Эва

Какой процент населения небольшой планеты Земля способен искренне, не покривив душой, назвать себя везунчиками? Небольшой, если рассуждать со здоровой беспристрастностью – право, в загазованном, перенаселенном, покрытом язвами мирке исполняются мечты не многих его жителей. Но исполняются. Дженсен Росс Эклз, тридцатипятилетний актер из Далласа, штат Техас, часто называл себя баловнем судьбы, используя данный термин в самом светлом значении. В конце концов, ему действительно есть за что благодарить богов. Взять, скажем, детство, проведенное на ферме в окружении сплоченной, крепкой семьи, подарившей ему прекрасное воспитание, а что наиболее важно – заботу, уют стабильности и внимание родителей. Он не знал наказаний за плохие отметки, потому что учеба в школе усердному мальчику давалась легко. Он вполне серьезно взвешивал перспективы, намереваясь поступить в Техасский университет, но отдал предпочтение поприщу лицедейства, чему немало поспособствовали как его внешность, так и талант. Модельные агентства не могли пропустить молодого зеленоглазого блондина с чувственными губами и спортивной фигурой, обладающего, вдобавок, яркой мимикой, тонким восприятием ролей и достаточным упорством, чтобы не падать духом после первых провалов. Дженс сумел по достоинству оценить и использовать искру, вложенную в его индивидуальность капризным провидением. Разумеется, помимо взлетов, были и падения, но он выносил из возникающих препятствий драгоценный опыт, к которому добавлял целеустремленность и толику амбиций, в результате приведших его к популярности на заметной ступени карьерной лестницы. В 2004 году на съемках «Заварушки в Клоунане» Эклз познакомился с потрясающей девушкой. Их дружба впоследствии переросла в бурный роман, а затем и в веселую свадьбу, переименовавшую Дэннил Харрис в нежно любимую миссис Эклз. Дженсена окружали в основном хорошие люди, преданные друзья и коллеги – например, Джаред Падалеки, высоченный широкоплечий детина на четыре года моложе, его бессменный партнер по касту сериала «Сверхъестественное». За долгие девять лет совместной работы парни постепенно превратились из чужаков в братьев: может быть, в какой-то мере поспособствовала подоплека исполняемых по сценарию ролей, но Дженсен считал, что Джар – просто отличный, заслуживающий доверия малый. Он не склонен анализировать истоки вспыхнувшей между ними симпатии и воистину родственной привязанности, наслаждаясь общением и совместными вылазками с безмятежностью, доступной только тем, кто по-настоящему счастлив. Дженсен фундаментально уважал то, что имел, не забывая, что среди окружающих существуют те, кто на фоне его благополучия и успеха многого лишен. Не чурался участвовать в благотворительности, но не выставлял содеянное добро напоказ. Отдавал преимущество оптимизму перед меланхоличной хандрой, фонтанировал лучистым светом, хотя порой заслуженно сибаритствовал. Никому не навязывался, скрытничал во всём, что напрямую касалось личной жизни, презирал зацикленных на набивании собственного кармана напыщенных жадин, люто ненавидел лицемеров. Не гонялся за юбками, храня верность жене. Дженсен не святой, естественно, и на канонизацию не претендовал. Бога чтил без фанатизма, наркотиками не увлекался, в криминал не лез. Он якобы заурядный среднестатистический обыватель без финансовых затруднений, что, как известно, значительно улучшает характер, а на деле – многоцветная индивидуальность, содержащая больше теплых тонов, чем холодных. В общем, насколько бы изумляюще ни звучало, но жаловаться ему особенно не на что. Да и не привык он роптать, распускать сопли, купаться в унынии – разве что иногда аромат юной весны и тревожный соленый бриз с пролива Джорджии навевали неясную, беспричинную серую грусть, гулким эхом отзывающуюся где-то в груди, заставляя его на сутки запереться дома, за закрытыми дверями и занавешенными окнами. Прикрыв веки, слушать андеграунд и лирику блюза. Да и удивительно ли, что, как в любой бочке меда, в его повседневности присутствовала ложка проблемного дегтя – ничего экстраординарного, наверное, элементарная усталость. Случалось, он приходил на площадку, загримированный, экипированный, мелкими машинными стежками втачанный в образ Дина Винчестера, борца