелчки замка на калитке — видно не может открыть с первой попытки, поскуливание офигевшего азиата… Или это глюки такие? — Открывайте, милиция! О, это точно не чудится. Мысли начинают метаться в башке, как летучие мыши, цепляя своды и устраивая камнепады из боли и бредовых идей. Какого лешего тут милиция? Неужто этот дурной щенок ляпнул скорой, что сам расколотил мне голову? Нет, мозгами там и не пахнет. Подрываюсь с дивана. Мир с визгом и фейерверком закручивается вокруг, но назад я не падаю. Нельзя. Вперед. Дверцу бара я нахожу наощупь, через искры и вспышки почти ничего не видно. Почти. Коньяк я тоже скорее угадываю, чем замечаю. Обдираю пробку об рейку, и лью в лицо и на грудь. От резкого запаха тошнота снова подкатывает, но поддаваться нельзя. Два шага назад к дивану — просто тринадцатый подвиг Геракла. Успеваю. Когда входная дверь открывается, я лежу и делаю вид, что пью из горла. Даже не делаю. Пью. С координацией плохо, обливаюсь, приходиться глотать, чтобы не задохнуться. — Валеера! — протяжный пьяный говорок даже не приходиться имитировать. — Валюсик! Вы к нам? Ей, ты! Налей гостям коньяка! Отказываться низзя… Валерка тут же отпускает Егора, которого он втолкнул внутрь, заломив руку за спину, демонстративно сплевывает и идет обратно, буркнув через плечо: «Антон тебе завтра устроит!» Хреновая штука очки. По огромным темным стеклам понять, о чем думает мой загадочный гость невозможно. Замер у двери с полуоткрытым ртом, не шевелясь. И молча. Вот и ладушки, молчи дальше. — Валюсик! — Молчи уже, алконавт, — Валя садится рядом, отодвигая забытый пакет с рубцом. — Что тут приключилось? В отличии от туповатого Валерки, фельдшерица вполне может сложить два плюс два и догадаться, что даже если меня и вправду убивали, я убийцу сдавать не хочу. — С лестницы упал, — улыбаюсь из последних сил. Обаятельно и придурковато. Валечка, ты же не любительница сплетен, сделай вид, что мне веришь и вали с миром. По гроб благодарен буду… — С лестницы? — переспрашивает она, и косится на металлическое сооружение, ведущее на второй этаж — узкие и крутые ступеньки завитые винтом вокруг шеста. Никаких перил. Сверзиться оттуда проще простого даже трезвому. Я знаю, пробовал и не раз. — А ну, скажи сколько пальцев? Пятиминутная беседа забирает столько сил, словно я разгрузил два вагона угля. В конце концов, после загадочных жестов и просвечивания глаз, она соизволяет оставить меня в покое и дома, под клятвенное обещание больше не пить спиртного, а пить выписанные таблетки. С завтрашнего дня, когда протрезвею. Егор уходит ее провожать, так и не сказав ни слова. Молча возвращается. Молча подбирает бутылку и укладывает на место кулпаки. Молча выпускает Реа и подтирает пол, там где разлился коньяк и кровь. Которая кстати уже остановилась, и рукой он крутит как не в чем не бывало. Живучий. И терпеливый. — Почему? — он останавливается у дивана, не решаясь ни сесть рядом, ни на пол. — Захотелось, — говорить тяжело, думать тоже. И спазмы в желудке ничуть не делают меня ни добрее, ни внимательнее. — Руку перевяжи. В ванной там есть и бинты, и мазь. Только телефон дай сначала. Тонко пиликают часы. Десять. Удивительно насыщенное утро. Дозваниваюсь до бабы Тони, спихиваю аппарат на пол и закрываю глаза. На минутку. Шум в ушах пародирует морской прибой, и я понимаю, что уснул, когда падаю в пропасть и, рванувшись, просыпаюсь. Упасть мне не дают. — Какого хрена ты не на работе? За окном темно, коньяк выветрился, голова почти не болит, и говорить куда проще. — Отпросился. Морщусь, представляя, что он наговорил Андрею, и как я буду из этого дерьма выплывать. Егор понимает это по-своему и тут же подсовывает под нос жменю таблеток и стакан с водой. — Кетанов, феназепам и димедрол, — поясняет скороговоркой, не дожидаясь вопроса. — Баба Тоня принесла. Собираю пилюли губами. Рука у него пахнет спиртом, собачьей шерстью (гладил Реа и помыть руки, прежде чем хватать таблетки он не удосужился), и едва-едва заметно шафраном. Я подумаю обо всем позже. А пока поиграем в мир и покой. Сделаем вид, что забота настоящая… — Где Реа? — спохватываюсь, борясь с наплывающей истомой и сонливостью. Расслабляться нельзя! — Во дворе. Спи, я ее накормил, кормом. — Хорошо, — закрываю глаза и проваливаюсь во мрак. Драгоценную, беззвучную пустоту без снов, людей и сомнений. Почти умираю. *** Когда я просыпаюсь в следующий раз, светит солнце, верещат птицы, а за дверью поскуливает Реа. Полузабытое чувство — я выспался, ничего не болит, тело невесомо, кажется, взмахни руками и полетишь. Обманчивое ощущение, по прошлому опыту знаю: лежишь — здоров, как лошадь, но стоит встать — и штормит с адской силой. Сотрясение остатков мозга. Лучше уж отлежаться, тем более, что баба Тоня вчера приходила и есть приготовила. Кажется. На часах полдевятого. А где же?... Ага. Егор заснул, облокотившись одной рукой на диван и положив голову на эту самую руку. Адски неудобная поза. Нет бы лечь рядом или на пол на худой конец, раз уж так забота взыграла. — Егор, — в горле пересохло, хриплю. — Егор, проснись. Не слышит. Только вздыхает во сне, морщится. Очки чуть приподнимаются, открывая красные полоски на носу и щеке — надавили за ночь. — Просыпайся, шея отвалится, — провожу по затылку, легонько дергая за ухо. — Сейчас, мам… — даже глаз не открывает, соня. Ишь ты, домашний ребенок. Пнуть бы коленом в дурную башку, живо проснешься. Так нельзя. Завидовать плохо и не конструктивно. Это ему надо завидовать мне. Богатому жизненному опыту и уму. — Егор! Ты или вставай, или ложись по-человечески. — Чего? — он не открывая глаз, трет переносицу и глаза, приподнимая очки. Как котенок умывается лапкой. — Ой, бля! Ухмыляюсь, глядя, как он хватается за шею и крутит головой, пытаясь собрать на место позвонки и мышцы. Не злорадствую. Просто констатирую — сам виноват. Про себя. — Дай встать. — Тебе нельзя! — вскидывается, на миг мы смотрим глаза в глаза, но «слепой» быстро спохватывается и опускает очки, как забрало щита. — Лежи! — Не командуй тут. Я только в туалет и обратно. — Лежи! — Егор садится рядом, прижимая простыней к дивану, вроде это сможет меня удержать. — Я щас утку принесу. Долю секунды я соображаю зачем мне утка (воображение дурное — сначала в ванной утики плавают, потом крякают на сковородке) и, разозлившись, отшвыриваю на пол и простыню, и Егора. — Попробуй только, я тебе ее на голову надену. Встаю. Дом плавно покачивается вокруг меня, как пароход на легких волнах. Это терпимо, но злоупотреблять не стоит. До туалета и обратно. — Чаю лучше сделай. Лежа пить не слишком удобно, но ничего невозможного нет. Зато думать не мешает. О том, что день пропал — от одной мысли об экране ноута накатывает давящая дурнота, мелкий газетный шрифт рябит перед глазами. Мимо прошел Егор с двумя мисками с сухим кормом. Заботливый. — Азиата не корми. — Почему? Он же со вчера не ел! — Не корми. Отставляет миску, пожав плечами. Мимолетное желание объяснить почему, гаснет при воспоминании о презрительном «он же трус!». Что ты понимаешь… Все, что мне доступно — это пялиться в потолок и думать. Тасовать события, мысли и идеи. Резиночка, Днепродзержинск, Егор/Игорь, Светка, «Аниме-кафе», Антон… Кстати, об Антоне. Чего-то не хочется мне с ним беседовать, лучше уж трубку с телефона снять от греха подальше. Егор возвращается. Плюхается на пол, приваливаясь спиной к дивану и рука на его голову ложится сама собой. Как держава в царскую ладонь. Поговорить еще можно. — Расскажи про аварию. — Зачем оно тебе? Светка мало наболтала? — в умение тетушки держать язык за зубами Егор верит не больше, чем я. Пожалуй, даже меньше. — Ты и так убедился, что я гребаный псих. Чего уж теперь… В словах сквозит тоска. Волчья тоска по несбыточному, по тому, чего получить нельзя. О чем тосковать ему? О зрении? Об отце? Или о том, чтобы не быть пойманным на мелкой лжи? — Расскажи. — Нет, — короткое слово падает как засов на крепостные ворота. Эдакий пятнадцатиметровый брус из железа. Не