Вперед в прошлое

Если встретите ошибки, исправьте их, пожалуйста, в ПБ :з — С тобой все хорошо, Гарри? — Гермиона подняла голову и внимательно посмотрела на друга. Ее взгляд казался усталым, волосы были спутанными, а по лицу бродили кривые тени, созданные игривым пламенем в камине. Она держала на коленях тяжелую книгу, где каждая страница была пожелтевшей, а уголки обтрепавшимися и порванными. Гарри отмечал крошечные детали, бросающиеся ему в глаза, разглядывал пылинки, кружащиеся в воздухе, и абсолютно ничего не чувствовал, как будто ему в сердце вкололи дозу обезболивающего. — Все хорошо, — ответил он. — Ты что, выходил к озеру? — подал голос Рон, который сидел за столом и переписывал что-то из учебника. Гарри посмотрел на него и проследил направление его взгляда: оказалось, его ботинки, низ штанин и мантии мокрые и в грязи. Он с некоторым удивлением разглядывал бурые разводы, а потом пожал плечами. — Нет. — Ты опять поругался с Малфоем? — из уст Гермионы эта фамилия звучала как ругательство, но почему-то не вызвала внутри Гарри должного отклика. Он как будто был напуган, и из-за этого не мог ясно воспринимать то, что происходит вокруг. Он растерянно кивнул. — Да. — Гарри, ну сколько можно... — Гермиона отложила книгу в сторону, и Гарри на мгновение показалось, что ее лицо ожесточилось, как у птицы. Нудный голос подруги, приготовившейся читать ему очередную лекцию, внезапно начал его раздражать так сильно, что в нем стремительно родилось темное желание сказать что-нибудь грубое и отталкивающее, чтобы она замолчала. Злость и печаль, которые сковывали его, вдруг разомкнулись, будто порванные цепи, и ему захотелось выплеснуть их. — Я пошел спать, — резко ответил он, прервав речь подруги на корню. — Малфой что-то сделал тебе? — Рон отложил перо в сторону и уставился на друга. Видимо, общение с Гермионой отрицательно сказалось на нем, и он стал таким же назойливо внимательным и праведно заботливым. Гарри скривился, покачал головой, сдерживая себя от резкой фразы. Краем сознания он понимал, что в нем говорит злость на другого человека и друзья, искренне волнующиеся за него, не заслужили подобного отношения, но он ничего не мог с собой поделать. Нечто черное грызло его, разъедало его душу, и все, чего Гарри хотел — это забраться под одеяло и найти наконец успокоение. — Я просто очень, очень устал, — сказал он и, кисло улыбнувшись, отправился наверх. Отбой наступил минут пять назад, поэтому в гостиной было еще много народу, правда, никто не обращал внимания на несчастного гриффиндорца. В спальне находился только Невилл, и Гарри был рад этому: Долгопупс никогда не навязывался. Тот лишь улыбнулся ему, расстилая свою постель. Гарри махнул рукой. Он стянул с себя одежду, бросив ее на сундук, и забрался под одеяло, тут же задергивая за собой полог. Красноватый полумрак окружил его, и Заглушающие чары превратили постель в островок одиночества и кровавой тоски. Гарри обнял руками подушку и закрыл глаза, приготовившись спать. Для него не было удивлением, что он промаялся без сна до утра, мучая себя думами и переживаниями. О нем, конечно, он мечтал больше всего, вспоминая и переживая все произошедшее еще раз. Гарри успел даже заплакать, хотя слезы быстро высохли на его щеках, когда на смену грусти пришла отчаянная ненависть будто ко всему миру, но на деле к горстке людей, отравляющих его (и не только его) жизнь. В его сердце будто образовалась полость, куда он скидывал всех, кому безжалостно — недостойно символа Света, каким он был когда-то для Дамблдора и всего мира — желал смерти. Волдеморт, Люциус, Беллатриса — они возглавляли его маленький кружок тьмы, и за ночь Гарри придумал множество способов, какими он мог бы их покарать. Бросаясь от мести к мольбам, он метался по своей кровати, сбивая простыню и одеяло, потея и замерзая. Он думал обо всех людях, что имели для него значение, представлял их будущее, их прошлое, их мысли и чувства, если вдруг он испарится бесследно из своей постели. Об этом Гарри тоже думал. О том, что довольно просто будет сбежать из Хогвартса и провести всю жизнь в бегах: его поддержат Сириус и Гриндевальд. Первый составит ему компанию, а второй наверняка обеспечит путь к свободе — то, что происходило в голове Темного волшебника, было неведомо Гарри, но он ясно уяснил, что тема свободы является священной для него. Сириус и Гарри могли бы убежать на юг, где когда-то — в прошлой жизни — жил Блэк. К пальмам, ярким птицам, морю и песку — туда, где нет этого дождливого английского холода, забравшегося Гарри в самую душу. Дамблдор и Волдеморт могут хоть вечность