с нечистью, в состоянии необъяснимой легкости. Обволакивающей невесомости, эйфоричной свободы, колкой истомы, истоков которым не находил. Задорно хохотал, когда дубли из-за излишней веселости и комичных выходок Джареда или Миши – актера, четвертый год исполняющего роль Кастиэля – раз за разом срывались. Осекался, а смысл шутки непоправимо ускользал от его осмысления. Случалось, стены давили на него с четырех сторон, а сверху наваливался потолок, и он часто дышал, загнанный в коварную, подлую ловушку, ограниченный своим амплуа и своим персонажем, предсказуемо ставшим альтер-эго. А спустя краткий миг пронзительная, проколовшая истерично долбящееся сердце безысходность растворялась, словно ведьмовской морок, неуловимый фантом без очертаний, теней и силуэтов. Случалось, он хмурился, наблюдая за тем, как Шеннон, визажист, снимает с него маску охотника, будто не хочет с ней расставаться… Чтобы секундой позже выбивать носком ботинка раздражающую дробь, испытывая непреодолимое стремление покинуть студию немедля. Он пытался копаться в себе, выискивать корни столь муторных всплесков, но вывод напрашивался только один: надоело. Извечное напряжение, дедлайны, ненормированные часы на студии, общение с журналистами и фанатами – приятными и не очень. Беременность Дэннил. Дженсен планировал отложить пополнение в семействе до истечения контракта с CW, но, когда жена сообщила ему о том, что рассчитанные планы будущности категорически подкорректировались, не поинтересовавшись его мнением – сумел лишь в восторженной озадаченности хлопать ресницами. Он вырос в компании старшего брата и сестренки, и, безусловно, хотел детей, и потому новость не вызвала в нем ни возражений, ни протестов. Единственный минус – острый недостаток времени. Он уделял Дэннил мало внимания, что ему релакса не добавляло. Стресс, разлука со спутницей жизни, тяжелый труд. Нервишки слегка пошаливают. В мае он отправился в Рим, на конференцию. Зал собрался очень чуткий, как впрочем, искони на совместных панелях Миши и Дженсена. Коллеги профессионально дарили поклонникам то, чего те требовали, как ни крути, среди рьяных приверженцев сериала немало шипперов и слэшеров, искренне болеющих за свою пару. Коллинз раздолбайствовал, Эклз поддерживал – право, с ним нетрудно настроиться на одну волну, не человек, а фейерверк в миниатюре. Миша как чистое сияние нейтронной звезды, заключенное в хрупкую бренную оболочку, не способную сдерживать колоссальный объем энергии, просачивающейся сквозь поры светлой кожи в материальное измерение, слишком трафаретное для него, слишком среднее. Он заражает окружающих известной долей чокнутости, бесшабашности, дерзости. Щедрая на искренность публика принимала любимчиков с восхищением, задавала каверзные или традиционно набившие оскомину вопросы. Ржач не затихал дольше, чем на пару минут, пока под троллинг Миши не попадала очередная жертва – Коллинз не расчерчивал границ между друзьями и фанатами. Доставалось и Дженсу. К завершению панели все, в том числе и актеры, основательно нахохотались, начали откровенно дурачиться от усталости: сотни пар глаз, цепко выхватывающих каждый твой вздох, жест, возглас – нелегкое испытание даже для тех, кто через подобное проходит по нескольку раз за год. Большие дозы обожания к своей драгоценной персоне пресыщают, обратная связь без преувеличения выматывает. Побочные эффекты славы. Она вышла в проход между рядами аккурат в тот момент, когда Эклз на периферии зрения уловил маячившего в кулисах ассистента. Девушка, в фальшивящем освещении выглядевшая максимум лет на двадцать-двадцать три. Худенькая как веточка, белая как полотно. Водруженные на тонкую переносицу безвкусные, с огромными стеклами солнцезащитные очки до убожества несуразны, создавая невероятно гротескное сочетание с простеньким, но таким нелепым платьицем, отчетливо неподходящим по размеру и оттого болтающимся на ней, как на вешалке. Дженс тщательно спрятал волной прокатившееся по организму снисхождение, он за актерскую деятельность на немало чудиков и чудачек натыкался, но она – самое чудное за последнее десятилетие. Мужчина с несвойственной нервозностью тискал микрофон внезапно повлажневшей, отвратительно-липкой ладонью – предвкушал блаженный