Иные Вселенные

      Бежать. Могу поклясться, это самый разумный инстинкт, овладевший мной в этот момент. Бежать, потому что это невозможно. Этого просто не может быть.       Но все же, вдруг такой вариант тоже возможен? Предположим… Отец, восставший из мертвых... Допустим, что все те годы, которые прошли в скитании и моральном раскаянии – фарс или глупая шутка. Сон. Мираж. Забвение. Но вот я тут. Мне двадцать один год, из которых одиннадцать я провела с ярлыком «сирота». Так о чем я? Всё это не сон, не мираж и даже не забвение. Это простое слово. Знакомое каждому. Ложь.       — Ева, — шепчет мужчина.       Мой отец, тот, которого помню я, не говорил. Ему не надо было. Мама понимала его без слов, а я была сообразительным ребенком.       Когда он протягивает ко мне руку, я отступаю назад, ударяясь спиной о грудь Якина. Его рука находит мою, и он крепко сжимает ладонь, переплетая наши пальцы.       — Исаак, — зовет его по имени незнакомка, но, конечно же, он не отзывается. — Кто это?       Я смотрю на нее и с какой-то неведомой мне ненавистью говорю:       — Меня зовут Ева Аддерли и, судя по всему, я дочь этого мужчины, — указываю пальцем на него, и слова, вдруг произнесенные вслух, вырванные из нутра, становятся реальностью.       Я наблюдаю за её реакцией: хочу увидеть результат на произнесённые мною слова. И все, что я могу прочесть в её взгляде: «Я знаю, знаю о твоем существовании».       Мне будто дают под дых. Слезы ручьем льются по щекам, и то, что я говорю ему, растягивая слова, прожёвывая и пробуя их на вкус — мне ничуть не стыдно за них:       — Ты лжец! — Он пялится на мои губы, читая по ним. — Ты был мертв… Ты мертв в моих мыслях, а значит, мертв и наяву.       Ненавижу себя за то, что позволяю себе плакать. Почему я это делаю? Из-за обмана? Из-за саднящего чувства в груди? Сейчас во мне живет та маленькая девочка, которую преследовали сны, где все пылало огнем.       Впервые за долгое время я разрешаю себе вспомнить тот день. Не сон по его мотивам, а по-настоящему решаю открыть дверь воспоминаний, которую заперла на ключ и спрятала в самый потайной уголочек внутри себя.       Вот я. Стою, прижатая к стене. От огня, столпотворений и криков, перед глазами мутные образы. Я вдыхаю запах резкой гари, от которой мутит и кружится голова. Пытаюсь сфокусироваться на маме, она крепко держит меня за руку, причиняя боль. В её глазах страх. Ничто так не пугает ребенка, как страх родителя.       Отец где-то впереди.       Пытаюсь украдкой вытереть слезы – я ведь взрослая, я не должна плакать. Стискиваю зубы, щипаю себя свободной рукой за ногу, мысленно приказывая себе не реветь, но слезы градом катятся по лицу и из груди вырываются всхлипы.       — Тереза! — крик отца, где-то мимолетом пролетающий в гудении толпы. Мама машет рукой, а потом падает замертво от случайно пойманной пули.       Я не успеваю испугаться. Только поднимаю голову вверх, пытаясь разглядеть в толпе отца, и вдруг вижу его. Он бежит ко мне. Я тяну руки, и не позволяю себе глядеть под ноги, где лежит мамино тело. Знаю, что если посмотрю – это станет правдой.       — Папа! — кричу я, но толпа уносит мой крик в общий котел воплей.       Не зная, что делать, опускаю глаза и смотрю в опустошенные глаза мамы, а потом чья-то рука вырывает меня из гурьбы.       В тот день Рэм спала со мной. Незнакомая мне девушка стала моим домом, моей раковиной, в который я закрылась от всего, надеясь найти спасение. Когда я спросила её, что стало с моими родителями, все, что она ответила:       — Мне жаль, малышка.       Эти слова преследовали меня очень долгое время, и в конце концов – я смирилась. А что мне еще оставалось?       Поэтому, когда он в очередной раз притягивает меня к себе, я отбиваюсь от них и, не слыша ничего вокруг, убегаю.       — Погоди! — Якин быстро нагоняет меня.       Как только он оказывается передо мной, я уже не отдаю себе отчета и кричу на него:       — Зачем, черт возьми?! Зачем ты это сделал?! — Конечно, я понимаю, что он ни в чем не виноват, но злость и обида льются из меня, словно тот яд: — Будь ты проклят, Шоу!       Толкаю его в плечо и быстрым шагом иду куда-то вперед. Но Якин резко хватает меня за руку и дергает на себя, пытаясь притянуть к своей груди.       Толкаюсь, царапаюсь, бьюсь – в общем, делаю все, лишь бы он не прикасался ко мне. Толкаю его, хочу ударить – лишь бы он только не прикасался ко мне.       — Отвали от меня! Отвали!       Он хватает меня за запястья, и я, не чувствуя себя, свое тело – прислоняюсь лбом к его груди и рыдаю так, будто пытаюсь высвободить все слезы из своего организма. Я плачу так горестно, что сама не понимаю: Почему? Почему я так плачу? Что причинило мне такую боль?       То, что у моего отца появился кто-то другой? То, что он жив, когда я долгие годы думала об обратном? Разве последнее не должно меня радовать? Разве это не должно осчастливить меня?       Но все, что я способна чувствовать — это боль.       — Тшш, — Якин гладит меня по голове и с каждым его касанием мои всхлипы становятся все тише и тише. — Выслушай его, милая.       — Нет! — с рычанием выдаю я.       — Если уйдешь, больше никогда не сможешь вернуться. Ева, я знаю тебя. Знаю лучше всех. Ты ведь будешь жалеть. — Он обхватывает ладонями мои щеки и большими пальцами утирает слезы. — Ева…       В груди болит. Болит от чувств. Не знаю, как определить это ощущение. В голове всё будто пылает яростью и злостью, а вот внутри, там, где сердце – жжет, выжигает вокруг огнем обида вычурные узоры, но как бы то ни было – он прав.       Я буду жалеть, поэтому отстраняясь от юноши, и скрепя сердцем, иду к нему. К своему отцу.

