Чашки и чайники

Мед в чашке липовый, сонный и сладкий. Он хорош в ненастные вечера - или при простуде, при больном горле, или тогда, когда мучает бессонница, или тогда, когда тоска по лету требует чего-то, что было бы его напоминанием: горсть речного песка, сжатую в ладони, ребристый бок ракушки, засушенные между книжных страниц васильки. Или вот как сейчас – каплю солнца на кончике ложки, где, как в кривом зеркале, отражаются лица. Но здесь день, снаружи весна – звучная подвижность в брызгах золота, и если кто и болен, то только не простудой. С ложки мед слезает нехотя и неспешно, тягучими янтарными пластами оседая на чайное дно - ступенька за ступенькой, прошлогодний июль за прошлогодним августом. Чаю он придает сладость, словам – мягкость: все острые углы привычного недовольства сглажены медом. И маем. Слишком вольно дышится, чтобы сыпать обидными словами, слишком лениво, чтобы изощряться на оскорбления, слишком ярок маковый блеск в глубине глаза напротив. Магнетически ярок. Зачем пришел, спрашивать не хочется. Хочется смотреть, как ловко, стряхивая песочное крошево, тянут гибкие пальцы печенье. Как с хрустом дробят его зубы – белые, один в один глянцевый восточный фарфор. Как рассеянно постукивают по краешку блюдца ногти, как блестит пуговица на манжете, как усмешка то появляется, то прячется – гость, верно, чувствует себя здесь как рыба в воде. - А вот на прошлой неделе... – начинает он было об очередном своем чем-то. – Ой, я тогда не сдал вам отчет. Не будем о прошлой неделе, да? Для него это обычное дело. Шляпник – склад непристойных шуток, веселье, подначки и сахарный флер, лишенные всякого рода серьезности. Там, где он есть, его слишком много. Еще одно «слишком», но, что странно – «слишком» не «чересчур». Там, где он, пространство послушно изгибается, заключая его в центр мироздания - его, чашки, чайник, на глазах тающее печенье, ехидный маковый взгляд. Наглости – или дурости – новоиспеченному громогласному божеству хватает, чтобы затянуть, дико фальшивя, какую-нибудь песенку или, склонившись, зацепить пальцами длинную рыжую прядь, привлекая внимание. - Вы задумчивы сегодня. Герцог, ей-богу, оставьте в покое работу, никуда она от вас не денется. И, знаете, было бы совсем неплохо, если бы вы поддержали разговор - где ваши манеры, гостеприимный хозяин? Руфус вовсе не в работе мыслями и не сортирует бесконечные бумаги, лежащие на воображаемом столе – просто он смотрит, как тонкие проворные пальцы очерчивают клетчатый узор на скатерти. Редкий момент, когда не хочется их чем-нибудь шлепнуть. Кипящая энергией жизнь рядом с ним ведет себя очень по-свойски, но касания и слова поверхностны, пусть и поддразнивают. Действий Брейк ждет от него – словно растормошить пытается раз за разом, когда приходит. - Спите на ходу. Вернее, сидя, – и делает движение рукой, что держит чашку: дурашливо грозит вылить чай за шиворот, если кое-кто тут не соизволит ему ответить. – Эй! Гипнотизировать пальцы, может, и интересно, но поиграть в гляделки тоже – Брейк выдерживает взгляд, не мигая, опирается подбородком о скрещенные руки, лукаво наклоняет голову. - Нет, так не пойдет, - придвигает свой стул. – Имейте совесть – я полуслепой инвалид. Я почти вас не вижу. А вот так... гораздо лучше ведь! Даже если «гораздо лучше» для него означает «нос к носу», Руфус в общем-то ничего не имеет против. Лень возмущаться. И смешно. - О, а у вас еще осталось печенье. Можно? Таскать сладости из чужой тарелки его давно (по крайней мере, в этом доме) отучили методом «тессеном-по-рукам» - но так вот жалобно смотреть в глаза, что ничего другого никогда не оставалось, кроме как со вздохом отдать желаемое страдальцу, отучить, похоже, было невозможно. - Спасибо, - и уже жует, довольно жмурясь. – Вкусно. Вкус явно перевешивает понятие «количество» - и, если бы этот проглот однажды сознался, что вместо желудка у него Черная Дыра, герцог поверил бы на слово, конечно. - Съел вашу долю. Вы уж простите. А больше нет? Точно? Что же вы такой... непрактичный, незапасливый... Герцог, знаете, жена бы из вас не получилась. И помело вместо языка – общепризнанный факт. Крайне дерзкое. Приложил бы белобрысую макушку чем-нибудь увесистым – так, чтобы чувствительно, так, чтобы больно, так, чтобы перестал хихикать, нечисть рейнсвортовская, и заткнулся наконец. Шутка ли – такое говорить. Но отчего-то гораздо сильнее хочется сейчас запустить пальцы в эти неровно обкромсанные светлые лохмы и растрепать их еще больше. Ведь кажется, что волосы у Брейка не в пример его ершистой колкости мягкие-мягкие. - Куда это вы тянете свою руку, герцог? - За медом, разумеется. А ты что подумал? Чашка пуста, и царапать ее ложкой, негодуя вроде бы на то, что там ничего нет, а на деле – из-за пылающих скул: еще бы чуть-чуть, и..., бессмысленно и глупо. - Мед закончился, - замечает Брейк, пригибаясь ближе - пряди челки скользят по герцогской щеке. Заглядывает он, однако, вовсе не в чашку, а в лицо, вероятно, в попытке определить, сойдет ли этот оттенок румянца для определения «победа» или надо догнать его до более яркого. – И печенье съели. С чем же нам теперь чай пить... м? Мм?! Дозаглядывался. У Шляпника длинные, заостренные на кончиках северные ресницы, короткий шрам над правой бровью, прилипшие к уголкам рта сахарные крошки. А губы такие же сонные и сладкие, как исчезнувший липовый мед, немного недоумевающие (так быстро сдался?), но очень согласные (приятно) и очень довольные (сколько можно было ждать, в самом-то деле). Великого Герцога он притягивает к себе за ворот рубашки, отстранив вбок чашку, блюдце и дальнейшие слова, и все выходит тепло, мягко и аккуратно: ни чай не разлит, ни смешка, ни фырканья. - И что это было, Барма-ко? Руфус улыбается. Совсем рядом блаженно щурится маковый глаз – в нем неизменное ехидство, но такое остаточное, что теперь тоже считается за улыбку. - Кто-то только что жаловался, что сладкое к чаю закончилось. И я решил... - Восполнить нехватку? - Умный. Молодец. Добавкой к похвале-иронии идет добродушный щелбан. И грохот вывалившегося из чьих-то рук чайника с заваркой - незадачливый Лиам, возникший было на пороге комнаты, бледнеет, багровеет, пятится к выходу и бормочет извинения. - Наверное, придется его уволить. - Он слишком много видел, да? Тогда лучше убить. - Он не убрал за собой чайник и не вытер пол. Что за бестолковый слуга... Убить?! Регнард, ты за старое?! - Я пошутил, - смиренно отвечает Брейк. – Не буду. Он же мой друг. За следующие полчаса гипотетический Лиам вполне может разбить еще дюжину-другую гипотетических чайников и залить заваркой дом вплоть до подвала – обстоятельства позволяют. Но он где-то далеко, в гостиной, малиновый от стыда, в очередной раз нервно комкает только что написанное заявление и думает: «Уволюсь к черту» – а Брейку, притянутому к себе в кресло, дуют в ухо (щекотно) и скармливают по кусочку припрятанную плитку шоколада. Терпеть такого назойливого гостя оказывается очень даже хорошо – пока он не дерзит и не смеется. Впрочем, в случае чего рот всегда ему можно заткнуть.