сдвинуть, не поднять. Входа нет. — Я хочу услышать твою версию. Он молча мотает головой, щекоча ладонь. — Лучше я… — Я убил своих родителей. В воздухе зависает пауза, я почти слышу, как под белой полосой скрипят шестеренки. — Что?! — Тебе не рассказывали? Спроси, об этом любят посплетничать. Может, потом пробьет на откровенность. Потому что сколько раз спросит, столько версий и услышит. Правду знаю только я. Ну и дед, а он давно умер. — Не может быть! — Почему это? — он взволнован и возмущен, а значит и более открыт. Вопрос еще больше сбивает его с толку. — Ну ты же не в тюрьме. — Это было давно. Повисает пауза. Я что хотел, сказал, теперь только ждать, пару-тройку дней пока «клиент» дозреет. Егор мучительно раздумывает над сказанным, и я чувствую глубокие морщины на его лбу. — Не верю. — Как хочешь. Закрываю глаза. Сон подкрадывается на мягких лапках. Пытается втереться в доверие, манит, обещая неземное блаженство. Только без сна долго не обойдешься. Не время спать. — Ну тогда про отца расскажи, что ли. — Чего ты пристал? Что тут рассказывать? Был и сплыл. Умер. Он говорит устало, но спокойно. Не хочется говорить ему про отца, ой не хочется… — Ты его не любил? — Почему? Любил… Знаешь ты наверно есть хочешь? Баба Тоня там рыбу как-то хитро запекла, сейчас разогрею. И убегает. Интересно, только от меня или от своих мыслей тоже? Вернувшись тараторит, не затыкаясь. Про погоду, соседей и светкины брачные перспективы. Все-таки пение неплохо тренирует дыхание. Семь с половиной минут без перерыва. Паузу ему все же приходиться сделать, чтобы вдохнуть, и я успеваю вклинится. — Ты на работу идешь? — Да, — Егор повернулся ко мне. Глаз не видно. Только очки блеснули. — Хорошо. Передай Андрею, что на четверг все в силе. Мальчишка кивнул поднимаясь. Придерживаю его за руку и продолжаю. — И оденься нормально, даром что ли я все то тащил? Он обернулся так стремительно, что я едва удержался от трусоватого жеста — закрыться от тарелки, оказавшейся над моей многострадальной головой. Удержался, только руку отпустил. Но тут уже Егор хватает за запястье так, что чуть искры из глаз не посыпались от боли в месте старого перелома. Тарелка осталась в другой руке. — Я к этим вонючим тряпкам если и прикоснусь, то только чтобы засунуть их тебе в глотку, вместе с твоим дрянным языком. Понял? — он сжал пальцы еще сильнее и тряхнул. Прокушенная губа спасает от позорного скулежа, но руку будто парализовало, даже выдернуть сил нет. — Отпусти, припадошный, — шиплю сквозь зубы вцепляясь свободной ладонью в простынь. Нет, бить я его не буду. Пока. Потерплю до завтра. Гаденыш отшвыривает руку и брезгливо отряхивает ладонь о штанину, уходя на кухню, а я остаюсь корчиться от боли и ярости на диване. Ишь, гавнюк! Дать по башке и отыметь прямо там, на кухонном столе. И бутыль шампусика на память засунуть в задницу. Самый королевский напиток для таких гордых… Ублюдок, ишаково отродье… Боль в руке утихает, а приступ бешенства переплавляется в тихую злобу. Какого это все надо мне в моем же доме? Один звонок и щенок будет понты колотить на нарах. Пусть братве рассказывает, какой он гордый и в рот не берет… О блюдце клацает чашка, резко поставленная на столик. — Какого хрена ты вообще тут делаешь?! — глупый вопрос, не удержался. Да и хватать не отошедшей до конца рукой чашку тоже не стоит. Чудом не расплескиваю чай. Элегантно, насколько это возможно, отпиваю глоток. Мои слабости никого не волнуют. И чем меньше о них знают — тем лучше. — Ты же сам позвал, забыл? — Нахал, как ни в чем ни бывало, усаживается на пол, приваливаясь спиной к дивану. Откуда-то достает кусок пластилина. Мнет его, выдавая не остывшую злость. — Ну звал. Только какого черта ты такой гордый остался в приймах? Яд сочится из каждого слова, но судя по мерзкой ухмылочке и взмаху подбородка (вбок и вверх), цели своей не достигает. — Потому, что я тебе нужен, и ты не хочешь, чтобы я уходил. Пытаюсь вдохнуть. Хоть глоток воздуха, а он с коротким смешком продолжает. — Ну и Светка просила за тобой присмотреть. — Ты в своем уме?! — Не кричу. Хриплый шепот еле протискивается сквозь сжатое спазмом горло. Злость? Удивление? Ненависть? Не знаю… — Ну не в твоем же, — он кладет руки на диван и упирается подбородком в сцепленные ладони. Шепчет прямо в ухо, мимолетным движением языка трогая мочку уха. — Хотя хотел бы побывать… Остатки злости куда-то пропадают. Будто кто-то перекинул переключатель из «злюсь» в «офигеваю». Умом-то я понимаю, что должен беситься, но… Не злюсь. Еще неплохо бы выгнать его к чер… к Светке и забыть, как страшный сон. Молчу. Слушаю чужое дыхание, щекочущее ухо. Пауза неприлично затягивается. Так нельзя. — Поэтому ты решил мне разбить голову, чтобы посмотреть, что внутри? Расслабленно соединенные пальцы белеют. — Есть вещи, которые я терпеть не собираюсь, — голос меняется, становится низким и холодным. — И извиняться не буду, даже не надейся. Хмыкаю. — В следующий раз не забудь камень потяжелее к ногам привязать. Еще всплыву в неподходящий момент, а ты уже перед ментами засветился. Так-то меня искать не станут, не бойся. Чертовы очки закрывают пол-лица и за ними не видно ни бровей, ни мимики. Черное, непроницаемое зеркало. Сдернуть. Не знаю… Отворачивается, момент упущен. Молчит. И я молчу. За окном верещат птицы. Взвивается на мерным гулом заваленного народом пляжа звонкое: — Пахлава! Пахлава! — Извини… Послышалось? Нет. Кладу руку на белую полосу, провожу по колючим прядям. Сказать нечего. Молчим. Под шум ветра в тополях. Смех и гомон отдыхаек. Порыкивание разошедшегося прибоя. Под ритмичный стук пульса. Нашего пульса. Одного на двоих. Бред. Засыпаю. Мне снится море. Безграничное. Бездонное. Оно покладисто укачивает меня на своей груди, небрежно выдавливает из глубин, отвешивает игривые оплеухи пенистыми волнами. Раздается выстрел, я вздрагиваю и лечу в пропасть, навстречу острым жадным скалам. Просыпаюсь. Кровь бьется в висках, пытаясь взломать череп, но почти сразу утихает. На столике под тонким полотенцем салат и все та же рыба. Сверху записка, неровным угловатым почерком: «Буду после часа». На часах шестнадцать сорок. И выстрел — не выстрел, а звонок в калитку. Собаки во дворе орут на пару, обещая порвать гостя в клочья. Очень хочется предоставить им возможность обещание выполнить. Если бы Егору хватило ума оставить Реа в доме, можно было бы изобразить, что никого нет, но она скачет по лужайке, демонстрируя всем мое наличие. Встаю. Голова никак не реагирует. Похоже, свои страдания я в очередной раз преувеличил. За калиткой перегретым мячиком подпрыгивает Ленка, пытаясь заглянуть в щель почтового ящика. Только вот ростом не вышла, в ширину и в высоту одинаковая — метр в прыжке. — Ой, Олежек, ты в порядке? А говорили тебя твой новый любовник убил! — Я всего лишь упал с лестницы, — морщусь, щупая лоб. Шишка, ясень пень, никуда не делась. — Ой, а Софочка рассказывала, ну та с Хуторского, что сама на телефоне сидела, когда этот твой Егор звонил и сознавался, что тебя зарезал! Вот дура-то! «А сама?!» — про себя, стараясь не дать сползти учтивой светской улыбке, так и норовящей перетечь в оскал. — Пошумели немного лишнего. Голова до сих пор раскалывается. Вежливый намек — выкладывай, что надо, и убирайся прочь. Ленка же хихикая, игриво тычет кулаком в бедро. — Ой, давай я тебе травок заварю! Бабка сама собирала, еще до маразма, от похмелья враз помогают! До маразма — это семь лет назад. Травы, если и были — давным-давно в труху рассыпались. Идиотка, что с нее возьмешь? — Но я тут по делу. У меня там столбик под летним душем прогнил и поломался, а отдыхаек полон дом. Сделай, а? У меня и столбик есть подходящий, только вкопать. Ща, как попрут с моря, и хоть в кусты ховайся… Корчит жалобную рожицу и дергает за край футболки. Пнуть бы в толстый живот и пусть бы катилась до самого моря, жадная дебилка. От нее на сезон даже муж сбегает, типа рапанов ловить, а сама чуть ли не на крыше сортира ночует, лишь бы