их искать и не найдут, потому что они постоянно будут в движении, в бегах. Сменят внешность, имена, выучат другой язык — и в итоге растворятся в истории, превратившись в воспоминания, которые, может, иногда будут всплывать в разговорах. Эта перспектива манила Гарри так сильно, что он и не заметил, как стал раздумывать над тем, что взять в дорогу. Мантию-невидимку, конечно, Карту Мародеров, Снежную Гарпию... Забрать у Снейпа Воскрешающий камень... Может, еще альбом, что Колин Криви подарил ему на день рождения. На этом пожитки Гарри заканчивались. Сириусу и вовсе ничего не нужно было, и они могли бы двинуться на юг почти сразу. Куда-нибудь в Италию или еще дальше... Может, в Индию? Гарри бы хотел повидать Индию. Вот только он не мог этого сделать. Ему не хватало чего-то особенного. Смелость, лихость и отчаянность были в нем с достатком, но не доставало крошечной частички: отсутствия ответственности. Это было камнем, что тянул его на дно, и Гарри всей душой ненавидел этот камень и свою неспособность его сбросить. Ему хотелось кричать, молотить руками по постели, пойти и сброситься откуда-нибудь, чтобы только не ощущать этой тьмы, этой необходимости и этих страданий. Лишь перед рассветом Гарри забылся тревожным и неглубоким сном. Он проснулся в ту же секунду, когда Рон распахнул его полог. Резко приподнялся над подушкой и посмотрел на друга. Рон разглядывал его пару секунд, будто не узнавая, а потом, громко сглотнув, шагнул назад. — Гарри... — испуганным и слабым голосом произнес он, — ...тебе нужно к Помфри. — Зачем? — юноша подивился тому, каким сиплым оказался его собственный голос. До этой минуты он и не замечал, что его горло болит, а во рту разливается горечь. Он был весь мокрый, будто только что искупался, и тяжело дышал. — Ты выглядишь больным. Гарри нахмурился и вылез из постели. Мальчик чувствовал себя больным, но не желал идти к Помфри: он хотел умыться и выпить ледяной воды. В одних трусах гриффиндорец пошел в ванную комнату — та оказалась пуста — и, включив воду, запихнул голову под кран. Сколько юноша так простоял, было неизвестно, но когда он наконец выпрямился, то весь окоченел. Гарри взглянул на себя в зеркало и с тоской вздохнул: лицо его оставалось красным, глаза блестели и будто запали, а под ними лежали почти черные тени. Юноша какое-то время просто смотрел на себя, а потом почистил зубы, избавившись от гадкого привкуса, вытерся и вернулся в спальню. К его глубочайшему удивлению, там стояли полностью одетый Рон и Гермиона. Девочка ахнула и закрыла глаза, увидев его, — она так и стояла, пока он натягивал на себя чистую одежду. Рон толкнул ее локтем, когда Гарри закончил, и Гермиона тут же принялась разглядывать друга. — Гарри, немедленно к Помфри, — приказным тоном сказала она. Рон кивнул, продолжая испуганно таращиться на Гарри. Симус и Дин, тенями маячившие за его спиной, тихо переговаривались, и, проходя мимо них, Гарри услышал: — ...всю ночь. Он чуть повернул голову, и разговоры стихли. Мальчики были обеспокоены, и он подумал о том, что, может, его чары были не так прочны... В любом случае, у него не было сил на переживания. Гарри послушно поплелся за подругой в лазарет. К его удивлению, Помфри не стала ни причитать, ни читать ему нотации. Она просто дала ему лечебных зелий и велела спать. Рон с Гермионой ушли, пообещав, что придут к нему после обеда, а сам Гарри, раздевшись и оставшись в одних трусах, забрался под одеяло. Как ни странно, как только его голова коснулась подушки, а мягкие заклинания мадам Помфри укрыли его, он тут же провалился в сон. Ему ничего не снилось, и он, может, проспал бы так еще очень долго, но его разбудил шум в больничном крыле. Гриффиндорец открыл глаза и увидел несколько размытых силуэтов у дверей. Гарри потянулся за очками и, надев их, смог разглядеть, кто это. Виктор Крам держал на руках Амели, похожую на разбитую куклу: ее голова была запрокинута, золотые волосы растрепались, а одна рука безвольно болталась и кровоточила, пачкая рукав лиловой мантии алыми пятнами. Рядом стояла мадам Максим, которую сложно было не узнать даже без очков, и причитающая мадам Помфри. Компания двинулась к одной из коек, и Гарри с любопытством и беспокойством наблюдал за ними. Мадам Помфри тут же подозвала к себе столик, на котором стояли зелья. Она начала смешивать их, одновременно помахивая палочкой и распутывая рулоны бинтов. Бледная мадам Максим наблюдала за ней с выражением почти ужаса на лице, а Крам хмурился, и с каждой секундой лицо его становилось все темней. Амели положили на кровать — она была без сознания. Гарри взглянул на ее