отдых и явственно торопился. Или он, по заведенной привычке, снова лгал себе, в действительности примитивно не желая её слушать, ибо где-то в глубине души интуиция остервенело пнула его поддых, вынудив перегнуться пополам в предчувствии следующего сокрушительного удара. Девушка, медленно приблизившись к стойке, вытащила из кармана нечто, похожее на древний плейер и поднесла его к шумопоглотителю. — Здравствуйте, Дженсен. Меня зовут Эва, — разнеслось по аудитории посипывающим глубоким контральто, чьи механические обертоны позволяли профессиональному уху определить некачественную аудиозапись. Миша и Дженсен наперебой отозвались поверхностным «Привет!» и, не вникая в банальный лепет о том, как она взволнована, отвлеклись на левую часть павильона, где азартные зрительницы понаглее и поактивнее выкрикивали какие-то глупости. Девушка большим пальцем вдавила кнопку «stop», но продолжала терпеливо ждать, пока гомон сбавит громкость. Дженс помимо воли созерцал её сквозь прищур. Хмурился, отворачивался, натыкался взглядом на стройную фигурку, не догадываясь, чем она выделяется из пестрой многоликой толпы. Если отбросить анекдотично-абсурдный наряд с претензией на эпатажный пафос, вполне тривиальная фан-гёрл. Дергается и не осмеливается прервать поток бессвязной болтовни великого оверлорда. — Извини за это, — вмешался Эклз, несильно ткнув коллегу в бок кулаком. — Продолжай. — У вас очень красивый голос… — проскрипел плейер. — О! Возможно, — с иронией протянул Коллинз, — ты скажешь нам что-нибудь новое? — он с напускным укором всплеснул руками, гримасничая поклонникам, мол – не ты первая, не ты последняя не без оснований считаешь бархатистый баритон Дженсена красивым. Эва, как представилась фанатка, согласно кивнула – ни тени обиды или сопутствующей приколам Миши кисловатой мины, какую строят абсолютно все, кому довелось хватануть острот с его уст. — Я потеряла зрение и возможность говорить шесть лет назад… Присутствующие, включая Коллинза, молниеносно заткнулись, и в павильоне воцарилась тишина, по степени беззвучия сравнимая лишь с могильной. Молчал и Дженсен, предаваясь какому-то необычному удовлетворенному упоению, гордости за поклонников, в принципе щепетильностью не отличающихся. Он упрекал себя, до пунцового румянца стыдил за невысказанные, но промелькнувшие в сознании глумливые эпиграммы и гадкие сатиричные ярлыки в адрес чудной девчонки в громоздких солнцезащитных очках, долженствующих не упрощать существование, а прятать от посторонних её недостаток. Ерзал по стулу в невыносимом ментальном и физическом дискомфорте, с дробящей суставы горечью обнаружил собственную напыщенность и надменность. Он, наивно полагающий, что галантен и учтив, с кристальной выразительностью узрел, что сердце его зачерствело беспечностью. — Знаете, у меня… — девушка слабо улыбнулась. — Очень много свободного времени, приходится хоть чем-нибудь заполнять пробелы от утра до вечера. Но в самые тяжелые дни меня поддерживали ваши работы. Песни. Фильмы. «Сверхъестественное» – я… — о микрофон фонил длинный, с колером вымученного смирения выдох. — Видела еще до того, как заболела. А потом со мной у экрана всегда сидел брат и описывал, — и она вновь улыбнулась, на сей раз несколько застенчиво и неуверенно, очевидно считая свою сбитую в настройках исповедь бестолковой. — Мне не на что роптать. У меня остались слух и воображение, но я хочу попросить вас, Дженсен. Позвольте мне прикоснуться к вам. Позвольте вспомнить вашу внешность. Пожалуйста. Аудио разносилось по залу ревербирующими фонемами, вскипало в артериях и стекало конденсатом. Чуждый тембр убеждал, что она не причинит ему вреда и не настаивает. Что она не осудит, если он не захочет. Что она не нуждается в жалости, и не манипулирует инвалидностью. Мерзкий неживой голос вещал и вещал, как сатанинское радио, выворачивая наизнанку потаенное и спрятанное, когда Дженсен без колебаний отложил микрофон. Вынул из кармана платок и оттер проступившую от волнения испарину. Дрожал. Каждая молекула, составляющая его плоть и личность, содрогалась в конвульсивном припадке. Нет, он не боялся и не брезговал, напротив, под ребрами поселилась та феноменальная эйфоричная свобода и колкая истома, переплавляясь в бешеный