побольше народу заселить. Даже гамак в саду сдает и огород под палатки. Просто послать хочется ничуть не меньше, чем пнуть, но тогда она будет ныть и рыдать, просить пустить в душ и трепать нервы, пока не добьется своего. Лучше соглашаться сразу. Киваю. Иду в дом — переодеться в рабочее и взять ящик с инструментами. До Ленкиного дома идти от силы три минуты, и она старается втиснуть в них все последние сплетни. О последних драках, ссорах и разводах. О грандиозной попойке у Славиковой тещи со всеми ее родичами, в результате которой трое попали в больницу, траванувшись бабкиной самопальной водкой, а сама теща как-то умудрилась свалиться в колодец, но ничего не сломала и даже не простыла, хотя в том колодце вода ледяная и мало. Только утром Ирка ее нашла. С тремя кумовьями еле вытащили. — А че не со Славиком? — лениво спрашиваю я, изучая фронт работ. Хоть столбик и вправду завалился только один, вся конструкция прогнила насквозь и обещает не сегодня так завтра развалиться на мелкие кусочки. Судя по количеству заготовленных столбиков и досок Ленка это и сама понимает. — Так Славка первый упился и в подвале заснул, под вечер только заметили! А этот Егор он тебе кто? — и уставилась пылающим взором. — Любовник, сама же сказала. Спустить бак аккуратно не удается, едва сдвинутый он ломает прогнившую подпорку и с грохотом скатывается на землю. Ленка и трое наблюдающих отдыхаек слаженно охают, я матерюсь про себя. — А если серьезно? — Что серьезно? — Фиг с ним. Соберу основу, а поднимать придется кого-то звать. Сам по-любому не справлюсь. — Про Егора расскажи, а? — Что же тебе рассказать? Что он псих и то ли садист, то ли мазохист? — Светкин родич, У Андрея в кафе работает. Пока у меня живет. — А Светку-то за что выгнал? — Она сама ушла. Ленка обиженно сопит. Не верит. Выкорчевываю старые столбы, вкапываю на их место новые. Прибить шесть перемычек по бокам, сверху четыре, уголком, навесить двери. Вроде ничего сложного, но под конец в голове гудит, как в колоколе, в который теребит пьяный звонарь. Еще куча из Ленкиных отдыхаек набралась, пялятся.. И сама не умолкает, трещит без остановки. — А че ж тогда говорят, что он твой любовник? «Ну испроси у тех, кто говорит — мне откуда знать», — прикусываю язык в последний момент, пожимаю плечами. — Языком молоть, не мешки ворочать. Я сам бак не поставлю, надо звать народ. Хотя бы того же Славку. Или Леньку, если он во вменяемом состоянии. Однако вызывается помочь один из отдыхаек — невысокий, коренасто-кубический с бритой, красной от непривычного солнца башкой и бычьей цепью на соответствующей ее толщине шее. Вдвоем запихиваем бак на место почти без эксцессов. Подумаешь, разок не удержал край, руки дрожат. Зря я в это все ввязался. Надо было лежать дальше, не выделываться. Сползаю с лестницы. Едва удерживаюсь от соблазна, присесть под свежесооруженным душем. Отмахиваюсь от восторженно верещащей Ленки и бреду на выход, оставляя ее цеплять пленку, заменяющую стенки. Запихиваю ящик на место и обнаруживаю в нем чекушку. Ленка что, прикольнулась? Коза… Полчаса в душе, жменя таблеток и я снова чувствую себя человеком. В достаточной степени, чтобы погулять-покормить азиата, поплавать с Реа и смотреть в ноутбук без содрогания. Даже работать получается, не только смотреть. В полвторого скрипит калитка. Егор. Азиат сонно буркает, не выползая из будки, Реа машет хвостом, даже не пытаясь подняться из-под ног. Интересно, что будет, если ее подуськать? В принципе кусаться она любит, дай только повод. Говорят, южаков нельзя натравить на своих. — Привет. — Привет. Наклонив голову, стоит в дверях, потом машет рукой и молча уходит в свою комнату. Раздевается. Плещется в ванной. Идет на кухню. — Иди чай пить. Ишь ты! Не «хочешь», а сразу «иди». Впрочем, почему бы и нет? На столе дымятся чашки, посередке тарелка с бисквитом. Егор методично раскладывает кругом конфеты. Я такого точно не покупал. Ну-ну… Усаживаюсь. Покачиваю блюдце, глядя, как плещется темно-коричневая жидкость, и вздрагиваю от неожиданности — Егор садится напротив и снимает очки, со стуком откладывая их на край. И смотрит прямо в глаза. В гляделки хочешь поиграть? Давай. Это не в стекло пялиться на свое отражение. Кажется, будто под белесой мутной пленкой в бугорках и рытвинах темно-серая, как грозовое небо, радужка. Именно кажется. Ее очертания едва угадываются в отличии от провалов зрачков. Наверное, он не слишком хорошо видит и вне приступов. Зря мать на пересадку не раскошелилась. Пауза затягивается и виснет. Вешается даже, придушенная натянутыми между нами взглядами. Егор не выдерживает первый. Моргает и спрашивает: — Ну как? Без очков куда лучше. Во всяком случае, настороженное жадное внимание не скроешь за равнодушием тренированного голоса. — Что как? Если ты о моем самочувствии, то спасибо, хорошо. Он улыбается всем лицом: бровями, белесыми глазами, морщинками на переносице. — Глаза мои как тебе? Пожимаю плечами. Задница безусловно лучше. — На операцию копишь? — Нет, — улыбка гаснет, мрачнеет, морщины с переносицы перетекают в складку между бровями. — Не поможет. — Да ладно. Тридцать процентов не такой уж плохой шанс. — Ага, тридцать процентов за десять штук баксов, — тянется к очкам, но я перехватываю, откладываю на подоконник. — На что тогда копишь? Пожимает плечами. — Ни на что. На жизнь. Маме помогать надо, сестра в техникум поступать будет осенью. — А сам чего не учишься? Он горько усмехается. — В музучищиле по состоянию здоровья не берут, а в консу — без училища. Обойдусь как-нибудь. Ясно, надеяться на авось — это видимо породное. Светка такая же, лишь бы бабки заработать, а зачем и куда планировать мы не умеем. Возвращаюсь к чаю и бисквиту. Егор нервно крутит в пальцах конфету, то разворачивая, то сворачивая обертку. Интересно, что ему этакого в «Филе» насплетничали? — Спасибо за чай. Встаю. И вместо того чтобы идти дальше работать, выдергиваю его из-за стола, поднимая на ноги, и целую, глядя в глаза. Там расширяются зрачки, стирая еле заметный контур радужки, дрожат ресницы, как от ветра. Но стоя целовать его неудобно. Все-таки он выше ростом. Куда удобнее лежа, и я толкаю его к дивану. Послушно ложится, позволяя себя раздевать, и я успеваю подумать: «Надо же, а ведь он едва меня не убил», и отключаюсь. От мыслей, проблем и загадок. Остается только пахнущее солью и шафраном горячее тело и безграничное, как море, желание… Мир дрогнул и рассыпался на искры. Следующая здравая мысль посещает меня двумя часами позже. И какого, спрашивается, я на него так реагирую? Обычный закомплексованный щенок, не слишком умелый и с умеренной дозой энтузиазма, а я реагирую на него, как кобель на течную суку. Или какая разница? Егор раскинулся рядом, закрыл глаза и небрежным хозяйским жестом поглаживает меня в паху, а я смотрю в расслабленное юное лицо и не понимаю. Его. Себя. Обычно мне такое не нравится, я ненавижу терять контроль. А сейчас… все равно. В смысле все равно — я сверху. Помыться и за работу. Проект заканчивается раньше рассвета, и добрых полчаса я гоняю Ведьмака по всяким трущобам. Не думаю Не хочу. Там, где-то на краю сознания ревет водопад, в который я позволяю себя увлечь. Пусть так. Пока еще иллюзия не рассыпалась, упасть в пропасть кажется адекватной ценой за нее. Купаемся втроем. Я режу воду наперегонки с едва плетущимся в штиль парусником, Егор плещется на мелководье, стараясь не мочить прокушенную руку. Реа игрушечным пароходиком снует туда-сюда: то ко мне, то к Егору. Мир, тишь и благодать. Жарища обещает быть дикой. Идеально для первого визита в общество трусоватого цепного азиата — все меньше сил будет на испугаться. Очки Егор не надевает, и я с удовольствием слежу за его мимикой. За привычкой вздергивать домиками брови, за тем, как он прищуривается, выбирая бутерброд, за тем, как набегают морщинки в углах глаз вместе с улыбкой. Улыбаться ему — как дураку с горы катиться. Чтобы не происходило. Толкнула Реа под руку, заставляя пролить чай, чихнул