кровоточащую руку и вздрогнул: что-то ужасное творилось с ее кожей. Она пошла волдырями, покраснела и будто разлагалась, будучи прожжённой едва ли не до мяса, но... Ужасного браслета не было. Никакого серебра на ее запястье. — Опять? Что произошло? — тихо спросила мадам Помфри у мадам Максим. Та судорожно вздохнула. — Я не знаю, — также тихо ответила француженка. Она с откровенной неприязнью посмотрела на Крама, как никогда похожего на хищную птицу, а потом вдруг остро взглянула на Гарри. Ее взгляд был таким холодным, что мальчик тут же стушевался, поспешив отвести взор от ужасающей картины. Он не смог долго пытаться игнорировать это, и спустя несколько минут уже вновь наблюдал за тем, как мадам Помфри старательно лечит руку Амели. Наконец, повязка была наложена. Девушка уже не выглядела такой бледной и почти мертвой, она мерно дышала, а на ее щеках медленно разливался розоватый румянец. Мадам Максим, постояв рядом с ней некоторое время, ушла, мадам Помфри отправилась готовить новую порцию зелий, а Крам остался. Он сидел у нее в ногах и смотрел то на лицо девушки, то в окно, где небо было стянуто светло-серыми облаками. Гарри чувствовал себя неловко; он не знал, что сказать или куда смотреть, поэтому просто лежал с закрытыми глазами, пытаясь снова заснуть. Крам скоро ушел, так и не проронив ни слова, и больничное крыло вновь погрузилось в тишину. Амели спала, а Гарри думал о том, что она-таки смогла сделать то, к чему так стремилась: сняла с себя оковы, пусть и ценой своей раны. Он не часто теперь думал о проблеме этих девушек, но сейчас, когда он был готов размышлять о чем угодно, только бы не о себе, это его занимало. Джованна не присоединилась к шармбатонке, значит, ничего не сделала для своего спасения. Гарри не мог найти жалости к ней. Амели не проснулась, даже когда им принесли обед, а после пришли Рон с Гермионой. Гарри, чувствующий себя чуть лучше, рассказал им о том, что увидел. — Какой кошмар, — Гермиона с ужасом посмотрела на спящую девушку. — Такие раны... Можно и вовсе лишиться руки! Что с ней будет? — Не знаю, — Гарри был еще слишком уставшим, чтобы переживать о чужом будущем. И, хотя слабость отступила, а зелья успокоили боль в его горле и теле, внутри у него по-прежнему разливалась черная смола, покрывающая все вокруг и липнущая к каждому его чувству. — Мадам Максим больше не приходила. — Это настоящее безумие, — опасливо произнес Рон. — Не одобряю я эту склонность к самоубийствам. — Но ее насильно выдавали замуж, — шепотом укорила его Гермиона, хотя голос ее звучал не слишком уверенно. — Но я бы так не смогла. Причинить боль самому себе очень сложно. Гарри был с ней не согласен. Он с завидной регулярностью причинял себе боль, и выходило это отчего-то очень легко. Ему хотелось поговорить об этом, попросить совета, но Сириус вряд ли бы смог забраться к нему в больничное крыло. Крестный в последнее время был задумчив и печален, и Гарри решил, что непременно сходит к нему на следующий день. Рон и Гермиона ушли на урок к Хагриду, и Гарри снова остался один. Ему было скучно и плохо, поэтому он снова заснул, и на этот раз ему приснился странный, быстрый сон, в котором он шел по лесу к большому красивому дому. Под ногами у него шелестела трава и хрустели веточки. Гарри опустил взгляд и ужаснулся: это были вовсе не ветки, это были маленькие косточки, которые он перемалывал в пыль своими шагами. Его ноги были бледны, грязны и босы и принадлежали явно не мальчику. Он поднял руки: пальцы его были длинными и белыми, будто лапки паука. Но времени думать об этом не оказалось, Гарри уже приблизился к дому. Старая дверь, покрытая трещинами и паутиной, заскрипела, из-под нее бил свет. Она вдруг распахнулась, и на пороге Гарри увидел Люциуса Малфоя. Тот склонился перед ним: — Мой Лорд, — шепнул он, и в его серых, будто стальных глазах Гарри увидел свое ужасное отражение... Он проснулся от звона и тут же огляделся. Хотя все перед его глазами было расплывчатым, он смог разглядеть, что Амели проснулась и теперь сидит на кровати. Надев очки, Гарри взглянул на пол: там валялись осколки разбитого стакана и разлитый тыквенный сок. Раненая рука шармбатонки дрожала. — Pardonne, — Амели странным взглядом смотрела на свою перебинтованную руку. Пару секунд ее лицо было нахмуренным, а потом в нем словно отразился солнечный свет. Девушка потянулась к своей волшебной палочке, что лежала на тумбочке, и через несколько секунд целый стакан стоял на тумбочке. — Спи. — Больше не хочу, — Гарри приподнялся и сел, опираясь спиной о подушку. — Как ты? — Отлично, — она махнула ему рукой. — П’госто