۞

      Это большая комната. Судя по столам и поднятым кверху стульям – пустующая военная столовая. Большие окна от потолка к полу открывают вид на ленивый рассвет.       Не желая смотреть на отца, я уперто разглядываю побитые временем оконные рамы. Смотрю на сухую краску, отваливающуюся от древесины неровными кусками. На маленькие щели, через которые свистит воздух. Разглядываю ржавые гвоздики и заляпанные разводами стекла.       — Дочь. — Так дико слышать его голос. Он совсем не похож на тот, который я хранила в своей памяти. — Я не верил, я уже утратил надежду на то, что когда-нибудь увижу тебя…       — С мамой ты не говорил. Почему? Почему сейчас начал? Ради нее?       Бросаю взгляд на женщину за его спиной. Она усаживает своего отпрыска на стол и притягивает к себе, что-то нашептывая на ухо. Мальчик из исподтишка поглядывает на меня. Перевожу взгляд с них на Якина. Он, засунув руки в карманы брюк, смотрит на носки своей обуви, буравя взглядом какую-то точку.       — Нет, — слишком спокойно отвечает отец, раздражая меня тем самым еще больше, — ради мальчика.       Слезы просятся наружу, но я, пряча руки под столом, крепко сжимаю их в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в кожу. А потом я задаю, пожалуй, самый нежеланный в своей жизни вопрос. Я не хочу знать ответ, но и оставить этот вопрос витающим в воздухе не могу:       — Он твой сын?       Разглядываю свои бледные руки, все так же боясь посмотреть на него.       — Да.       Так мы сидим в абсолютном молчании минут пятнадцать, а может всего и пару мгновений. Время тут совсем не ощущается.       — Я видела, как умерла мама, — поднимаю взгляд на него. Смотрю в его темные глаза, которые когда-то мне казались самыми красивыми глазами во всем мире. А сейчас своими словами я хочу сделать ему больно, хочу чтобы в этих глазах отразилась такая же боль, которую чувствую я. — Она лежала прям там, у моих ног. Я кричала, зовя тебя.       — Я не… Если бы я только мог…       «Почему? Почему ты бросил меня?» — жестикулирую я.       — Я хотел вернуться домой! Но как ты себе это представляешь?! Здесь не ходят рейсовые космические корабли, дочь. Нас долгие годы держали взаперти. В конце концов, я думал, ты погибла.       — Так вот, что ты думал? Решил потом восстановить пробелы, да?       — Нет! Прекрати уже! — кричит он, отчего меня передергивает от испуга. — Ты не сносна! Выслушай меня, наконец…       Я встаю и резко выставляю руки перед ним, показывая все шрамы, синяки и ссадины, а ведь это только руки. Хотела бы я, чтобы он узнал, какова была моя жизнь: сколько ударов я получила, сколько вытерпела, лишь для того, чтобы жить.       — Я не сносна? — спрашиваю, смотря на него сверху. — Моя жизнь была не сносна…       Голос, сорвавшийся на крик, осип. Я прилагаю слишком много усилий для того, чтобы показать, как сильно ненавижу его. Но правда ли это? Я бросаю мимолетный взгляд на его сына, и замечаю в детских глазах смятение. Он смотрит на меня, как на угрозу, будто бы я его враг… Я выдыхаю, высвобождаю из себя воздух, который будто душил меня внутри.       А потом я почему-то сдаюсь, мои возведенные стены – рушатся. Я буквально слышу их крах, ощущаю, как кирпичики падают один за другим. Мне больше не хочется сражаться в этой войне.       — Рассказывай, — шепчу я.