от резкого запаха травяного чая — улыбается, пиликнула посудомоечная машина — улыбается. Я больше не сравниваю его с отцом. Егор — это Егор. Сам по себе. И все утро молчит. Я готов молиться любым богам, лишь бы он молчал и дальше. Не хочу ничего знать. К черту водопад… Затаскиваю в ванную посмотреть на последствия самодеятельности Реа, почти силком. Заживает на нем как на собаке — четыре аккуратные дырочки и легкая припухлость. Он поскуливает: — Да ладно, само пройдет… Не обращаю внимания. Про последствия укусов Реа я знаю куда побольше его. Как положено гадюке, она ядовитая, только яд медленного действия. Пару секунд обдумываю идею поковыряться в нем наживую — посмотреть, как будет корчиться, но с сожалением отказываюсь. Вдруг начнет сопротивляться, и дальше что? Бить башкой об кафель? Хороший вариант. Обкалываю лидокаином, расковыриваю ранки, накладываю мазь, бинтую, наблюдая за его лицом. За прикушенной губой, щурящимися глазами. Вырываться он не пытается, покорно сидит на месте и молчит. Лицо у него почти, как в постели. Или я не привык к тому, что он не только там без очков? — Спасибо. Киваю. Иду выманивать из засады азиата. Егор увязывается следом, что ж приспособим к делу и его. Вручаю петлю длинного поводка с Реа на другом конце. — Только за ошейник не хватайся, она этого не любит. — Запомнил уже, — фыркает проштампованный, и мы отправляемся в центр. По верхнему спуску, заполненному сейчас прущими со всего города на море отдыхайками. Ошалевший от толпы белый жмется ко мне и даже не пытается кусаться. Егор с Реа проталкиваются следом, стараясь обходить прохожих с одной стороны. Точнее Егор старается. — Здравствуй, Олежек, новая собачка? Киваю: «временно», — улыбаюсь. В толпе незнакомых лиц попадаются и свои. Поздороваться — тоже неплохой способ приучения дикой твари к приличествующему в городе поведению. Сзади иногда здороваются и с Егором, и я оборачиваюсь посмотреть кто: шашлычник Арам, он бывает в «Филе», Лариска, она встречается с Серегой — азиатчиком и видела его на площадке, Наташа, сестра одного из двух официантов «Филы», малолетняя торговка шаурмой — подружка одной из сестер Владика. Ничего подозрительного. За поворотом сворачиваю на узкую дорожку, где народа почти нет, и Егор догоняет, пристраивается рядом. По-глупому, со стороны азиата. Впрочем, тот только вздыхает в его сторону, ходульно переставляя, одеревеневшие от непривычных усилий лапы, и капая слюной с вывешенного чуть ли не до земли языка. Устал. Жарко, шумно, стресс опять-таки. Вот и хорошо. Устаиваюсь на скамейке. С утра в парке почти нет людей. Отпущенная Реа рыщет в кустах, читая последние собачьи новости. Азиат забивается в тень под скамейку и затихает. Егор садится рядом. На приличном пионерском расстоянии. — Куда дальше? — На площадку. Это недалеко. Минут тридцать неспешной ходьбы по переулкам. Белый осваивается, даже перестает шарахаться от каждой тявкнувшей шавки. И в зале ведет себя прилично, позволяя раскорячить себя в подобие стойки и показать Аленке зубы. Щупанье яиц откладываем до следующего раза. Егор игриво дергает Реа за усы, та в ответ прихватывает его за пальцы. Увернуться, как ни пытается, человеку не удается. Да и рука, наверное, болит. Интересно, как у него играть-то получается? И тут на улице стреляют. Негромкий хлопок стартового пистолета, но азиат реагирует так, будто стреляли из базуки и чудом по нему не попали — с истерическим визгом рвется прочь, не разбирая дороги, натыкается на рывок ошейника и с таким же энтузиазмом кидается ко мне, врезаясь в ноги в тщетной попытке найти укрытие. Лестно, конечно, но он не болонка, а пятидесятикилограммовый кобель, и я едва не падаю. И убежища ему представлять тоже не собираюсь. — Стоять! Пинком под ребра и за строгач ставлю на четыре кости, и пока он замирает, ошалев от удивления, плавно глажу по боку, запихивая в пасть кусочки мяса. Глотать их он не забывает, значит не так испуган, как изображал. Даже хвостом начинает повиливать. Впрочем, испытаний на его долю на сегодня достаточно, и я торопливо валю с площадки, пока обстрел не продолжился. Егор идет рядом, укоризненно сопя. — За что ты его так? Я ему не мамочка, слезки вытирать. Жалельщик нашелся. Молчу. Сжимаю зубы, так что они скрипят. — Я думал, ты его понимаешь. После того рассказа про разваливающийся мир и кошмары. Губы кривятся в ухмылке, не успеваю удержаться. Что ты знаешь про кошмары? — Угу. Только мир на самом деле не рушится и годзиллы с оборотнями за углами не поджидают. Можно построить для него размеренную жизнь, где будет все знакомо, упорядоченно и безопасно, но это долго и ненадежно. Поэтому куда проще вбить в его пустую башку, что ослушаться меня куда страшнее всего вокруг. Да и не так уж напуган. Те, что по-настоящему боятся, жратву не выпрашивают. Возвращаемся молча. Пересмотреть газеты, выбраться пораньше на завод. Без четкого расписания и заполненного дня я чувствую себя неуютно, но что делать? Просить новый проект не хочу. Нечего Серегу баловать, привыкнет, сроки ужмет. Так разве что набросать наметки на будущее. Егор уходит к себе, достает очередной ком пластилина и так с ним и засыпает. В газетах ничего нового. Сутки, сутки… Звонит телефон. С опаской (а вдруг Антон с нотацией) поднимаю трубку. Андрей. Он узнал, что я ищу работу и хочет, чтобы я пошел к нему в охрану. Удивляюсь — с чего это вдруг? Оказывается уже неделю в кафе мест нет, и их куда меньше, чем желающих попасть внутрь. Виноват в этом не редкостный талант Егора, а дура-жена, давшая рекламу по радио, и «Фила» утратила свое тихое уединение: каждый вечер туда набивается куча народу, в том числе и разнообразная шантрапа, которых он, Андрей, вовсе не желает у себя видеть. Поэтому — охранник, платный вход для отдыхаек и столики только на заказ. Мне в качестве фейс-контроля он будет рад безмерно. Да я могу работать две ночи через одну. Кладу трубку. Грустно. Не будет тебе весь сезон ни ленивых посиделок с ноутом, когда некуда податься, ни пьянок в дружной компании, ни тихого уголка только для своих. Недаром с женой Андрей разругался чуть не до развода. Недаром он никогда и нигде не рекламировал «Филу». С другой стороны приятно убедиться, что есть еще люди, для которых идеалы дороже денег. Смотрю на Егора. Наверное, для него трусы на нужную сумму не потянули. Да и развались андреев навозный бизнес, вряд ли бы он оставил «Филу» тихой и убыточной. Быстро бы переделал на обычный общепитовский ресторанчик, дабы кормить семью. Вопрос только в том, достаточно ли у тебя средств, чтобы содержать свою гордость, не так ли? Какая разница? Пойду лучше прудик почищу да воду заново наберу. Если бы некто с резиночкой хотел отравить мне собак, у него была уже масса других возможностей. Значит, не хочет убить и незаметно. Забывать про это я не собираюсь. Звонок верещит, когда я почти заканчиваю, смывая ободранные с бортиков водоросли в слив. Выползаю в тине, на ходу вытирая лицо подолом футболки. Грязнее, чем есть, она уже не станет. За калиткой стоит вчерашний Ленкин отдыхайка. С нескрываемой брезгливостью рассматривает меня, собирается с мыслями и выдавливает: — Привет. Киваю. За спиной клацает дверь и на крыльцо выбирается Егор, ухитрившись оставить Реа в доме. — Привет! — с удвоенным энтузиазмом восклицает красномордый и бесцеремонно отодвигает меня в сторону, прет к крыльцу взбесившимся бульдозером. — Мне сказали, что ты тут жилье снимаешь. Один? Клевое местечко! Егор с оторопелой улыбкой кивает, а я мысленно перебираю тех, кто мог дать адресок этому красавцу. Кто-то очень хочет неприятностей. — Мы же так и недоговорили с тобой. Впустишь? Из-за дверей поддакивает Реа: «впусти-впусти!» Егор, кажется, смотрит на меня (на нем опять очки), я ухмыляюсь, запирая калитку. Твой гость — вот и разбирайся. Красномордый решительно тянется к двери, заставляя «хозяина» торопливо загораживать подступы. — Туда нельзя, там собака. — В беседку идите, — милостиво подсказываю я, возвращаясь к