Ультрамарин

Марио никогда не отличался особой сдержанностью и не мог похвастаться терпеливостью — испанские корни давали о себе знать, вкупе с немецкой педантичностью и настойчивостью образовав очень яркий и запоминающийся коктейль. И Хольгер был из тех немногих людей, кому довелось распробовать этот самый коктейль до мельчайших тонкостей и деталей. Наверное, только с его спокойствием, постоянством и склонностью к созиданию возможно было спокойно существовать рядом с горячим Гомесом, у которого вечно было по семь, если не по восемь пятниц на неделе. Одним из пунктиков Марио была интересная деталь — мужчина патологически ненавидел, когда его как-либо игнорировали, не обращая на него внимания. Именно поэтому он, уже сбившись со счёта, в очередной раз названивал Бадштуберу с упорством, достойным лучшего применения. Обычно для Хольгера не было характерным поступком игнорировать поступающие звонки, отчего Гомес упорно обрывал трубку вновь и вновь. Немаловажным фактором, способствовавшим его упорству, была небольшая, но неприятная ссора накануне вечером. Причина её, собственно, была глупой и не заслуживавшей особого внимания — не сошлись во взглядах относительно футбола. От нечего делать смотрели вечером первый попавшийся по телевизору матч, даже не запомнив названия команд, и разошлись во мнениях по поводу успешности тактики одной из них. Вопрос для обоих был крайне принципиален, и каждый отстаивал свою позицию на повышенных тонах — Марио, нервно расхаживая по комнате, и Хольгер, в силу ограниченности своих движений привставший на диване на локтях. Лица спорщиков уже раскраснелись, а голоса стали очень громкими, когда Бадштубер выплюнул заключительную, на его взгляд, фразу, и демонстративно отвернулся к стене, уткнувшись горячим лбом в шершавую спинку дивана. Всё, что он услышал после этого — злобный выдох сквозь зубы и лихорадочный хлопок входной двери. Гомес вылетел из квартиры, забыв даже забрать любимую ветровку, по приходу привычно откинутую им на кресло. Наконец осознав, что его попытки пробиться сквозь стену абсолютного игнорирования, выставленную Хольгером, безуспешны, Марио выбрал более радикальный метод воздействия. Пусть он и не одобрялся Бадштубером, всегда ценившим собственное личное пространство чуть ли не превыше всего, и даже на сборах предпочитавшим избавиться от излишне громкого и вездесущего Мюллера (в жизни они общались очень хорошо, но жить с ним у Бада не хватало никакого терпения), но выбора у Гомеса, как ему казалось, не оставалось вовсе. Именно поэтому он, ещё разок для очистки совести позвонив на многострадальный телефон Бадштубера (Марио подозревал, что тот уже раскалился до красноты), рванул к адресату всех вымотанных за день нервов прямо домой — благо, у него был запасной комплект ключей. То, как он открывал трясущимися — а вдруг что-то всё-таки случилось! — руками дверь квартиры Хольгера, было достойно отдельного запечатления. Так, по крайней мере, считала старушка-соседка, очень вовремя вышедшая из квартиры, чтобы спуститься в ближайший магазин за хлебом, и заинтересованно замершая площадкой выше. Перед её взглядом действительно предстала достаточно интересная картина — в дверь её симпатичного блондинчика-соседа ломился смутно знакомый ей брюнет, явно пытавшийся открыть её своим ключом, но торопившийся и нервничавший, из-за чего у него ничего раз за разом не выходило. Наконец ключ, изрядно расстроив соседку, но зато хоть немного обрадовав Марио, скользнул в скважину, мягко провернувшись там. Распахнув дверь, Гомес вошёл внутрь, оглядываясь в поисках своей драгоценной потери. Характерных звуков ниоткуда не раздавалось, что только укрепило его волнение, поэтому тот, через пень-колоду сбросив кроссовки, ломанулся по коридору к спальне, на которую оставалась последняя надежда. И надежда оправдалась — Хольгер, опиравшийся на костыль, тихо стоял у мольберта, стоявшего у окна, а в свободной руке держал небольшую кисточку. На мольберте был холст с довольно простой и ещё незаконченной, но аккуратной и красивой акварелью — лесная поляна с симпатичными крупными цветами синего цвета, точное название которого вертелось у Марио на языке, но вспомнить он его не мог. Застигнутый художник явно был увлечён, задумавшись о чём-то, поэтому на то, что кто-то вошёл в комнату, внимания он не обратил. Этим и воспользовался Гомес, тихо пройдя по жестковатому ковру и встав за спиной у Бада. Чуть помедлив, он обнял того за талию, инстинктивно принимая часть веса парня на себя — после травмы нередко приходилось помогать ему перемещаться по квартире, когда тот ещё не привык к костылям. Впрочем, он, по его собственным словам, не намерен был к ним и привыкать — в самой этой идее была какая-то ущербность, будто бы это уже навсегда. Хольгер тихо охнул от неожиданности и резко обернулся, тут же потеряв устойчивость и окончательно оперевшись на с радостью принявшего это Марио. — Сумасшедший, напугал... Тот же молчал, завороженно разглядывая полосу синей краски на щеке блондина, которая оттеняла цвет его глаз, делая его просто-таки волшебным. — Хэй, ты чего молчишь? Гомес встряхнул головой, пытаясь избавиться от наваждения, и настолько сурово, насколько это было возможно, посмотрел тому в глаза. — Мне хотелось бы задать тот же самый вопрос тебе. Я оборвал весь телефон, у меня есть подозрения, что к концу дня оператор просто начал на меня молиться — столько денег я спустил, пока тебе названивал. Зачем тебе мобильный, а? — А я и не слышал... — покаянно протянул Хольгер, откинув голову назад. — Ты вчера как ушёл, так я звук и отрубил. И забыл включить, видимо... — Голова твоя садовая, — потрепал его по соломенного цвета волосам Марио, успокаиваясь. — Слушай, а я и не знал, что ты умеешь рисовать... — А я и не умею, — улыбнулся тот. — Просто иногда дома бывает совсем уж нечего делать, вот и решил как-то попробовать себя и в искусстве. Вроде бы, я не совсем безнадёжен в этом плане. Брюнет потёрся носом о синюю полосу на щеке Хольгера, смазав её и испачкавшись сам. Почувствовал, что на носу появилось что-то инородное, и тихо рассмеялся, прижимаясь к пятну краски уже щекой. — Солнце, а как называется этот цвет краски? Он мне твои глаза напоминает. Красивый... — почему-то шёпотом спросил он. — Ультрамарин, — так же тихо ответил Хольгер, улыбнувшись. Марио по-прежнему соприкасался с ним щеками, поэтому лица не видел, но улыбку он почувствовал — у Бада забавно приподнялись щёки. Блондин, ещё некоторое время постояв в объятиях Марио, вывернулся из них, дотянулся кистью до палитры и, набрав на неё ещё чуть-чуть жидковатой краски, легко мазнул того по губам. Гомес хотел было возмутиться, как Хольгер, отложив кисть, коснулся рукой его плеча и нежно поцеловал в губы, пачкаясь в краске и сам. И то ли краска была действительно сладкой — Марио что-то слышал о медовой акварели, то ли на него так действовал этот перепортивший ему кучу нервов, но всё равно любимый блондин. Настроение в этот вечер прочно окрасилось цветом ультрамарина, светло и ярко переплетавшегося с мюнхенским закатом, цвет которого напоминал чуть переспевшие мандарины. И соединение этих цветов как нельзя лучше согревало сердца двух целовавшихся у чуть рассохшегося мольберта парней.