Kiss me animal

Рэй не переживал. Он никогда не переживает. Ну, вы понимаете. Он, на секунду разомкнув обхватывающие гриф пальцы, машет рукой, мол, вернется, проходили уже. Он не раз звонил нам из очередного злачного места, прося забрать, потому что не может вести машину самостоятельно. Но он всегда давал о себе знать. Сейчас – молчание четвертые сутки. Включенный, но молчащий телефон, который, скорее всего, скоро разрядится от наших постоянных звонков. Я помню, в чем он ушел – в черной футболке с рисунком волка и черных в облипку штанах. Его волосы были грязными, от них пахло сигаретами и ночным потом. Я уловил этот запах, когда он сбил меня с ног, и придавив всем телом к ковролиновому полу студии, рыкнул, что не нуждается в нашей помощи. Расширенные зрачки бешено бегали по моему испуганному лицу не останавливаясь, ища, к чему придраться. Он был не в себе. Торо всегда опускает детали. Остальные делают вид, что это не их дело. А я вижу. Я вижу больше, чем все они, вместе взятые, и проклинаю это. Все бы отдал, чтобы не видеть. Но я не могу. Это – мое. Ощущать шестым чувством этого нервно-суетливого трудоголика, экспрессивно, искренне профессионально захлебывающегося в алкоголе и надрывных криках. И даже не знаю, что для него более губительно, притом, что и то и другое для него жизненно необходимо сейчас и всегда. Но есть что-то еще. Я пытался говорить об этом, но укоризненные взгляды кляпом заткнули мою глотку. Этого просто не может быть, потому что он далеко не глуп. Его проблема – алкоголизм, и только, и ниже он не опустится по той неоспоримо единственной причине, что, ненавидя себя, он хочет, отчаянно хочет продолжать жить. Алкоголь в его понимании – доказательство жажды жизни. Он пьет, потому что именно так он чувствует вкус жизни, даже если это всего лишь приторно сладкий вкус амаретто. Я не могу больше. Слизистая вокруг колечка в губе воспалилась от постоянных покусываний, сигарет не осталось. В этой душной, имитирующей расслабленность атмосфере, можно сойти с ума, даже имея при себе сотню блоков «Мальборо» и бумажных стаканчиков из «Старбакса». - Я пошел за сигаретами, - хлопнул себя по коленям обеими руками, удивляясь своей решительности и тому, как потерянно прозвучал голос. - Иди, - Майк кивнул, - позвони. Он тоже переживал, но не считал нужным вмешиваться. Ни в его жизнь, ни в мое решение. Он понимал, что иду я отнюдь не покурить. Я иду рыскать по клубам, пивнушкам, концертным площадкам, по каждому людному уголку города, и не успокоюсь, пока не найду, или пока телефон не завибрирует от входящего звонка с особой мелодией. Надежда уходила с каждым новым отрицательным покачиванием головы. Не видел, не был, не знаю. Я начинал с самых закрытых мест, веря, что ему не так плохо. Чем сильнее депрессия в слабом теле, тем людней места он выбирал. Он любил толпу. Неважно, чье имя они скандируют и под чью музыку соприкасаются тела, чем больше его одержимость бессильным унынием, тем в больших толпах он терялся. Но в будний день не так уж и много переполненных расслабляющимися работягами и студентами мест, особенно ближе к полуночи. Я знал все его места. И проверил все, кроме одного – квартиры Елены. Бабушка оставила двушку в старом фонде самому талантливому и любимому внуку. Она всю жизнь прожила в квартире, имея возможность купить дом. Но дом был слишком большим понятием для стареющей женщины, которой хотелось небольшого пространства для себя и для изредка приходящего художника. Парковаться под окнами – плохая идея. Даже если свет не горит. Поднялся на этаж, не дожидаясь лифта, перескакивая через две ступеньки. Дверь неплотно примыкала к косяку, приглашая войти любого домушника. Черт. Я толкнул деревянную дверь носком кроссовка, и она, скрипнув, пропустила меня в темную квартиру. Я был готов. Каждый шаг, который я делал, ускорял ритм биения сердца до марафонского. Кажется, что вот, за углом… но пусто. Снова пусто, и я вздыхаю с облегчением, но забирая новую волну волнения и неконтролируемого страха неизбежного