замечательно. — Ты могла потерять свою руку, — заметил Гарри, глядя, как Амели медленно шевелит пальцами, будто будучи неуверенной в том, что они принадлежат ей. — Ничтожная цена за свободу, — пожала плечами девушка. — К тому же я всецело полагаюсь на целительную магию не впе’гвые. — И как ты это сделала? — с легким любопытством спросил гриффиндорец. — Ты воровала ингредиенты у Снейпа? — Одалживала. Мне они нужней, чем ему, — Амели откинулась на подушку, и на ее лице появилось выражение крайнего наслаждения, будто боль в раненой руке перестала ее волновать. Ее золотые волосы блестели, и Гарри отчего-то не мог оторвать от них глаз. — И что же ты такое сварила? Расскажешь? Нам все равно нечем заняться. — Теперь, пожалуй, могу поделиться, — Амели счастливо улыбнулась. — Это было одно из зелий, что используют для уничтожения опасных а’гтефактов. Я пыталась сва’гить его несколько лет, но только здесь смогла найти нужные инг’гедиенты. Всего лишь капля сотво’гила это, — она подняла руку. — П’гавда здо’гово? — И что за ингредиент тебе был нужен? — Это доп’гос? — шармбатонка повернулась к нему. Она потянулась здоровой рукой к склянке с зеленым зельем, что стояло на тумбочке. Ее губы чуть сжались и побелели, видимо, от боли: Амели с трудом откупорила склянку и разом выпила весь флакон, пытаясь унять судорожную дрожь в больной руке. — Любопытство. Мне хочется отвлечься, — Гарри и правда хотелось погрузиться во что-нибудь иное, в чужой рассказ и чужую жизнь, чтобы не ощущать дуновения собственной. — От чего? — От себя. Глаза Амели сверкнули. Она отложила пустой флакон обратно на тумбочку и повернулась к Гарри всем телом. Она была еще слаба и немного дрожала, но с каждой секундой нечто жаждущее и роковое просыпалось в ее красивом лице. Между ней и Гарри стояла пустая кровать, поэтому добраться до мальчика она не могла. — Мне нужен был яд василиска, а у твоего п’гофессо’га неожиданно завалялось немного, — Амели улыбнулась. — А что за беда гложет тебя, от кото’гой так хочется сбежать? Сейчас ведь моя оче’гедь задавать воп’госы? — Это не такая беда, от которой можно спастись с помощью яда василиска. — Тебя пугает со’гевнование? Гарри усмехнулся. Времена, когда его пугал Турнир, прошли. Казалось, ничто не могло напугать его сейчас, лишь низвергнуть в еще более глубокую тьму. — Нет. — Тогда любовь несчастна? На мгновение Гарри показалось, что Амели все знает о нем. Она смотрела на него таким взглядом, будто жаждала проглотить его откровение и насытиться им. Боль заставила ее лицо кривиться, и от этого оно казалось еще более безумным, будто бы больным, но девушка легко улыбалась, и меж ее губ блестели белые зубы. Она не могла знать о чувствах Гарри, не могла, ибо мысли о нем были спрятаны глубоко в недрах его памяти, и даже Дамблдору пришлось бы повозиться, прежде чем он смог бы их отыскать. Гарри нахмурился, пытаясь понять, мог ли он выдать себя случайным жестом, взглядом, и пришел к выводу, что, лишь упорно наблюдая за ним, кто-либо мог заметить его внимание к... Малфою. — Нет. — В’гешь. Я ведь п’гава? — Может быть. Девушка ухмыльнулась. Она оценивающе окинула Гарри взглядом, будто прикидывая вес его печальной любви. — Дай я угадаю, — она уселась поудобней, приготовившись к веселью. И хотя Гарри ощущал себя мышкой, с которой играла недовольная кошка, это ему даже нравилось. Отчего-то он ей доверял и не видел опасности в том, что его любовные терзания уедут за море во Францию. — Это чисток’говка? Гарри прищурился, и Амели кивнула сама себе. — Думаю, это не п’госто чисток’говка, но еще и из какого-нибудь знатного рода. Она обещана д’гугому? — догадки ее летели, будто маленькие острые стрелы. — Или же ты ей не по н’гаву? Или она любит д’гугого? — Звучит слишком громко. — В детстве лет д’гамы точно такие же, как и в юности, — губы Амели дрогнули, и уголки их чуть опустились, — разве что никто никого не убивает на дуэлях. — И не приходится обливать свои руки ядом. — Тогда кто же заставил тебя г’густить? Скажи, тепе’гь твоя оче’гедь меня веселить. Гарри стиснул зубы. Как бы велико ни было его желание разделить свои страдания, он не хотел жаловаться. Юноша повыше натянул на себя одеяло и устремил взгляд в окно, за которым медленно текли серые облака. — Один человек... — Значит, мальчик? — Амели резко вскинула уже поникшую голову. Гарри вздрогнул и уставился на нее. — Когда гово’гят о любви «один человек», за этим всегда стоит нечто подобное. Я п’гава? — она кивнула самой себе. — Ну конечно. Так еще инте’гесней. Чисток’говный мальчик, да? Я не знаю ваших и не могу угадать. Гриффиндорец