۞

      Когда мне было лет пятнадцать или что-то вроде того, я твердо решила для себя: такого понятия, как «счастье», не существует. Однажды я повстречала мужчину. Пожалуй, даже сейчас с высоты прошедших лет, я могу с уверенностью сказать, что это был самый удивительный незнакомец в моей жизни.       Он курил сигареты без фильтра не из-за желания казаться кому-то интереснее, не из-за привычки или еще чего-нибудь. Он курил просто потому, что это нравилось ему. Тогда меня это удивляло, как ненормальную. Я не могла поверить, что кому-то может в действительности нравится табачный дым и горький вкус во рту, постепенно вызывающий кислую оскомину.       Но ему нравилось.       А еще незнакомец носил галстук и пользовался тряпичными носовыми платками. Это удивляло меня не меньше.       Он пил исключительно лимонад, испытывая какую-то внеземную любовь к этому напитку. Незнакомец рассказывал мне о музыке, говоря о ней так, будто она имела телесную оболочку. Но однажды он пришел в «Веронию» в угрюмом настроении, чего не случалось ранее, и заказал себе чего покрепче лимонада.       — Я дам тебе лишь один совет, милая. Я не мастак в жизненных уроках, но кое-чему прожитые мною годы все же научили меня: никогда, послушай, никогда не радуйся услышав о неудаче врага, не радуйся и не злорадствуй.       — Но почему? — в удивлении спросила я.       — Это никогда не принесет тебе счастья. А все, ради чего живет человек – ради вот этого самого чувства, — он постучал ладонью по грудной клетке.       — А что такое «счастье», м?       Я знала, что он мог сказать все, что угодно. В конце концов, он мог солгать мне, придумать что-нибудь, но незнакомец был не из таких.       Его глаза забегали по моему лицу, рот немного приоткрылся, с языка вот-вот должна была сорваться какая-нибудь искромётная мысль. Но вдруг губы сжались в бледную полосу. Он громко вздохнул и залпом опрокинул свой стакан.       — Да черт его знает.       На следующий день незнакомец не пришел, как и на последующий. Вот тогда я и решила, что если человек, попивающий лимонад, вкус которого можно сравнить с плесенью и называющий этот напиток божьим нектаром, не знает, что такое счастье, то откуда мне знать?       Легче решить, что его попросту нет. Так ведь проще: если не знаешь, этого и вовсе не существует.       Но вот теперь, я смотрю на мальчишку, в его глаза, которые излучают не что иное, как счастье. В самом деле не чем другим я не могу это назвать. Он улыбается в ответ каждой усмешке моего отца и с неподдельной восторженностью рассматривает меня.       — Ему нравятся твои волосы, — жестикулирует отец.       Я присаживаюсь на корточки и улыбаюсь ему.       — Меня зовут Ева, — тихо говорю я.       Ребенок надувает свои щечки и хмуря брови, глядит на отца. Он же в свою очередь внимательно наблюдает за нами, сосредоточенно вглядываясь в мое лицо: то ли читает по губам, то ли пытается что-то там отыскать. Может прошлое? Свои одиннадцать лет отцовства?       — Скажи, как тебя зовут, — просит он сына.       — Мое имя Авель, — бубнит мальчик, стесняясь.       Что ж, судя по всему, наш отец не знает, что существуют иные имена, кроме как библейских.       Я поднимаю взгляд на отца и жестами спрашиваю:       — Он болен?       Отец едва качает головой в знак согласия.       Мне хочется дать себе оплеуху. На какой-то час я возненавидела этого ребенка, он был так счастлив, улыбаясь моему отцу, и я позволила себе завидовать этому.       — Вот почему ты разговариваешь с ним, да?       — Да.       Я долго смотрю в отцовские глаза, ищу там что-то, что позволит мне и дальше ненавидеть его. Считать призраком. Но в этих глазах отражается такая же боль, что и во мне.       Авель аккуратно притрагивается к моим волосам, с восхищением перебирая пряди запутанных волос.       — Я не останусь здесь, это не мой дом, — говорю я. — Мне здесь не место.       Отец тяжко вздыхает и присаживается около нас.       — Когда я познакомился с Якином, я нашел в нем… что-то знакомое. Необъяснимо знакомое. Я будто говорил с человеком из своей прошлой жизни. Но что я не мог понять, так это то, что он ищет во мне. Твой друг вглядывался в мое лицо, иногда уходя куда-то в себя и задумываясь о чем-то глобальном, терзающим его на части. — Он глубоко вдыхает в себя воздух, успокаивая дрожащий голос. — И как-то раз он признался, что знает меня. Знает, поскольку каждый год вместе с моей дочерью кладет цветы у мемориальной доски в память погибшим… С тех пор он каждый день рассказывал о тебе, о твоей жизни…       Пока Авель ерошит мои волосы, я сглатываю подступающий комок к горлу и с чего-то вдруг спрашиваю:       — Что надо для счастья?       Отца мой вопрос совершенно не удивляет, и, немного подумав, он говорит:       — Знаешь, я мечтал жить у моря. А в итоге, — он грустно глядит вдаль на эти пустынные просторы Марса, — живу здесь. И как бы печально тебе не было это осознавать — я счастлив. Так что мы имеем в сухом остатке, дочь? Что мечта не так уж и важна… Для того чтобы быть счастливым. Не важно где ты, не важно, что будет завтра или что было вчера, все, что имеет какое-либо значение – это человек, который делает тебя счастливым… Просто своим присутствием. Так что для счастья… человеку нужен его человек.       — Да, — утерев слезы, соглашаюсь я. — Да.