с каждым вдохом затхлого воздуха с запахом перегара, книжной пыли и акриловых красок, такой привычный для этого коридора. Диван перед выключенным телевизором, и сердце останавливается, сжимаясь до размеров горчичного зерна. Нашел. Хватаюсь за косяк, чтобы не потерять равновесие. Перед глазами плывет от ужаса и слез… - Джерард… Ненавижу его полное имя. Зову его так, когда мы закусываемся. Сейчас бы все отдал, чтобы снова произнести это имя с привычно злобной интонацией и получить ответ. Любой. В моей голове я слышал слабый, дрожащий голос, поющий «Skylines and Turnstiles». Неверно, слишком тихо для того, чтобы быть реальным. - Не сдох я… я в Хогвартсе. Как будто дали под дых. Меня качнуло, и я сполз по двери на пол. Все тот же голос становился все более реальным, ощутимым для слуха. Это не у меня в голове. Он поет. Тихо, неуверенно, фальшиво, как никогда, слово за словом выдавливает из себя первую написанную для нас песню. Подрываюсь к дивану, пытаясь разглядеть в темноте хоть что-то. В голове сотни мыслей, кричащих всего одну фразу – он жив. - Джи… - вглядываюсь в очертания лица, но света фонаря с улицы, не доходящего до этажа, недостаточно. Мне нужно видеть его. Нашарив протянутой немеющей рукой на стене выключатель, щелкаю клавишей, и желтый, приглушенный свет заливает крохотную комнату. Блять. Лучше бы не включал. Он лежал, перемазанный красками и собственной рвотой, зарыв себя в кучу тряпок, оставшихся после бабушки. Матово-землистая кожа покрыта темными пятнами, щеки впали, глаза – два огромных, обезумевших черных пятна. Волосы свалялись и прилипли к потному лбу. Его колотило, мышцы непроизвольно сводило дикими спазмами, вызывая болезненные стоны-рыки. - Свет… вампирам в Хогвартсе полагаются темные подземелья…убери… Наплевав на его вид, я обнял его, со всей силы прижимая к себе. Только сейчас я почувствовал удущающий запах, исходивший от него и пропитавший это помещение. Его снова скрючило, и он закричал надрывно, сдавленно. Я взял его лицо в свои руки и посмотрел в глаза. Сомнений быть больше не могло. У него передоз. Я не мог дышать. Просто не хотелось делать следующий вдох, зная, что предположение, на которое зашикала вся команда, оказалось не ошибочным. Мне хотелось умереть на месте, поменяться с ним местами, оказаться в любой точке планеты, что угодно, только бы не видеть его таким, не знать этого всего. - Я знал, что ты опять придешь, ведь мы не закончили, верно? - его хрип, перешедший на крик, выдернул меня из пропитанных самосожалением мыслей. У него галлюцинации. И я понятия не имею, что мне делать сейчас. Руки не слушались, но я достал телефон. Нужно вызвать скорую, пока он жив… - Не смей, - горящая рука накрыла мою, - я что, ломки не выдержу? Не впервой, Фрэнки, мы с тобой это уже проходили. - Что? – я похолодел. - Когда, черт возьми, ты еще пропадал так надолго, и мы не замечали? Его обезумевший смех прервался болезненным воем. Значит, ломка. Не передоз. И не впервой, значит, он знает, что уже переживал это, и сможет сделать это еще раз, даже находясь на краю сознания. - Как мне помочь тебе? Скажи, что я могу сделать… Давай, Джи, засранец, отвечай мне!!! – сжимаю его хрупкие плечи, пальцы скользят по горящей в испарине коже. Он знает, что с ним происходит, и наверняка держит в сознании то, чем можно облегчить состояние, нужно просто вытащить это из пересохшего рта. В ответ он смеется, и натужно блюет, попадая на меня. Прочистив горло, снова начинает петь, уставившись в потолок полузакатившимися глазами. - Джи, Джи, Джи, Джи… – шепчу, кричу, скулю его имя, пытаясь достучаться до сознания отключающегося друга, глотая слезы. – Скажи, как помочь тебе… пожалуйста. Умолять бесполезно. Он не слышит, находясь в бреду, только сбивчиво шепчет слова песни, одной и той же, раз за разом, путая строчки, забывая рифму. Сжимая его кисть своей, свободной рукой забиваю в поисковике «первая помощь при ломке». Оглядываюсь в поиске следов употребления. Ничего и нигде. Значит, сюда специально пришел