пруду. Вряд ли Красный Змей из племени Новорылых станет обращать на меня внимание, а мне будет все отлично слышно. Гость волочит свою жертву в беседку. — Я тебе говорил, у меня тоже ресторан. Покруче место, чем эта твоя забегаловка! Хмыкаю про себя. Крутой такой, а в Ленкином бомжатнике поселился. — Я тебя не обижу, процент дам, чаевые опять-таки все твои и дома, не то что тут — как ни крутись, а только на жилье и вкалываешь, да? И это только на сезон. Потом будешь х… палец сосать. — Спасибо за предложение, но у меня другие планы, — похоже, Егор пришел в себя. Голосом его можно резать стекло, как алмазом, такой же острый и твердый. — Зря! Ты подумай, подумай. Вот карточку возьми. Надумаешь — позвонишь. Картонный прямоугольник шлепается на стол и остается там лежать. Егор встает, недвусмысленно выпроваживая гостя, но тот вместо того, чтобы убраться восвояси, останавливается посреди двора, рассматривая дом. — Хорошее местечко. Ты тут один живешь? — Хозяин тут живет. Вот теперь прудик можно и набирать. Иду включить насос, успевая увидеть напряженную улыбку на лице музыканта. Еще чуть-чуть и он начнет выталкивать краснорожего силой. — Больше никому не сдает? Ты спроси, а то жена меня в такой клоповник поселила. — Сами спросите. — Телефон дай, — требует пришелец. Наглости в нем столько, что потребуй он воды у скалы — из нее тут же забьет родник. — Зачем? — Егор явно недоумевает. — С хозяином поговорить! — Ну так говорите! — и эмоционально взмахивает рукой, указывая за спину краснорожему. Потенциальный жилец обводит изумленным взглядом дворик: беседка, вольер, открытый гаражик, в котором даже за девяткой не спрячешься, прудик… Меня он в упор не видит. Переключаю насос в режим фильтрации, демонстративно вытираю руки об футболку и подхожу ближе: — Дом мой. Нет, гость не удивлен. Видимо эта эмоция требует слишком много мозгов и поэтому в него не установлена. Только меряет еще разок взглядом головы до ног — внушительный фингал на скуле, грязное лицо, футболка в болоте, ноги в тине, ссадинах и синяках, оглядывается на Егора и решает, что все понял: — В наследство домишко получил, да? Так, мне надо две комнаты. Сто гривен в день плачу. Тоже мне осчастливил. Года три назад Алекс, только начавший подвизаться в роли посредника для ищущих жилье, предлагал полторы сотни убитых енотов. А цены с тех пор выросли. — Нет. — Мужик, я же тебе реальные деньги предлагаю! Даже полторы! И кормить буду! Что-то это перестает быть забавным. — Егор, вы уже поговорили? Он кивает. Снова по-плебейски вытираю лицо подолом футболки: — Валил бы ты отсюда, мужик, а? Краснорожий мечется взглядом между мной, Егором и домом, судорожно разевая рот. Разворачивается. Уходит, матерясь. Скучно матерясь, без огонька. — Будешь приглашать поклонников — постарайся выбирать время, так чтобы меня дома не было. Или предупреждай. Егор судорожно втягивает воздух. Молчит. Пока молчит. Подхожу вплотную. Снимаю очки и вешаю дужку за вырез майки. — Так-то лучше. Ухмыляюсь. Как можно паскуднее. Шлепаю по заду и захожу в дом, выпустив Реа поорать вслед «поклоннику». Материться у нее получается куда круче. Когда я выхожу из душа, очки снова торчат на носу, а нос в кухне, рядом с микроволновкой. В ней что-то крутится. Сдергиваю. Вешаю обратно. Только сзади. Достать их Егору, не так то просто, он изгибается, стараясь дотянуться до своей «маски» и не уронить, а я с удовольствием наблюдаю за гибким молодым телом. Пригодится. Для работы. В конце концов, ему удается ухватить очки, но не надевает, вертит в руках. — Почему?! Извлекаю из холодильника помидоры, принюхиваясь к нарастающему запаху ухи. Похоже, в результате слаженных усилий бабы Тони и Лешки, наделившего меня рыбой, у меня будет рыбная неделя. Не выкидывать же наготовленное. — Так лучше. — Да ну?! И чем же? — он раздосадован, возмущен и взволнован. Любая эмоция теперь прописана в его глазах крупными газетными заголовками, и я с удовлетворением смотрю в его белесый взгляд, угадывая очертания радужки вокруг сузившихся зрачков. — Глаза — зеркало души, слышал про такое? — мыть помидоры приходится на ощупь, чтобы не портить впечатление отведенным взглядом. — Ты мне в душу смотришь, а я в темное стекло. Не честно, не находишь? Егор теряется и смущается, чуть краснеет, откладывает в сторону очки и бормочет: — Раньше тебя это не смущало. — Раньше я думал, что у тебя на почве очков непереносимая психическая травма. Ты за них хватался, как девственница за трусы на нудистском пляже. А оказалось просто щенячья дурь. Щенок вздыхает. Разливает уху по тарелкам, засовывает греться рыбное второе. И уже за столом продолжает. — Обычно люди так смотрят… Да и объясняться лишний раз не хочется. Угукаю. Едим. Молча. Егор ерзает, мнется, а потом спрашивает: — Тут правда, комната сотню в день стоит? Прикидывается? Или правда не знает? Чисто теоретически, можно и не знать. Если быть не только слепым, но и глухим, и тупым. — Тут это где? — В твоем доме. — В моем доме проживание бесценно. Поэтому я никому ничего никогда не сдаю. Он уткнулся в тарелку, так что вижу белую полосу, начинающуюся чуть выше затылка. Опять играет в невинного одуванчика? Ну и фиг с ним. Время. Пора на завод Давненько я тут не был днем. Соскучился. И Метелка соскучилась. Во всяком случае, мы взмывали над барьером единым существом, невиданной птицей и хотелось верить, что это результаты ее радости, а не берейторских усилий. Даже Иваныч доволен, и прежде чем отпустить шагать долго полощет мозги на тему регулярных тренировок и какого-нибудь старта поблизости. Благо сезон. Сезон. Июль, август, Ну может половина сентября. Потом отдыхайки разъезжаются и остаются только местные. До следующего года. И никогда не знаешь, кто вернется. Я не хочу об том думать. Ни о чем не хочу. Просто смотреть на выгорающую под палящим солнцем серебристую траву, вдыхать горький запах степной полыни, смешанный с вязким соленым ароматом лошадиного пота, наслаждаться мерным движением могучего зверя. Думать бесполезно. Едва успеваю поставить Метелицу на место и приступить к рабочим обязанностям, то есть расписаться в журнале приема-сдачи смены, как трезвонит телефон. Антон. К моему удивлению он переходит прямо к делу, и это не Егор, не Светка и даже не злополучное «Аниме-кафе». — Ты Анну Сергеевну Степаненко знаешь? Она неподалеку от тебя живет. Если неподалеку, то должен знать и Антону это прекрасно известно, имя мне ни о чем не говорит. Хотя… — Бабу Нюру что ли? Знаю, конечно, ее наверное весь город знает. — У них там бухаловка была какая-то с дракой, позавчера. А вчера вечером она шла с работы, и кто-то дал ей по башке. Морщусь. Очень ценная информация. Совсем гопота приезжая оборзела. Свои то вряд ли на такое пошли. Смысла нет. Баба Нюра отродясь больше десятки при себе не носила. Я-то тут при чем? — Бабка пока не очнулась, да и били сзади, вряд ли что-то расскажет. Ты там поспрашиваешь, как умеешь, может, узнаешь, к кому кто приезжал. Мне очень хочется сказать Антону, что для «поспрашиваешь» у него есть целое отделение специально обученной ментуры, участковый и с десяток алкашей осведомителей. Но… Бабку жалко. Не старая еще. Да и нечего швали всякой в моем городе гадить. Кладу трубку. Поспрашиваю. Завтра. Удивительное дело, когда у меня срочная работа — на проходной ни секунды покоя, а когда заняться нечем — тишина. Брожу вокруг табуна, любуюсь на звезды, захожу на кухню выпить рюмку чая с парнями и даже трачу добрых два часа на убиение компьютерных монстров. А еще смотрю на телефон и борюсь с желанием позвонить с тупым вопросом: «Ты дома?» В конце концов, Егор — не древняя бабка, что ему сделается? Я схожу с ума. Вода с ревом срывается сверху и разбивается об камни на грохочущие брызги, почти как в водопаде. Летняя гроза. Сильный затяжной дождь. Занялись следовой, называется. Серая мгла укутывает небо, с явным желанием задержаться там на пару дней. Наскакавшаяся по лужам Реа мгновенно пропитывает всю машину запахом мокрой