стушевался. Странное чувство беспомощности овладело им. Он не был готов к разговору о Драко с малознакомой девицей, не желал открываться настолько, уходя от ощущения абстрактной боли, но Амели будто желала вытянуть из него все, чтобы искупить собственную слабость. — Не важно, кто это. Главное, что все плохо. — Ничего удивительного, — шармбатонка пожала плечами, — благовоспитанные и консе’гвативные чисток’говные волшебники, коими полна ваша Англия, не одоб’гяют подобного. Гарри неуверенно посмотрел на нее. Эта девушка была чистокровной, и она знала причину того, почему он так страдает и почему Драко так отчаянно борется против себя. Что за устои, традиции сдавливают его горло? У волшебников есть магия, способная на многие свершения, и будто бы она ничего не значит, когда дело касается отношений. — Почему? — вопрос прозвучал тихо и печально. Амели чуть поморщилась, коснулась своей больной руки, и Гарри увидел, что ее кисть побелела еще больше. Ее пальцы больше не дрожали. — Всегда из-за одного и того же: из-за наследия. К’говь — не вода, как бы многим ни хотелось утве’гждать об’гатное. — При чем тут отношения между мальчиками? — Гарри едва не огрызнулся, но слабый вид девушки заставил его сдерживать себя. — А разве мальчики могут рожать детей? Все упи’гается только в это: волшебники ценят семью п’гевыше всего, если, конечно, они думают о будущем расы волшебников. Мы выми’гаем, как это ни п’гиско’гбно, а союзы, неспособные дать п’годолжение рода, не ведут к подде’гжанию силы. — Вымираем? Амели деланно рассмеялась, и смех ее был холоден и неприятен. Гарри показалось, что она смеется над ним и его наивностью, как будто ее принуждают объяснять очевидные вещи. Она говорила о том же, о чем и Малфой, когда они ругались и ссорились, разве что в ее словах звучала горечь и будто сарказм. — Конечно, мы выми’гаем. Хогва’гтс, Ша’гмбатон и Ду’гмст’ганг — самые к’гупные школы во всей Ев’гопе; всего т’ги замка, вмещающие человек т’гиста учеников, на целую часть света. Есть еще т’ги школы в Азии, одна в России, т’ги в США, одна в Б’газилии и одна в Авст’галии. Двенадцать к’гупных школ на целый ми’г. Конечно, есть еще мелкие школы в каждой ст’гане, 'газные шаманы, дикие ведьмы... Но этого мало. С каждым годом становится все больше сквибов, чисток’говные семьи и таинственные общины расплываются, магло’гожденные слабеют... Волшебникам г’гозит опасность, и не удивительно, что чисток’говки ревностно обе’гегают свою магию и свои т’гадиции от исчезновения. — Свою магию? Амели вновь рассмеялась. — А ты думаешь, чисток’говки х’ганят лишь т’гадиции? — она посмотрела в окно, которое не так давно привлекло внимание Гарри, и взгляд ее стал задумчивым. — Это магия, кото’гая течет в к’гови каждого чисток’говного, она отличается от той, что случайно дается маглам. Она сильная, дикая, таинственная, она дает доступ к сейфам и а’гтефактам, к ритуалам, неизвестным остальным. Она де’гжит род неп’ге’гывным, позволяет ему п’гоявлять более глубокие че’гты индивидуальности. Эта магия — последнее, что осталось у волшебников. Семья — п’гочная связь между несколькими магами, дающая сильное потомство, — главная ценность, потому что полук’говки и г’гязнок’говки не способствуют подде’гжанию расы волшебников. — Но их намного больше. — Тайная магия не те’гпит маглов. Только если род силен, он может подавить силу магловской к’гови, но в д’гугих случаях то самое таинство, сок’говище, кото’гое бе’гежно пе’гедавалось из поколения в поколение тысячу лет, исчезает. П’госто раство’гяется, и эту поте’гю уже никогда не восполнить. П’ги’года магии неизвестна, как неизвестен и сек’гет появления жизни, но чем меньше становится настоящей, идущей от в’гемен Ме’глина и Мо’гганы силы, тем меньше становится и волшебников. Если все чисток’говки исчезнут, то, ве’гоятно, постепенно исчезнут и все остальные, ибо магия, пусть и существующая отдельно от маглов, но все же влияющая на них, раство’гится и поте’гяет свою власть. Гарри с непонятной неприязнью смотрел на девушку. Та не глядела на него, и он позволял мыслям свободно гулять по своему лицу. Слова Амели доходили до него и больно ранили, будто руша неуступчивые законы его мироздания. Часть его сопротивлялась, говоря голосом Дамблдора, а другая, мрачная и апатичная, вещала, что все это правда и в словах шармбатонки есть смысл. Гарри мало что знал о чистокровных, встречая лишь безграничный их снобизм, но то, что говорила Амели, окрашивало происходящее в иные цвета. — Но если все, что нужно, — уцепился он за последнюю надежду, — это создать крепкую семью, производящую потомство, то почему бы не