۞

      Опускаясь на один уровень с братом, заглядываю ему в глаза. Якин сказал мне, что у него слабоумие, и что в данный момент двадцатый сектор – это его единственный шанс существовать в этом мире. Бронхиальная астма, хроническая мигрень, и еще не весть что: мой мозг не в состоянии запомнить.       Внутри маленького мальчика живет ад.       Я не могу наказывать ни себя, ни его.       В конце концов никто из нас не виноват в том, что случилось.       Крепко обнимаю это хрупкое тельце, руки Авеля висят неподвижно, словно у тряпичной куклы, но немного погодя его ладони обвивают мою спину, пальчики поглаживают мои волосы и, клянусь, никакие слова неспособны описать то, что я чувствую в этот момент.       Я бы могла остаться здесь. Отец бы решил этот вопрос, но все мое существо кричит, что это не тот вариант, который я должна принять. Это не то, что я должна сделать.       — Останься, — просит отец. Я, отстранившись от брата, не проронив ни слова напоследок, поворачиваюсь к Якину и покидаю вместе с ним двадцатый сектор. — Ева! Прошу!       Мне бы хотелось сказать им «до скорой встречи», но правда была так жестока, что сердцу, для того, чтобы не разорваться на кровавые куски, было проще покинуть их без пламенных речей.       — Как ты? — голос Якина слышится отдаленно. Утирая слезы я слишком часто и быстро киваю головой.       Парень пытается остановить меня, но я отмахиваюсь от него, продолжая идти к воротам.       — Поговори со мной, — просит он, нажимая на кнопку, которая открывает нам проход.       — Я не хочу… Разговоры ничем не по....       Замолкаю. Отступаю назад. Якин дергает меня за локоть, пряча за своей спиной.       — Как только я скажу бежать – бегите!       Руки Лин подняты вверх, и она полностью обезоружена — в её окружении с десяток марсиан, а возле её ног с пустыми глазами лежит один из охранников сектора.       — Что… Что происходит? — выдавливаю из себя.       — Я ведь говорила, что мне нельзя здесь находится…       Дуло пистолета направленно на её висок. Немного приложив усилий, марсианин может лишить её жизни, но почему-то он не торопится.       Он ждет.       Но чего?       Апполин, закрыв глаза, что-то шепчет ему на грубом языке, не похожем на марсианский и никакой из тех, что я когда-либо слышала.       — Шлюха, — шипя, выдает марсианин и ударяет её рукояткой пистолета по лицу.       Лин падает на землю, оказываясь возле тела охранника.       — Ева? — она глядит на меня, её глаза полны гнева, ярости. Одним движением Лин достает что-то в кармане мертвеца. — Бегите.       А потом я слышу отчаянный крик и сирену тревоги, но я бегу, потому что знаю, если не бежать – умрешь.