Запертый дом

Я сажусь в кресло и глубоко дышу. Вдох. Выдох. Мне следует успокоиться, дать выровняться дыханию, а сердцу позволить выстукивать прежний ритм. Мне кажется, что я либо схожу с ума, либо давно уже сумасшедший, потому что не могу дать разумное объяснению тому, что происходит. Выдумки, только лишь выдумки, плоды чужой, не в меру развитой, фантазии, они слишком заинтересовали меня. Как раз настолько, что почти захватить мой разум. Все это время я заставлял говорить девчонку, чтобы понять, знает она или нет, догадывается ли, ну что же, теперь мое время вспоминать. Говоря о своем прошлом, я не могу не упоминать Джона Сандера, отца Рунгерд. Джона я никогда не любил. Джона, собственно, никто никогда не любил, потому что он был болен. Его диагноз отпугивал всех друзей и знакомых. Люди провожали его долгими взглядами и крутили пальцами у виска. Он казался нам, противным, как слизняк или мертвое насекомое. Этот парень всегда и везде был лишним, он не отличался общительностью, на всех глядел исподлобья, предпочитал всем забавам вечер, проведенный в каком-то углу с книгой. Над Джоном, насмехались в школе, не было ни одного человека, который не сказал бы, что не хочет иметь ничего общего с этим чокнутым. Но все-таки, Джон был дьявольски умен и почти так же терпелив. Ни разу он не сказал, что чувствует к нам, своим обидчикам, а только лишь пил таблетки, в надежде, что это средство уж точно поможет. И все-таки, своим нынешним благосостоянием я обязан только Джону. Его родители, люди средних лет, совсем отчаялись излечить сына и нашли иной способ реализовать свои честолюбивые мечты. Мать Джона мечтала, чтобы сын вырос известным музыкантом, отец прочил ему хорошее место в медицине. Но Джон, нелюдимый, отрешенный, не смог бы оправдать ни одной надежды своих родственников. А я, мальчишка из детдома, ни имевший ни гроша за душой, был готов сделать все, что угодно. Засыпая на жесткой кровати в приюте, я отчаянно мечтал о лучшей жизни. Я цеплялся за любую возможность. Я готов был любезничать и мило улыбаться. Готов был перенять все хорошие манеры, выучиться каким угодно наукам, лишь бы зажить безбедно. И я смог. Казалось, обретя семью, получив целую комнату в свое распоряжение и имея перспективы на будущее, я должен был успокоиться. Но моей натуре, моему извечному стремлению находиться в центре внимания этого было мало. С самого раннего детства я пытался как-то напакостить сводному брату, чтобы упиваться его унижением и слабостью. Родители всегда были ко мне снисходительны и называли эти поступки "милыми детскими выходками", а Джон никогда не брался мне мстить, он только молчал и высыпал на ладонь очередную дозу какого-то лекарства. Так длилось годами, пока Чайка не нашел своего счастья. Ее звали Лилит и она была совсем юной девушкой, полной жажды жизни и любви. Лилит была не чужда романтика, она грезила о принце на белом коне, а будущее рисовалось ей в самых теплых оттенках. И Джон, наш сумасшедший, умный и подозрительный Джон, показался мечтательной девушке ожившим персонажем книги. До сих пор не знаю, как ладили эти двое, жизнерадостная Лилит и скупой на слова Джон. Но они любили друг друга. Говорят, что браки заключаются на небесах, это был именно тот случай. Спустя пару лет Джон обзавелся дочерью, крохотным розовым свертком на коленях. Родители радовались, со слезами на глазах рассматривая личико малышки, а меня острыми спицами колола зависть. Я глядел на весь этот чисто домашний уют, думал, какие, наверное, теплые тут вечера, и отчаянно жаждал справедливости. Джон, кое-как устроившийся в какой-то конторе, едва сводящий концы с концами, он все равно был в разы счастливее меня, пусть и ставшим отличным специалистом. И глядя на сводного брата, на его смеющуюся красавицу-жену и маленькую дочь, я чувствовал, как меня пожирает огонь, чем-то напоминающий пламя преисподней. А спустя несколько лет мне выпала возможность получить то, что мне причитается. К тому времени я уже был женат на Полли, некрасивой дочери ведущего медика нашего города, и, познав все прелести семейной жизни с этим тупым и равнодушным ко всему созданием, я стал еще больше завидовать сводному брату. Он не заслуживал такого счастья. Джон, никогда не отличавшийся такой же хитростью и изворотливостью, не был достоин столь хорошей жизни. Тогда-то мне и подвернулся удачный случай. Лилит всегда отличалась слабым здоровьем и повышенной впечатлительностью. Ее недомогание