использовать суррогатное материнство? Волшебство можно использовать во всех областях. Или Оборотное зелье? Какой во всем этом смысл, если любой мужчина может стать женщиной с помощью флакона зелья? — Даже Обо’готное зелье не позволит мужчине родить, потому что оно меняет лишь внешность, а не суть. Действие этого зелья спадает п’ги оп’геделенных наг’гузках на тело, и я не п’гедставляю, что за ужас начнется, если... — Амели даже передернулась от ужаса. — А остальное... Ни одна уважающая себя чисток’говная девушка не согласится отдать своего ребенка, носящего ее наследие, д’гугим мужчинам. У маглов с этим п’гоще; все, что они х’ганят — ценности мате’гиальные. Волшебникам это покажется дикостью. — Мне сложно это понять, — Гарри опустил глаза. Все то, что было сказано, сделало пропасть между ним и Драко еще больше, и теперь на ее дне выросли острые скалы. Конечно, Малфоям есть что хранить и что беречь, и нет ничего удивительного в том, что Драко ценит эту особенную силу больше, чем его. Гриффиндорец сжал руки на покрывале: с чего он взял, что у Малфоя есть к нему настолько сильные чувства, ради которых стоит жертвовать столь многим? Простая симпатия, легкое подростковое влечение, просыпающееся к любому, кто смог затронуть чувствительную, невинную струну внутри, не обязывают его ни к чему. — Я всегда стремился не делить волшебников по принципу их крови. — Это п’гостительно тебе, однако у каждого человека своя п’гавда. Нельзя считать, что чужая, отличающаяся от твоей, должна быть уничтожена. Это п’гинцип уважения, но он ст’гемительно забывается из-за аг’гессии чисток’говок и наглости г’гязнок’говок. — Не говори это слово. — Это п’госто слово, и глупо считать его ругательством. Чисток’говки — это название вполне п’гиличное, как и полук’говки, но п’готив слова «г’гязнок’говки» люди встают на дыбы. Это лицеме’гие. Гарри замолк. Он не знал, что ей сказать. Он чувствовал себя убитым и будто размазанным в честном бою. — Ты поддерживаешь все это? Принципы чистокровности, — вдруг поинтересовался Гарри, когда ему показалось, что тишина может уничтожить его окончательно. — Нет, — Амели качнула головой, и вновь потянулась к тумбочке. Там остался последний флакон с зельем. — Я мало что подде’гживаю в жизни волшебников, и мне чужды все виды к’гови. — Но ты говоришь об этом очень... занимательно. — Каждый обязан знать исто’гию и особенности того на’года, в кото’гом он живет, чтобы иметь о нем т’гезвое п’гедставление. Как гово’гится, ты имеешь п’гаво к’гитиковать лишь то, что досконально изучил. К тому же расши’гять к’гугозо’г очень полезно, даже если тебе не н’гавится п’гедмет твоих изучений. Какое-то время они молчали. Гарри обдумывал слова Амели, а та медленно поглаживала свою руку, тихо шипя от боли. Но вдруг она спросила, будто желая развеять темное напряжение светом: — Так в кого же влюбился Мальчик-Кото’гый-Выжил? — она не улыбалась, но уголки ее губ чуть дрожали. — Это же не Викто’г, п’гавда? — Конечно, нет, — Гарри в изумлении уставился на Амели. Подобная мысль никогда, никогда не приходила ему в голову, и он был бы рад, если бы она сию же секунду испарилась из его воображения. — Нет, будь спокойна, это не он. — Меня это не слишком волнует, я ему не хозяйка. Но Викто’гу нужен кто-то более... семейный, но в то же в’гемя столь же увлеченный этим п’гесловутым квиддичем. Но вот кто нужен тебе? Роковой юноша или домашний мальчик? Гарри впервые за день рассмеялся. Драко был роковым, как и он сам. — Может, что-то среднее. — И где же ты... Она не закончила свою фразу. Дверь вдруг приоткрылась, и в лазарет вошел высокий юноша. Амели резко захлопнула рот, а Гарри с некоторым подозрением и неуверенностью воззрился на Седрика. Он застыл на пороге, глядя на шармбатонку, которую он явно не ожидал здесь увидеть, а потом, поджав губы, широким шагом направился к кровати Гарри. Гриффиндорец успел кинуть испуганный взгляд на свою собеседницу, которая из-за спины Диггори удивленно приподняла бровь и недоуменно развела руки в стороны. — Привет, — Седрик остановился рядом с койкой, спрятав руки за спину и медленно перекачиваясь с пятки на носок. Его скулы чуть порозовели, но в глазах горела странная решимость, темная и клубящаяся. Гарри порадовался тому, что одеяло уже было натянуто до подбородка: отчего-то он чувствовал себя в опасности и не хотел, чтобы Диггори видел его почти обнаженным. Это чувство будто щекотало его, заставляя почти онемевшее от внутренних переживаний тело оживать. — Привет. — Можно поговорить с тобой? — спросил Диггори, красноречиво метнув взгляд в сторону Амели, смотрящей вроде бы