переломаться. Чертыхаясь про себя снова и снова, читаю симптомы и первую помощь. Я пришел в пик. Сейчас его самый тяжелый период, и он бредит. Уверенный, что я – галлюцинация, говорит со мной, как со старым приятелем, привычным к этим обстоятельствам. Но я не могу. Я не знаю, чем помочь. И если бы я только мог взять его боль на себя… Он ударил меня с такой силой, что я повалился на пол, прилипая к рвоте. - Ты никогда! – кричит на меня, снова сжимая кулаки. – Ты никогда не поймешь! Сила ослабшего тела кажется невозможной. Как будто от увиденного я тоже теряю рассудок. Поднимаю на него глаза, и вижу только заплаканное, вспотевшее лицо, перекошенное болью и истерикой. - Ты никогда не говорил мне. - Не говорил чего? – пытаюсь сесть, и наши лица всего в десяти сантиметрах друг от друга. - Что любишь меня. Ни ты, ни реальный Фрэнк. Вы оба, оба ненавидите меня! Вы оба мои враги, вы ненавидите меня! Ненавидите! – его снова скручивает рвотный позыв, но опустевший желудок выдает только слюну. Вытираю его губы рукавом своей рубашки, оглядывая все поверхности в поисках того, чем он блевал до этого. Бутылка. Естественно, он пил. Он ненавидит водку, но в этот раз он вливал в себя именно ее. - Ты хочешь воды? – зачем-то спрашиваю, осознавая, что он не слышит. Приношу стакан, подставляю к покрасневшим, потресканным губам. С жадностью пьет, и его сразу же выворачивает на ковер. - Тише, тише, - глажу его по голове, ища в статье пункт про воду. Моя ошибка. Написано – мелкими глотками раз в несколько минут, а я позволил ему выпить стакан, и причинил еще боль, - прости меня, Джи… говори со мной, не молчи. Говори… Он знал, что делает. Он пел, чтобы не дать себе провалиться в сон, заставлял мозг работать, осознавая, что дав себе отключиться, он уже не проснется. Он не говорил с собой, он снова и снова прокручивал в голове событие, так изменившее его жизнь. Тот день, разделивший существование на «до» и «после». Вспоминал самое важное, что произошло с ним. - Почему ты не любишь меня, Фрэнки? Я так противен тебе? О даа, я противен тебе, не так ли? Особенно сейчас. Посмотри на меня, - он схватил меня за волосы и дернул вверх, - посмотри и скажи, что ты видишь. Скажи мне, кто перед тобой. - Ты Джерард Уэй. Мой лучший друг, человек, за которого я готов умереть. - Еще! – он скримил мне в лицо, требуя продолжать. - Ты талантливый музыкант и художник. Ты чудесный друг и сильный ведущий. - Еще!!! - Ты эмоциональный, отзывчивый и тонко чувствующий человек. - Тонко чувствующий, - повторил он эхом, - чувствующий?! Что ты знаешь о моих чувствах? Что ты знаешь о том аде, через который я прохожу? Что ты знаешь обо мне? - Я знаю, что у тебя большое, израненное сердце, - я поднес к пересушенным губам стакан, давая отпить пару жадных глотков, снова убирая его. - Подойди к столу, иллюзия Фрэнка, - он выпустил из рук мои волосы, давая подняться с колен, - и посмотри на второй книжной полке. Я потянулся через стол к высоко подвешенной полке, понимая, что должен достать толстенную пластиковую папку. Вставая на цыпочки, я не удержался, и папка полетела на пол, раскидывая рисунки по всем поверхностям. Десятки моих портретов. Десятки портретов Фрэнка Айеро. Профиль, анфас, скетчевые наброски фигуры, глаза, губы, волосы. Законченные, заброшенные, перечеркнутые и полустертые. - Храм имени Фрэнка Айеро, - надрывно засмеялся Джи, застигнутый приступом рвоты. Я поднес воду снова. - Я… я позвоню в скорую… - попытался набрать номер, но он вырвал из моих рук телефон и кинул в стену. Пластиковый корпус недорогой модели разлетелся в щепки. И только тут я вспомнил про обещание набрать Майка. - Ну позвонишь ты им. И что скажешь? Я галлюцинация наркомана, и хочу, чтобы вы приехали? Я противен тебе даже в собственных галлюцинациях! – он зашелся в истеричном рыдании, прерываемом воем от судорог. - Ты противен мне только в твоих галлюцинациях, Джи, - тихо сказал я, начиная понимать, в чем дело. Его тонкий слух, несомненно, не стал хуже даже сейчас. - Лжец, и этим ты и отличаешься