псины и заставляет запотеть изнутри стекла. Снаружи дворники едва успевают размахивать воду, и я скорее плыву, чем еду, не вижу — угадываю дорогу. В такую погоду только по соседям ходить, беседовать. Представляю Леночкины уличные места — вот им не повезло на самом деле, и незаметно оказываюсь дома. Азиат радостно машет хвостом, невзирая на дождь, Егор дрыхнет на своей кровати в трусах и почему-то в одном тапке. Судя по натекшей с джинсов луже, он вернулся позже, чем начался ливень. Уже привычно стараясь не шуметь, сбрасываю вещи, кладу рубец размораживать и бегу к морю. В лужах капли надувают огромные радужные пузыри, обещая долгий-долгий ливень, морская вода теплая, почти горячая, резкий контраст с почти ледяным дождем, который колет, толкает, бодрит, торопит, заставляет разгоняться быстрее и быстрее, вперед, в сердце всеобъемлющей мглы там вдалеке, где в едином экстазе слились небо, дождь и море. Пока не закончится дыхание. Почти задыхаюсь и с внезапным испугом вспоминаю про Реа. Но блондинка не преминула воспользоваться моей забывчивостью и вместо того, чтобы плыть (или тонуть) с гордым видом возлежит в воде в метре от линии прибоя. А на берегу маячит силуэт. Егор. В неизменной потрепанной футболке и почти черных от воды джинсах, он выглядит еще более тощим и заморенным, чем на самом деле. Ежится и прижимает к груди целлофановый пакет, вместо того, чтобы хоть чуть-чуть прикрыться им от дождя. — Ты полотенце забыл. Вот. Это не мое полотенце. Здоровенное махровое полотнище с воющим на луну волком еще пахнет ни разу не стиранным хлопком, и нитка от бирки мотается в уголке. Не самая дешевая тряпка. Если я не ошибаюсь в прикидках — две недельные зарплаты минимум. Хмыкаю. Накидываю полотенце ему на голову и плечи и почти бегом тащу домой. — Переоденься, простынешь. Забираю полотенце и иду в душ. Греться. Картинка при всей ее примитивности мне нравится. Да и вообще. Забавно. Размеров подарочка достаточно, чтобы обмотаться на манер римской тоги, что я и делаю. Дождь. По городу не побегаешь. До детей времени полно. Лениво вышвыриваю мясо Реа во двор, и она урча утаскивает его в гараж. Возвращаюсь в дом. Егор в одних трусах энергично трет голову полотенцем. Моим домашним полотенцем. И трусы у него серые, еле-еле живые. Придурок, чесслово. — Замерз? Кусаю его за ухо, охаживаю сразу двумя руками по бокам и недвусмысленно прижимаюсь сзади. Он реагирует незамедлительно, в зеркало отлично видно. Все же в ветхих тряпках есть своя прелесть. Прижимается головой к плечу и вдруг резко вздрагивает: — Тут зеркало?! Ага, а вон в том углу еще и камера. Что за бзики? — Тут везде зеркала. — Как везде? — в его голосе такой неподдельный ужас, что я с трудом удерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Спохватился, называется. — И в зале? Он вырывается из рук, идет к дивану, оглядывается. Не находит и я подсказываю: — На потолке. Темно-кофейные квадраты стекла чередуются с серебристыми и темными зеркалами узорными полосами. При выключенном свете даже днем, зеркала в глаза особо не бросаются, а наблюдать в них очень удобно. Егор смотрит на потолок с видом католика, к которому в разгар оргии снизошла дева Мария. Можно высмеять. Позлить. Внаглую завалить вот тут на диван, после всего стесняться вдруг замеченных зеркал — идиотизм. — Хочешь — пошли наверх. Он кивает и решительно карабкается по крутой лестнице. Там нет зеркал. Собственно в моем логове почти ничего нет: окон, мебели, света. Да и сплю я тут очень редко. И один. Почти все пространство занимает надувной матрас, заваленный шкурами. Синтетическими, правда, шкурами, зато толстыми и пушистыми. В них уютно зарываться зимой, в холод и сейчас, когда по тонкой крыше совсем рядом с головой тарабанит холодный дождь, ложе выглядит вполне привлекательным. — Ух ты! Егор шлепается в центр. Закрываю люк. Темнота. Ни капли света. Тени задавили. Все приедается и я уже не еду крышей, накидываясь диким зверем. Мы неторопливо целуемся под барабанный ритм грозы, гладим друг друга. В темноте и на ощупь тело Егора хрупкое и тонкое, сплошь из углов и костей, придавишь и рассыплется. Спускаю трусы, сжимая его ягодицы и чувствую его руки на себе зеркальным отражением. Он прикусывает ключицу и бормочет: — Я сверху. Усмехаюсь ему в грудь, щекочу языком сосок и удовлетворенно ощущаю как по телу пробегает дрожь и только оторвавшись говорю: — Соси. — Что? — судя по голосу он уже не слишком понимает, что слышит. — Кто сосет, тот и сверху. Молчит. Сопит в плечо, я тоже замираю, только едва-едва ощутимо кончиками пальцев поглаживаю его дружка. Вздох. Другой. Третий и Егор переворачивается на спину, притягивая меня к себе. То-то же. Целую губы, ямочку между ключицами, живот, привычно позволяю скользнуть члену в горло. Ничего сложного. Чистая физиология. Целовать больше не буду, не бойся, брезгливый ты мой. Все равно я сверху. А потом будет ничто. Сон без снов. Просыпаюсь будто от толчка. Жарко, испачканный мех залип иголками и колется, Егор дрыхнет почему-то где-то в ногах, обхватив меня за колени обеими руками и от этого почему-то удивительно неловко. Смотрю на часы. Двенадцать десять. Как раз вовремя. Освобождаю ноги, открываю люк. Сумрачные отблески света после полной тьмы кажутся ослепляюще-яркими, заставляют глаза слезиться. Осторожно вытаскиваю ухайдоканную шкуру (нда, не лучшее покрытие для секса), спускаюсь вниз, оставляя люк открытым. То ли чтобы проснувшись Егору проще было найти выход, то ли, чтобы он во сне свалился. Закидываю покрывало в машину, пью чай и уезжаю на битву с детским полчищем. Там думать некогда. К двум часам ливень превращается в монотонную мелкую капель, и умытый им город тихий, строгий и весь какой-то невинно-умиротворенный, очищенный от суеты отдыхаек. Бродить по улицам даже приятно, дождь не сечет, а нежно оглаживает, нашептывает умные мысли, выглаживает дорогу. Даже чересчур выглаживает, понимаю я, едва не скатившись со скользкого спуска. После занятия я зашел к Антону, порылся в сухих казенных отчетах и сейчас стою на том самом месте, где кто-то от души огрел бабу Нюру по голове. Причем башка не слишком-то пострадала, а вот сердце неожиданности не выдержало, и очухается ли бабка от последствий инфаркта, пока не понятно. Место было неправильное. Не то. Слишком … нарочитое что ли. Вчера в полдвенадцатого, как уже не первый вечер, до начала нижней улицы бабу Нюру довез знакомый таксист и поехал дальше, к Рыбацкому, собирать отгулявших на дискотеке. Там, где он ее высадил, светил яркий фонарь, а вот дальше почти три десятка метров беспросветной тьмы, глухой забор склада с одной стороны и живая изгородь выше человеческого роста с другой. Идеальное место для засады. Зашедший со света человек не увидит ничего, пока не подойдут к нему вплотную, сторонний наблюдатель тоже ничего не углядит, разве что у него будут инфракрасные очки. Даже случайные машины фарами подсветить не смогут: во-первых, поворот, во-вторых, движение одностороннее. Только вот на кого тут засаду устраивать? Нижней улицей и отдыхайки, и местные пользуются редко, по верхнему спуску куда ближе и к центру, и вообще к жилью. А те, кто приезжают на такси, подъезжают к самому дому, высаживаясь на повороте и пяти гривен не сэкономишь. Только бабу Нюру и поджидать. Значит, залетный. Местные от мала до велика знают, что баба Нюра помешана на осторожности и денег с собой не носит. Все на карточке, карточка запрятана так, что даже Славик с Иркой не знают где, а ради ежемесячного внесения приработков разве что инкассаторскую машину не вызывали. Все семейство грузилось в славикову ауди, ждало возле банка, везло бабку обратно и по часу сидело в машине под дверями дома, ожидая пока баба Нюра запрячет карточку и деньги «на расходы». Но что делать залетному в таком месте? Разве что случайно увидел как бабка выходит из такси и решил воспользоваться случаем. Может быть? Вполне. Если он живет неподалеку. А раз так, то Антон не зря попросил поспрашивать