в окно, но наверняка прислушивающейся. — А... — Гарри подавился вдохом. Он не думал, что увидит Седрика так скоро. Все его мысли разбрелись и превратились в небольшой комок смятения. — Да. Седрик медленно опустился на край кровати. Он поднял палочку и наложил Заглушающие чары. Гарри заметил, что Амели на мгновение скривилась, а потом легла и отвернулась. Диггори тоже смотрел на нее с некой опаской, будто не зная, куда еще направить свое внимание, но потом вдруг смело посмотрел Гарри прямо в глаза. — Ты знаешь, о чем я хотел говорить? Что-то шевельнулось внутри Гарри. Седрик казался ему нереальным, будто пришедшим из сна. Он сидел далеко, и Гарри не мог ни коснуться его, ни отодвинуться дальше, — образ пуффендуйца будто врезался в картину всего происходящего и стал неизгладимым. Седрик был, как всегда, красив, но очень печален. Он ожидающе смотрел на Гарри и молчал, готовый к любому его ответу. И Гарри знал, как много зависит от его ответа. Седрик пришел к нему второй раз, и, что послужило этому причиной, было неизвестно, но едва ли он пришел бы в третий. Юноша ощущал на себе ответственность за то, что произойдет далее, и страх, потому что он не был уверен ни в одном своем стремлении. Он не любил Седрика Диггори, и как бы ни старался изменить это — избежать боли, — в нем оставалось жить лишь эгоистичное желание заполучить его ласковое тепло, обменяв его разве что на искреннюю симпатию и заботу. — Знаю, — ответил Гарри, и горло его пересохло. Под одеялом он ущипнул себя за ногу, заставляя собраться с мыслями. — Но я не думал, что ты захочешь. Почему ты пришел? — Ты можешь догадаться, — Седрик улыбнулся уголком губ. — Сегодня я встретил нашего общего друга, и нечто подсказало мне, что время пришло. Сердце Гарри пропустило удар. Он боялся той секунды, когда снова увидит Малфоя, и не хотел ее представлять, но слова Диггори заставили его напрячься. — Что с ним? — С кем? — Седрик чуть наклонил голову, хитро, но печально улыбнулся. Он хотел признания, от которого Гарри когда-то с легкостью отказывался. — С Драко. Седрик чуть поджал губы, а его пальцы сжались на покрывале. Отчего-то Гарри подумал, что тот сейчас возьмет и сдернет с него последнюю преграду, но юноша просто удерживал свои эмоции. — Мы поговорили с ним. Снова. Он выглядел не лучшим образом. Впрочем, — во взгляде Седрика появилась внезапная нежность, — ты тоже болен. — Он здесь ни при чем. — Пусть так. Но теперь ты знаешь о Малфое и о себе. Я решил, что могу... попытаться снова. Ты не обязан, — он остановил Гарри, попытавшегося прервать его речь, — ничего для меня делать. Навязывание своих чувств — это отвратительно, но я... мне иногда казалось, что ты тоже испытываешь нечто подобное. Если это не так и ты ничего не хочешь, просто скажи мне сразу, и я уйду и не буду докучать тебе. Я знаю, что он для тебя значит многое, но и ты должен понимать, что Малфой не будет с тобой, какие бы страсти у вас ни кипели. Гарри изучающе смотрел на него. У Седрика было много хороших черт, и честность была одной из них, но сейчас его открытые и доверительные слова причиняли гриффиндорцу боль, открывая ту правду, которую он упрямо желал оставлять закрытой. Его снова ставили перед выбором, позволяя либо приступить к утолению собственного эгоистического порыва, либо бросить себя в одинокую, но благородную тьму. Он бы предпочел, чтобы Седрик просто поцеловал его еще раз, не дав ничего сказать против, — так Гарри бы избавился от своей ответственности и позволил бы себе, словно кукле, просто упасть в надёжные руки. Ему более не хотелось ни свободы, ни прыжков в пропасти. Ему хотелось лишь тепла. — А как же Чжоу? Ты променяешь ее на какого-то ненормального мальчишку? — спросил Гарри, отведя взгляд и уставившись на знак Пуффендуя на мантии юноши. Он не понимал, как Седрик мог влюбиться в него, явно проигрывающего красивой и замечательной Чжоу. Гарри не мог соревноваться с девушкой. — Ты не просто мальчишка. — Ну, я — Мальчик-Который-Выжил. — Это неважно. Ты просто особенный, даже без своей славы, — Седрик поднял руку, будто желая к нему прикоснуться, но вместо этого просто положил ладонь поверх покрывала. — Будь это не так, Малфой бы не привязался к тебе. — Вы любите говорить друг о друге, — Гарри поморщился. Ему это не нравилось. — Представляю, что он говорит обо мне. Он меня ненавидит, — Седрик тихо усмехнулся в сторону, — потому что знает, что у меня есть преимущество. — Какое? — несмотря на то, что Гарри было неприятно ощущать себя полем боя, ему было интересно. Малфой боролся за него, пусть даже отказавшись в самый решительный момент. Это