от настоящего Фрэнка. Настоящий бы не стал говорить, он бы показал. А ты пришел, называя себя им, чтобы пытать меня! Что я сделал тебе и, ему, что вы оба ненавидите меня? Что я сделал всему этому свету, что вы плюете на меня, когда все, чего я хочу – быть принятым, видеть красоту, вдохновлять? – он кричал, срываясь в рыдания. – Этот мир так уродлив, но прекрасен! Если бы ты только видел все то, что вижу я… видел мир моими глазами… От этой его искренности меня выворачивало. Несмотря на пограничное состояние, иллюзорно вывернутые кости и ослабшее тело, он все еще был собой. Тем парнем, которым я восхищался, наблюдая боковым зрением за каждым суетливым движением. Я обожал наблюдать за ним. Как он поет, отчаянно хватая губами воздух, как публично наизнанку выворачивается на каждом концерте, как карандаш суетливо очерчивает линии будущего рисунка. Его смех, открытая улыбка, похлопывание по плечу. Как он перебирает нейлоновые струны, шепча в корпус слова. Я попытался сглотнуть ком в горле, но только сделал хуже. - Я могу тебя обнять? – просипел я, не поднимая взгляда от разлетевшихся по полу портретов. Он только хмыкнул, закатывая глаза и возвращая голову на подушку. Нет, нет, нет! Не спать! Я в один шаг присел на край кровати и обнял его, приподняв. Лицо Джерарда скривилось, но он стерпел эту боль. – Ты обнимешь меня в ответ, Джер? - Нет, - равнодушно ответил он, - ты мне никто. Я не хочу тебя обнимать, потому что ты тень. - Обними меня, Джи, - я настаивал. Я хотел его ответных объятий сейчас больше всего на свете. Я знаю его объятия, и хочу осязать, что это все еще он. - Нет. Я не буду обнимать воздух, - прошептал он, кладя голову на мое плечо. Нет, нет, нет! Я разжал объятья и влепил ему пощечину. - Обними меня! И ты почувствуешь, что это реально! Он встрепенулся, всматриваясь в глаза. Несомненно, он знал каждую морщинку, каждую родинку. И пытался увидеть различие между мной и галлюцинацией. И потом обнял. - Ты не противен мне, Джи. Я люблю тебя. Он молча уставился на меня, будто видит впервые. Глаза снова начали закатываться, и я начал его трясти, молясь, чтобы не выбить душу. - Поцелуй меня, животное, - приказал он. Я шумно вдохнул. Я никогда не целовал мужчин. Я никогда не целовал друзей. Но… Это особенные обстоятельства с особенным человеком. Я подался вперед, едва касаясь его губ своими. Его пересохшие царапали мои раздраженные, отчего становилось только горячее. Черт… Он втянул мою нижнюю губу глубже, и укусил меня. Я резко отстранился, пытаясь сдержать прерывистое дыхание. - Мой телефон в куртке. Там найдешь номер, подписанный как Би Джи. Это мой нарколог. Позови его сюда. Я сдаюсь, я не могу больше. Ты мучаешь меня сильнее, чем все сломанные кости и вывернутые суставы в моем теле сейчас. Благодаря небеса за Би Джи, я набрал номер. Сонный голос пообещал приехать через двадцать минут, прося не давать Джерарду спать. Я не дам. Я говорил с ним, бил по щекам, вытирал слюну и рвоту. Я просил его петь, спорил, выводил до крика. Все, чтобы он протянул. Би Джи сдержал обещание. Растрепанный коренастый мужчина поставил капельницу, ругая, что не позвали сразу. Он не спрашивал, кто я, не спрашивал, почему весь пол в моих портретах. - Что он будет помнить, Би Джи? – спросил я, надевая куртку. - Все, - пожал плечами нарколог, - разница в том, что абсолютно все будет казаться ему галлюцинацией. И ты, и я, и эти портреты. Если ты хочешь, чтобы он не узнал, что было реальным, просто замети следы. Без улик он не догадается. Я собрал все портреты в папку, забрав с собой испачканные. Вряд ли он заметит отсутствие нескольких листов среди десятков других. Забрал все до единого осколки разбитого телефона, и, поблагодарив доктора, вышел, не прося умолчать обо мне. Он и так все понял. Я дошел до ближайшего бара, и напился до блевоты. Бармэн, вытащив из моего бумажника всю наличку и номер Майки, позвонил тому, прося меня забрать. Майк приехал и увез меня к себе. Не спрашивал, нашел ли я его. Решил, что нет. А я ведь нашел. Его.