меня. Солидарность — солидарностью, но вряд ли тетки типа Ленки захотят сознаваться, что пустили на постой какого-то сомнительного типа и без уплаты налогов. Логично все, но что-то… Ладно, по ходу разберемся. Самый главный плюс дождя в том, все сидят по домам. Мне традиционно радуются, поят чаем. К шестому дому я на каждом шагу булькаю, того гляди потечет через нос и уши. Ничего интересного. На редкость благонадежная публика, в большинстве своем еще и при абсолютном алиби. Полдвенадцатого для лета на курорте — это совсем не поздно. Кто играл в карты, кто хозяйский телик смотрел, самая подозрительная молодежь так и вообще устроила фаершоу, и в алиби всех четверых могло поклясться полрайона. Почти вся улица и никакого результата. Дальше мой дом, славкин и алкина халупа, в которой уже третий год подряд отдыхает запорожская учительница с двумя малолетними девчонками. И можно и на завтра оставить. Пора на работу. Первым делом запираюсь в туалете, освобождаясь от выпитого чая. Торможу Егора на выходе. — Погоди, машиной поедем. — Да я и так дойду, — удивленно оглядывается он. — Погоди. Роюсь в шкафу. До сих пор в роли фейс-контроля мне выступать не приходилось. В положенном костюме будет жарко. Да и если придется кого-то выставлять силой — неудобно. А черт с ним. Джинсы и футболка, в каких всегда хожу в «Филу». Если Андрею что не понравится, пусть скажет, в следующий раз переоденусь. Цепляю Реа на челку бантик. Выезжаю. Входные двери наглухо закрыты, чего на моей памяти отродясь не было, и заходить приходится через черный вход. Там суетятся повара. Взъерошенный и злой Андрей матом ругает жену за рекламу и обещает привязать Самбу с Капоэрой на крыльце, и черт с ними, с посетителями. Мы заходим в зал, официант торопливо тащит мне чай, заставляя смутиться — на работе вроде не положено, но Андрюха, матерясь еще страшнее, чуть ли не силком впихивает чашку в руки. Мол, лесом церемонии, все остается по-старому. Просто столик мне поставят поближе к дверям, там и буду отделять зерна от плевел. Я почему-то сомневался в том, что такое возможно, но.. С другой стороны от входа видно только бар и есть ли места, придется посетителям верить на слово. В крайнем случае, выйду на крыльцо. Вооруженный списком допущенных к входу и ручкой встречаю начало рабочего дня. Двери открываются и народ валит в бешеном количестве. Далеко, правда, не доваливает. Стратегически расположенная Реа недвусмысленным оскалом мешает пройти мимо стола, и с сортировкой я справляюсь на удивление легко. Тем более, что в сурьезный тематический ресторанчик, вопреки Андреевым словам, шантрапа не рвется, а попытки незаконно проникнуть со стороны солидной публики выражаются в размахивании купюрами разного достоинства. Отказываю всем с тихим наслаждением удовлетворенного синдрома вахтера. Сегодня отказываю. Завтра поговорю с Андреем, пару-тройку можно и пустить. За приличную сумму и на мое усмотрение. Постепенно наплыв уменьшается и можно неспешно поковыряться в принесенной тарелке, прислушиваясь к пению Хорош, однако. Без скидок хорош. Возвращаемся. Егор тихий и задумчивый, сразу идет в ванную, падает спать даже без традиционного полуночного чая. А я включаю комп и делаю наброски. Закинутая на спину рука, смешно торчащие лопатки. Раскинувшееся на кровати тело в трусах и в одном носке, зажатая в зубах шкура, которою баба Тоня почему то кинула на его постель. Пригодится. Сто процентов. Потом идеи заканчиваются, а время остается. Думаю. О дожде. Об азиате. О сорванных планах на следовую. О Метелице. О Е… Нет, не хочу думать о Егоре. Вообще ни о чем, что его касается. Даже о «Филе». Лучше о бабе Нюре подумаю. Заодно записку для Антона набросаю. Методично переписываю список жильцов и все пытаюсь установить, что неправильного мне чудилось там, у склада. Рисую схемку. Хорошее место. Хорошее всем. Просто бабе Нюре не повезло. Стоп. А что мог делать там в кустах гипотетический залетный? Нет смысла ему туда идти. Вообще нет. Даже случайно увидеть можно только от угла склада, а зачем ему туда переться? Если даже он законченный нарик, то устраивать засаду имеет смысл только у лестницы или у каменного спуска, но не у склада. Кого там ловить, кроме бабы Нюры? Или это и была охота на нее? Но зачем? И словно клацнуло. Я, как живого, увидел красного от злости и жары Славика, с ненавистью выплевывающего: «Совсем бабка с ума сошла!» Единственное, что мешает Славику развернуться — это теща. В тот вечер, когда мы с Егором чуть не улетели с лестницы, она должна была по ней возвращаться. Визит родичей «за наследством» — и она случайно падает в колодец, а потом на нее нападает шпана. Сходится. Идеально. Или я себя убеждаю потому, что в этом случае Егор окажется не при делах? Кстати, я не знаю, во сколько он ушел из «Филы». Может это он огрел Анну Степановну по загривку в надежде компенсировать затраты на полотенце? Почему бы и нет? Силы хватит, по себе знаю. Егор во сне трется щекой об подушку и расплывается в улыбке. Рановато для него полдвенадцатого. В «Филе» в это время еще сплошной аншлаг. Мне категорически не хочется, чтобы это был он, поэтому пусть будет Славик, не так ли? Мирный, беспомощный Славик, который даже раков не варит — жалко ему. Лишь бы не Егор, да? Нет. Это все надо обдумать спокойно и взвешенно. Побеседовать с Алкой, мало ли… Со Славиком. А там пусть Антон разбирается. Ему по должности положено. Утро. Дождь все еще идет, но уже не пузырит лужи и не постоянно, набегами. Море похолодало, стало сумрачным, грязно-серым, словно капли пробили его насквозь и всколыхнули всю грязь с самого дна. Двести метров туда, потом обратно. На кухне шкварчит сковородка, и напевает что-то Егор. Яичница. Видимо рыбная диета ему поднадоела. — Олег, а Тарханкут далеко? Мы на нем и стоим. Правда Тарханкутом отдыхайки называют самую оконечность мыса, скалистый берег с примитивными достопримечательностями типа Чаши Любви или скалы из «Пиратов ХХ века». — Нет. Полчаса на машине. Можно сегодня съездить. Он улыбается. Недоуменно и радостно, щурясь вглядывается в мое лицо — видно, как и я, не понимает, чем вызвано столь щедрое предложение. — Только у меня дела на час-другой. Кивает, не расспрашивая. Едим, кормлю Реа. Половина девятого. Можно идти беседовать с Алкой. Ничего нового. Кроме училки, никто у нее не жил, не приезжал и в гости не приходил. Дождь перестал, последние капли радостно переливаются радугой на солнце, и все мои ночные догадки про Славика кажутся чистым бредом. Особенно при воспоминании, как дразнили его в школе за истерику, устроенную у казана с раками. Славик дома один. Ленка подалась к матери, он сам суетится, собираясь на работу. — А я все знаю, Слава. Произношу, только потому, что никогда не меняю планов, а не потому, что всерьез верю в ночную версию. Но увидев его вытягивающееся лицо, понимаю — угадал. В яблочко, блин. Он отступает от меня, скуля и приговаривая: — Я все объясню, она ж мне жизни не давала.. Мерзость. Тюфяк. Да, полезная штука «репутация», даже давить не пришлось. Брезгливо отмахиваюсь рукой, отворачиваюсь и иду к воротам. Антон с ним сам разберется. Сзади раздается то ли треск, то ли скрежет, взвизгивает Реа. Я оборачиваюсь, как раз чтобы увидеть две блестящие проволочки, летящие мне в грудь. Синие искры на их концах мне мерещатся. А разряд нет. Он пронзает насквозь, скручивает каждую мышцу и солнце гаснет. Тайзер, твою мать. Не могу дышать. Я тону. Судороги. Не могу… В груди взрывается сверхновая, разрывая легкие острой болью, не давая вдохнуть такой желанный воздух. И когда я почти умираю — вдох и мгновенно накатывает тошнота: воняет так, что сам воздух хочется выблевать, а я медленно тону. В дерьме. Паника заставляет судорожно задергаться, прежде, чем получается взять себя в руки. Тут довольно светло, и я замечаю плавающую неподалеку доску, судорожно цепляюсь в нее Я в дерьме. Дерьмо в дерьме. Смешно, не так ли? Так, не время для истерики. Потом как-нибудь. Дыши неглубоко, чтобы не