чего-то да стоило, и ему хотелось узнать, чего именно. — Я не боюсь себя. Не боюсь ни своего отца, ни однокурсников, ни учителей. И ты не из тех, кто будет прятаться и скрываться. Ты честный, и я думаю, тебя гнетет, что ты лжешь своим друзьям. Я не буду заставлять тебя лгать. Гарри вздрогнул. Это было чем-то желанным для него. Рон и Гермиона не заслуживали всей той лжи, что он вывалил на них, стремясь угнаться за проворным белым зайцем. Если бы это был не Малфой... Если бы это был Седрик, то они могли бы... — Ты понимаешь, что рядом со мной опасно? — спросил он. — Меня каждый год пытаются убить, причем всегда один и тот же человек. У меня множество секретов и проблем, и я не хочу, чтобы тебе было больно, правда, не хочу. Ты заслуживаешь кого-нибудь получше. — Как и ты, — Седрик придвинулся ближе. — Ты не должен страдать, Гарри. Ты несчастен сейчас, и я постоянно это вижу. Впрочем, Малфой тоже. — Хватит говорить о нем. Забудь, — Гарри опустил лицо. У него не было ни обороны, ни желания обороняться. Он узнал все, что хотел, получил ту крепкую нить, что могла связать его. Он устал и сдался, решив наконец последовать совету Дамблдора и Гриндевальда. — Мы можем попробовать... ну, быть вместе, но только если ты пообещаешь мне одну вещь. Седрик взглянул на него почти неверяще. Его губы приоткрылись и дрогнули, и Гарри вдруг смутился. — Какую? — юноша подался вперед, и гриффиндорец, несмотря на странную дрожь его сердца, захотел отодвинуться. Он вновь чувствовал себя черным, будто грязным, а Седрик — искренний и так невинно желающий чего-то — был чище света. Гарри не желал причинять ему боль и втягивать в опасности, которых было не миновать. Гарри сам давно уже стал опасностью. — Если я скажу тебе бросить меня и бежать, ты бросишь и побежишь, — вкрадчиво и убедительно произнес он. — Что бы при этом ни происходило. — Ты говоришь так, будто тебе уже угрожает опасность, — наверное, что-то в лице Гарри привело Седрика в смятение. — Ты о чем-то знаешь? — с подозрением спросил он. — Я всегда в опасности, и все, кто рядом со мной, тоже. Поэтому... — Мне все равно. — Тогда пообещай, что сделаешь то, о чем я прошу. Седрик замялся. Он смотрел на Гарри немного непонимающе, прищурившись, будто пытаясь разгадать что-то. — Я хочу тебя защитить, — наконец, упрямо произнес он. — Меня не нужно защищать. Обещай. Седрик стиснул зубы. Он страдальчески смотрел на Гарри, а потом вдруг поднял руку и коснулся его щеки. Гриффиндорец вздрогнул, почувствовав тепло: он невольно прижался к этой жаркой, большой ладони, ощущая себя замерзшим щенком, которого наконец кто-то пригрел. — Хорошо. Обещаю. Гарри улыбнулся и кивнул. Рука Седрика чуть дрогнула, юноша глубоко вздохнул и будто попытался податься вперед, но в этот момент, как по закону подлости, в больничное крыло зашла мадам Помфри. Она удивленно взглянула на Седрика, медленно убравшего свою руку, и подошла к Амели. Из-за заглушающих чар не было слышно, что она сказала ей, но девушка не выглядела довольной. Она послушно приняла стакан с какой-то оранжевой жидкостью и, морщась, принялась пить маленькими глотками. Помфри, покачав головой, направилась к Гарри, и Седрику пришлось снять свои чары. — Мистер Диггори, вы нарушаете постельный режим больного, — осуждающе сказала она, заметив румянец на щеках юношей. — Я чувствую себя вполне хорошо, — попытался вставить слово Гарри, почувствовавший себя немного неловко, но мадам Помфри тут же оборвала его: — Я лучше знаю, мистер Поттер, вы все еще нуждаетесь в покое. Мистер Диггори, вам следует уйти, — она взглянула на пуффендуйца, и тот, вздохнув и бросив прощальный (впрочем, многообещающий) взгляд на Гарри, поднялся. — До свидания, — вежливо попрощался он сразу со всеми и, махнув гриффиндорцу рукой, направился к дверям. Гарри проводил его взглядом, а потом позволил мадам Помфри опоить себя укрепляющим зельем, на вкус просто отвратительным. Когда целительница, грозно оглядев лазарет на предмет недопустимых посетителей, снова ушла в свой кабинет, пригрозив вернуться с проверкой через пять минут, Амели тут же повернулась к мальчику. Она широко улыбалась, несмотря на бледность. — Видимо, моя речь была п’геждев’геменной; твои п’гоблемы, судя по всему, решились, — она подмигнула ему. — Но кто бы мог подумать... Сед’гик Дигго’ги — это отличный выбо’г. Но я не думала, что его сильно мучают т’гадиции чисток’говных, он выглядит очень д’гужелюбным и милым. К’гасивым, конечно, тоже. Неудивительно, что ты в него влюбился. — А я влюбился не в него, — Гарри печально посмотрел на девушку и продолжил пить свое горькое зелье.