купаж невесомости. И параллельно с тем он не мог не признать, что он испытывает калечащее сострадание, потому что жалеть её действительно нельзя – она провоцировала уважение, почтительное признание за ней её грандиозной доблести. Шаг за шагом он преодолевал расстояние между собой и Эвой, изучал её в мельчайших подробностях, намереваясь реминисценциями сохранить ее облик в нейронах. Её благородные аристократичные черты, изящная шея, плавные жесты. Дурацкий плейер еще сотрясал тишину, когда он аккуратно притронулся к полупрозрачному запястью. Никто и никогда не касался его… так. Нереально вложить пережитые им эмоции в сухую терминологию и попытаться описать ощущения. Она касалась его, как воплотившегося бога – с пугливой смелостью и упоенной тактичностью. Трясущиеся кончики длинных тонких пальцев слушали исступленный ритм у впадинки ключицы. Как крылья бабочки, взметнулись от кадыка к челюсти – Эва смущенно хихикнула, осязая его жестковатую щетину. Дженсен на веселье не был способен, но поддержал ее натянутой кривоватой ухмылкой, пропечатав на щеках мальчишеские ямочки. Подушечки неторопливо глиссировали от скулы ко лбу, по линии роста волос к широким вразлет бровям. К векам, щекоча густое кружево светлых ресниц. Спустились на переносицу, к едва заметной горбинке, к ноздрям. Тактильно считав раскаленное частое дыхание на кисти, на микросекунду оцепенела, словно не знала, как он отреагирует, и не решалась продолжить. Но Дженс не мешал, и Эва очертила контур рта, вырисовывая чувственный изгиб. Пробовала мягкость и сочность его губ с трепетной деликатностью. Трогательно порозовела и улыбалась. А Дженсена возмущали окружающие их люди. Зрители пялились на них, жадно хватали искры их симбиоза, глодали их дуэт. Он привык абстрагироваться – как-никак, творческий процесс подразумевает полную интеграцию в образ и эмоциональную обнаженность на толпу, собравшуюся здесь именно затем, чтобы полюбоваться выкрутасами Дженсена и Миши. Коллинз сосредоточённо наблюдал за другом, вопрос к которому экспромтно стал чем-то близким к священнодействию – за что Дженсен был Мише истошно благодарен, потому что ему-то он в данный момент точно не простил бы какого-нибудь идиотского фортеля. Эклз прикидывал, сколько из сидящих в павильоне дам завидуют бедной девочке, учитывая то, что она получила то, о чем тайно и явно грезит абсолютное большинство фанаток. Он тлел от желания скрыть их обоих, спрятать под непроницаемой пеленой, оградить за стенами своей невозмутимости. От нескромных алчных взоров, от камер телефонов, от шепотка, доносящегося откуда-то справа и Эвой, несомненно, уловимого – при утрате одного аспекта взаимодействия с миром, остальные компенсируют недочет. Он рассыпался солью от порыва сейчас дарить пронизывающую, звенящую интимность происходящего только ей. Чтобы тепло его кожи грело Эву в её крошечной замкнутой вселенной, состоящей из насмешек, пренебрежительной высокомерности и сказочных фантазий. Дженсена рассекало блажью закрыть глаза, уединиться с ней в её воздушных замках, пусть на несколько минут, но наделить её химерой избранности. Тактильный контакт низошел к плечу. К предплечью. Эва нашла его кисть, повернула ладонью вверх и написала, выводя судорожные буквы указательным пальцем: — У вас очень доброе лицо. Спасибо вам, Дженсен. За всё. Конвенция закончилась. Актеры вернулись по домам, на хиатус. В конце мая Дэннил родила Джей Джей, маленькую красавицу-принцессу, внесшую в резонирующую бытность четы Эклз настоящий хаос, ставший для Дженса целительным. В хлопотах о дочке Джибкон отодвигался за границы ирреальности, на смену потрясению и гнетущему ожиданию чего-то странного, влилась экзальтация и ослепительная радость отцовства. Но уже в августе ему не удалось отмахнуться от тупой ноющей тоски, засевшей между пятым и третьим ребром стальной иглой. Он давил нарастающее беспокойство и тягу к необъяснимым вещам. Закрывался дома, занавесив окна. Слушал блюз. К сентябрю наплевал на рациональность и решился найти Эву. Проклятье, он чувствовал. С первого же мгновения, как увидел её у микрофонной стойки, он предугадал, что чудачка в нелепом наряде не оставит от его безмятежности камня на камне, внесет метаморфозы в его сытую и размеренную