блевануть. Осмотреться. Высоко-высоко, недостижимо далеко две дырки характерной формы. Довольно большие. Этот сученок столкнул меня в уличный туалет и я даже знаю, в какой. Он стоит в укромном закутке на «моем» пляже. На пляже, куда никто не ходит, благодаря моим и Реа усилиям Реа! Оглядываюсь и вижу белое пятно в паре метров от себя. Подгребаю. Медленно. В говне не сильно-то поплаваешь, но запросто утонешь. В прошлом году так утонуло три пацана — под младшим провалился пол, а старшие полезли спасать и тоже провалились. Утонуть в дерьме. Символично. Дышит. Реа дышит, но глаза закачены, язык безвольно свисает. Она не тонет, шикарная шуба держит ее на поверхности не хуже спасательного жилета. Пока не промокла. Пока Реа не очнулась и не начала биться. Главное, есть надежда. Есть. В детдоме, еще том, первом, ощенилась дворняжка, прикормленная у проходной, и дед — сторож не нашел ничего умнее, как выкинуть щенят в такой же копанный туалет. Туалет скулил три дня, прежде чем затих. А я и Реа — не новорожденные щенки Продержимся и дольше. Кто-нибудь да найдет. Только кто? Не надо об этом думать. Никто не будет меня искать. Все давно привыкли к моим внезапным исчезновениям. Никто тут не ходит. Стоп. Вечером высокий прилив, уровень воды повысится, и я постараюсь дотянуться вот до той железяки что торчит из бетонного пола. Мы выберемся, слышишь Реа? Только держись. Кричу. Надо использовать любой шанс. Кричу. Методично и упорно, каждые пятнадцать вздохов. Ветер посвистывает в дырках, крик эхом отражается от стен. Понемногу темнеет. Когда я очнулся, было совсем светло, значит, солнце было уже в зените. Полдень. Я минимум три часа провалялся в этой яме без сознания и не утоп. Дерьмо в дерьме не тонет, хи-хи… А сколько сейчас? Верные водонепроницамые и ударостойкие часы спасовали перед тайзером и дерьмом, и погасли. Реа начинает поскуливать, биться. Потом вздрагивает и в истерике пытается влезть мне на голову. Несколько раз. Изо всех сил цепляюсь одной рукой за доску, другой за собаку, глотаю воздух вперемешку с говном. Нет… Только не так… Реа затихает внезапно, уцепившись передними лапами за мою спасительную доску и я выныриваю, с трудом отплевываясь. Я даже блевать не могу. И кричать не могу, голос сел. Спокойно. Мы не можем так сдохнуть. Не можем и все. Еще темнеет. Андрей, наверно, материт меня последними словами. Говорит, что я дерьмо и, как всегда, даже не предупредил. И прав. Я дерьмо! Ха-ха… Прилив, если и начинается, то заметной разницы не ощущается. Разве что холоднее становится. Реа будто закаменела рядом, и я судорожно щупаю ее бок. Дышит. Косится на меня, отблескивают зеленым светом зрачки. А потом начинает выть. Выть. Басовито, низко, утробно, как волк. Эхо отражается от бетонных стен, и звук невообразимо искажается, превращаясь в вопль инопланетного зверя. Еще в городские легенды попадем. Хихикаю. Не могу остановиться — хихикаю, хихикаю, ржу, под срывающийся на скулеж вой Реа. — Реа! Реа, ты где? Затыкаемся оба. Мерещится? Реа начинает лаять, тявкать с поскуливанием, и я слышу уже отчетливее, ближе: — Реа! Реа! Иди сюда! А потом в дырке появляется человеческий силуэт. Егор. — Веревку, из машины. — Едва хватает сил выдавить хрип, чтобы перекрыть лай Реа. — Тащи веревку. — Сейчас, только подожди, я сейчас… Он исчезает. Слава тебе, Господи, хоть я в тебя никогда не поверю. Осталось совсем чуть-чуть. Время тянется бесконечно, как жвачка, Егора нет целую вечность. Вниз летит веревка с карабином на конце. Чтобы обвязать ее вокруг Реа, приходится отпустить доску и я разок ныряю с головой. Капающее облако поднимается вверх, заслоняет отверстие, скулит, когда Егор за шкирку протаскивает ее в дырку. И судя по звуку встряхивается, обдавая стены и спасателя потоками дерьма. Веревка падает снова. — Олег, давай! — Встань за угол, — говорить почти подвиг. Рот залип от говна, языком ворочать почти невозможно. — Я тяжелый, стащу. — Держись, тебе говорят! — в голосе Егора звенит истерическая нотка, и я про себя фыркаю: «раскомандовался». Пытаюсь подтянуться, но руки не держат, и я срываюсь назад. — Обвяжись веревкой, я тебя вытащу. Вытащишь, ага. Я тяжелее, ну, хоть не утону, если тебе хватить ума закрепить веревку. Или будем тут барахтаться вдвоем. А он сильный. Рывками приближаюсь к свету, вцепившись в края дырки, выползаю наружу. Лежу на восхитительно твердом полу, среди кучек дерьма, обрывков туалетной бумаги и луж мочи. Выбрались. Этого не может быть. Егор не дает полежать, хватает под руки и волочет на улицу, на ослепительно яркий свет. Не темнело. Солнце зашло за обрыв, едва отклонившись от зенита. Я паникер. — Я сам, погоди, я сам встану… Встать на ноги и к морю. К чистому бескрайнему морю. Шлепаюсь в прибой, глядя как плещется на мелководье Реа. Головой упираюсь в живот Егору, судорожно вцепившемуся мне в плечи. — Хватит, пошли домой, мыться. Да, мыться. Интересно, ему не противно держаться за меня, с ног до головы в дерьме в буквальном смысле слова? Встаю, идем к дому. До него рукой подать, какая-то сотня метров. До славикова еще сотни три шагов, но он никуда не денется. Он думает, что мы утонули. Реа идет впереди, коричнево-желтая, вместо белой. — Теперь ее стричь придется. Я видимо говорю это вслух, потому что Егор спрашивает. — Чего это вдруг? Говно легко отмывается, я пока по больницам валялся, столько видел. Это кровь плохо, а говно на два счета. Он еще что-то говорит, затаскивая меня в ванну, я слышу, но не понимаю. Отбирает одежду, включает воду, выливает чуть ли не бутылку пены. Ну да, не розами пахну. Потом волочет в душ Реа, не сопротивляющуюся, видимо, от шока, плещется там, разбрызгивая воду, и выпускает к моему удивлению совершенно белую собаку. Скидывает насквозь мокрые штаны и решительно залазит в ванну за моей спиной. Ванна большая, помещаемся без проблем. — Не пачкайся, я сам. — Знаешь после того, как Реа на меня вытрусилась, еще неизвестно, кто кого испачкает. Ласковые пальцы взбивают пену на голове, я словно просыпаюсь от спячки, хватаю душ и полощу рот. Долго. Очень долго. Чищу зубы. Полощусь под душем, пока Егор не выволакивает меня силком. — Хватит уже, ложись. Вытаскивает из ванны, толкает на свою кровать, она ближе всего. Уходит, чтобы появится со стаканом в руке. Полный двухсотграммовый гранчак. — Пей. Пью. Не все, конечно, но грамм 50 коньяка в два глотка в себя заливаю. Ставлю стакан на тумбочку. Егор толкает меня на подушку. — Все, спи. — Не могу, — ого, как меня развезло, последняя связная мысль, утонувшая в пьяном хихиканье. — Не хочу. Мне без секса с тобой кошмары снятся, а кто станет трахаться с куском дерьма? — Заткнись, придурок. Егор оказывается близко-близко и затыкает мне рот. Губами. Горячими губами со вкусом шафрана и почему-то полыни. Никакого дерьма. Отрывается от губ, одним резким движением опускается вниз, пристраивается между ног и берет в рот. Мне это снится. Я сплю. Надо позвонить Антону. *** Осень. Еще вчера было лето и жара, а сегодня прохладно и все вокруг красится в желтые тона: листья, яблоки, даже помидоры. Мы стоим у вагона. Распахнутая дверь уже сглотнула целую толпу уезжающих. Сезон закончился. Остались только Егор и я. — Я вернусь. Вернешься. Как же. Мысль отправить Егора на «Х-фактор» пришла в голову Сереге-азиатчику, но уговаривали Егора всей командой. Отборочный тур в Днепре, потом Киев, надолго. — Я вернусь, слышишь. — Угу. Он дергает подбородком вперед и вбок, порывисто сдергивает очки и протягивает свободную руку. С него станется устроить сцену прямо на перроне, и я отступаю на полшага, предупреждающе щурюсь. — Даже не думай. И вообще вали давай, время уже. Егор сжимает губы, коротко треплет Реа по загривку и запрыгивает в вагон. Иду к выходу. Стоять у вагона, махать руками — пустая трата времени. Дел полно. Найти подходящее жилье в Киеве не так просто. Да и подработку надо подыскать. А лучше две. Достаю мобильник с единственным номером. На ходу набираю смс. «До встречи. Ты победишь». Конец.