экзистенцию. Он не знал, кто она и что с ней произошло. Не знал, чем заслужил её столь горячую и честную благодарность, привязанность и доверие. Не знал, римлянка ли она или приехала с сопровождающим из какого-нибудь Богом забытого уголка Европы. Да и не стоило ему знать подобных подробностей, она ему никто. Но Эва не позволяла ему спокойно спать ночами – что устраивало Дэннил, когда жена наведывалась к нему с Джей Джей – и иссушало его бесконечным рефреном истлевшего дня, одного из сотен, что были у него и еще будут. Джибкон преследовал мужчину секвенциями, выбивал из колеи, дергал неведомую, опасно натянутую струну. Эва покинула зал очень поспешно, и винить её за то, что она избегает хищного социума, нельзя. Есть ли у нее кто-нибудь, кроме родственников? Кто-нибудь, кто не смотрел бы сквозь нее, будто она изначальная пустота, великое Ничто… Дженсен не представлял, что творится в его душе, но и бороться с этим уже не мог, а потому старался втравить её робкую корректность, её стоическую терпеливость, её мужество в свои кости, чтобы никогда не забыть. Чтобы равняться на идеальный эталон света, на шедевр, не выставленный ни в одной галерее. Девушку засняли множество камер, но очки отчасти скрывали внешность. Поиски затягивались. Эклз еще не понимал, что скажет ей, когда найдет. Наверное, то, что испытывает – что ему не безразлична её судьба. Что она потрясла его. В конце концов, так ли много у нее друзей, пусть и виртуальных? А Дженсену никогда не помешает еще один, тем паче, такой. Случались дни, когда он последними грязными оскорблениями покрывал свое намерение влезть в её жизнь – сомневался в себе. Подозревал, что поддался гордыне и самодовольству, ведь ничто так не тешит непомерно раздутое эго второсортных «кумиров», как преданное поклонение. Наутро повторял, что не столь значимо, какие мотивы побуждают его проявить внимание к хорошему человеку. Он не собирался никому хвастаться знакомством или «благотворительной дружбой», чтобы наколотить звездочек на звание мирового парня. Одна из причин, почему домашний адрес и телефон Эвы Митроль актер получил только к октябрю. — Ti ascolto, — поприветствовал хриплый тенор из-за Атлантического океана. — Прошу прощения, — от неожиданности пролепетал Эклз. — Tu dici in inglese? — Немного, — с жутким акцентом отозвались из Рима. — Я бы хотел поговорить с мисс Митроль. Эвой Митроль. — Это невозможно, — отрубил тот глухо. — До свидания… — Постойте! — вскинулся Дженсен. — Меня зовут Дженсен Эклз, мы с Эвой познакомились на Джибкон в мае. Мне необходимо ей кое-что сказать… — Мистер… — выдохнул парень. — Вы не понимать, — он явно нервничал, коверкал слова и запинался. — В июле Эва… Eva è morta, signor Ackles. Esso sofferto di un ictus, mi dispiace. Тяжелый инсульт, — перевел итальянец. — Врачи не мочь сделать ничего. Они, едва разбираясь в произношениях друг друга, часа четыре перебрасывались синонимичной скорбью через государственные границы и седые воды Атлантики. Парень представился Жаном Винченто Митроль, старшим братом Эвы и, невзирая на то, что по-английски он изъяснялся вряд ли лучше, чем Дженсен по-итальянски, оказался приятным собеседником, убитым горем, мешающим языки в непереводимую бурду, единственное слово из которой перевода не требовало. Эва. Eva. Он называл её «sorellina Carissimi» – дорогой сестренкой. Рассказывал, как она, глупая, дерзкая, юная, слегка avere una bevanda, угнала у одного из одноклассников мотоцикл и влепилась в опору. Тяжелым переломом черепа травмировало зрительный нерв, речевой центр, развилась афазия. Через динамик до Дженса донесся характерный щелчок зажигалки – нестранно, что тембр Жана пропитался маргинальной хрипотцой, он наверняка не расстается с сигаретой дольше, чем на сорок минут. Голос его дрожал, он спрашивал, справедливо ли, что за одну подростковую ошибку яркая девочка расплачивалась шестью годами непрекращающейся терапии, слепотой и немотой, изоляцией и ярлыком изгоя. Дженс не нашелся с ответом, да и вопрос – риторический. Соглашался с тем, что нет, несправедливо для нее, такой светлой, лучистой, искристой. Молчал о том, что мир полон несправедливости. И да, Жан, лучшие уходят рано. Запиши мой номер и е-мейл. Не пропадай. Arrivederci. — На тебе лица нет. Что-то случилось? — вкрадчивые интонации, свойственные лишь одному человеку – коллеге и близкому другу Эклза. Мише. — Эва умерла. — Кто?.. — удивился было Коллинз, но осекся на полуслове. — О… Дженс, прости. Мне так жаль. — Мне тоже, — проронил он и, сунув мобильный в карман, отправился в свой трейлер. А потом планета стала терять цвета. Она принесла ему перемены и ушла. Чудная девчонка в нелепом платье и очках. И вряд ли он сумел бы внятно объяснить, почему её незаслуженно преждевременная смерть так шокирующе его ошеломила. Эва долгие годы болела, будь проклят этот мир, но она была обречена. Она и выжила-то тогда не иначе, как магией – Дженс зачем-то просветился: травмы головы, полученные ею при столкновении с бетонной опорой, несовместимы с жизнью. А она выкарабкалась или её намеренно вытащили из блаженного безвременья. Недомучили. Недоказнили. Мало она, видно, натерпелась на больничных койках. Она ему никто, но она сломала его пополам пятью минутами, в течение которых он принадлежал только ей. Думал только о ней, заботился только о ней. В сравнении с тем священным атманом, что он разглядел в Эве, стоя на потеху сотням зрителей, вселенная утратила краски. Поблекла, превратилась в мелочный монохром и бесконечный скептичный нуар. Как хрупка человеческая жизнь… Его спасала работа и дочь – строго в таком порядке, ибо с дочерью он проводил значительно меньше времени, чем на съемочной площадке. Он играл вдохновенно. Вкладывал всего себя в каждую реплику, вдалбливал в свой усохший от чрезмерных благ мозг, что она когда-нибудь еще увидит его роли. Не стоит её разочаровывать. Помогало сконцентрироваться и перевоплощаться в доверенного персонажа. Помогало не забывать, кто он и для чего когда-то избрал поприще лицедейства. На него по-прежнему накатывали непознанные чувства и противоречивые ощущения. Свободы и зависимости, цепей и крыльев, отчаяния и энтузиазма. Однако теперь он не сопротивлялся, а пропускал через сердце любой эмпирический опыт, выхватывал каждый гран чувств. И понемногу находил их истоки. Раскладывал на спектр, ассоциировал с палитрой. Потерянные оттенки мира, грязным бурым месивом пролетающие мимо него, он дополнял из того, что переживал. Дышал. Насыщался, заполняя стылую пустоту под ребрами, извне. Он впитывал оранжевый, салатовый и бежевый, держа на руках крохотный комочек. Дочь. Он впитывал серый, серебристо-зеленый и шартрёз, обнимая после долгой разлуки Дэннил, и они сменились на коричневый, охру и серо-лавандовый, когда жена, его лучшая подруга и мать его ребенка, отметила, что он отдалился на недосягаемое расстояние. Он не ответил. Он в последнее время мало говорил. Он впитывал умиротворение берлинской лазури. Потрескивающие статикой электричества голубоватые всполохи. Холодный освежающий кобальт. Ширь ночного, усыпанного мириадами звезд небосклона. Энигму индиго. Он впитывал синий. Слишком часто. И началось это слишком давно. Эва. Она разнесла его в пух и прах, она его изуродовала и ввергла в пропасть смятения. Она ушла, оставив его выискивать истину – зачем она вообще приходила. И он, кажется, начал понимать – Эва жила, и в том единственная истина. Она несла стяг своего красноречивого имени, отдавая жалкие крохи своих сил, своей воли, своего мужества другим. Немного досталось и Дженсену. Она, черт возьми, никогда не лгала себе. Она прекрасно знала, что каждый день может стать последним. Она, выйдя к микрофонной стойке в своем нелепом платье, которое ей совершенно не шло, в очках, сползающих по переносице к кончику носа, и с древним плейером в руке… Надеялась ли, что он не откажет ей? Или просто рискнула выставить себя на посмешище, но попытаться достичь заветной мечты? Она не строила стен, отрицала рамки, смеялась над условностями. Она там, в аудитории, на глазах у сотен завидующих девушек, дискомфорта не испытывала – она получила желаемое и наслаждалась, пока имела шанс. Она не отказывала себе в праве грезить. И не шла на поводу у стереотипов, потому что ничем никому не была обязана. Он наконец постиг разгадку её сакраментальной тайны. — Миш, есть минутка? — Конечно, — улыбнулся Коллинз. — Выглядишь взвинченным. Всё в порядке? — О, да, всё отлично. Я пришел сказать, что люблю тебя.