было серьезным, но отнюдь не смертельным. Мы надеялись на лучшее, дожидаясь результатов анализов, я смотрел на поникшего Джона, сжимающего руку бледной жены, а в голове зрел план. Мне ничего не стоило чуть-чуть изменить анализы, исказить их суть, разъясняя золовке врачебные термины. Расчет оказался правильным. Бедная женщина была уверена, что от нее скрывают настоящее положение дел, доктора разводили руками, видя, что пациентке не становится лучше, и Лилит целеустремленно загоняла себя в могилу. Но никто, даже я, так хорошо знавший брата, не думал, что на Джона так повлияет эта утрата. Он был вне себя от горя и какой-то демонической злости, в смерти любимой жены он винил всех: докторов, друзей, родственников, дочь. Особенно, дочь. Рун тогда была совсем девчонкой, такой же ненормальной, как и ее отец. Заболевание Чайки передалось и ей. Похороны жены стали своеобразным началом конца для этих двоих. И если Джон скоро умер, то Рунгерд только начинала познавать жизнь, а ее сознание, навсегда омраченное чувством вины перед мертвой матерью, рисовало бытие в совсем уж мрачных тонах. Только сейчас, спустя годы, многие годы, я понял, насколько я виноват перед зеленоглазой принцессой. Если бы не те слова, брошенные отцом, ее жизнь могла бы сложиться совсем иначе. И не было бы никаких оживших персонажей, никаких воображаемых друзей, никакого несуществующего мира в ее голове. Я виноват... Как же я виноват... Но я не расскажу. Я решаю успокоиться и молчать. А под вечер понимаю, что больше не могу. Персонажи из злостных вредителей ставшие ангелами-хранителями, пришли за мной. Я знаю, что это значит - Касуми умерла, сердце Рунгерд разрывается от боли, а ее верные выдуманные люди ищут виновника. Я даже не могу подойти к своему кабинету - мне видится рыжая Бонни с косой наперевес. Она стоит, оперевшись о стену, курит и улыбается мне ласково. Бонни не стесняется говорить о количестве своих жертв, Бонни обаятельно улыбается, когда аккуратно стирает кровь, попавшую на одежду, Бонни зазывно стреляет глазами, натачивая верное оружие. Я боюсь ее, я и вправду начинаю бояться. И от этого очень тревожно и я чувствую себя ее жертвой. И это особенно сильно бьет по самолюбию. Мы ведь похожи. Бонни тоже любит боль, как и я. Но мы разные. Я предпочитаю оставаться в тени, управляя другими людьми, казаться серой тенью, на деле являясь умелым марионеточником. Я думаю, что отчасти похожу на паука, сплетающего липкую паутину вокруг зеленоглазой принцессы. Но, как оказалось, выдуманные люди намного умнее меня. Они мастерски строили силки и выжидали свою жертву. Стоит мне остаться в спальне одному, ожидая Полли, дыша пылью и цветочными духами, как я начинаю видеть Памелу. Она сидит на подоконнике, болтая ногами и заразительно смеясь, а сердце, не смотря ни на что, противно екает в груди – расшибется ведь! Ребенку не страшно, все дети по ее убеждению, умеют летать и снимать с неба звезды. Памела рассказывает мне сказки, а еще говорит о Боге и немного о Ницше, но о Боге, конечно, чуть больше, а потом предлагает взлететь. И каждый раз, глядя в ее глубокие и пустые глаза, я едва нахожу в себе силы, чтобы не прыгнуть с крыши. Следующие, кого я встречаю – близнецы. Клод и Леон. Одинаковые внешне, но разные по духу. Они смотрят на меня в упор и улыбаются звериными оскалами. Под темно-серыми взглядами я ощупаю себя как под прицелом винтовок. Рядом со всеми ними меняется, изламывается моя сущность, искажается мое «Я». Я уже не уважаемый обществом врач, даже не человек, а только лгун, мерзкий обманщик и лжец, который так долго врал не лишенной наивности Рун. Ведь мое "лечение" никогда не было направлено на то, чтобы действительно облегчить состояние девушки, я даже не психиатр, я понятия не имел, правильно ли я поступаю. Сначала я хотел обезопасить себя, узнать, что она помнит о той истории с Лилит, а потом только удовлетворял свое любопытство. Но сейчас эти глупые выдумки сильнее меня, мои нервы напряжены до предела, подрагивают, как натянутая струна. Запертый Дом завладел моим сознанием, никакой он не запертый, раз его персонажи так жадно, так ненасытно хотят пролезть в реальность. Они хотят испортить мне жизнь, довести меня до предела, смертельно ранить. Но я не сдаюсь так просто. Решение приходит мгновенно - я бегу в сарай, как можно быстрее отыскиваю в горах ненужных и забытых вещей драгоценные канистры с бензином. Сжечь, сжечь это все, чтобы воспоминания стали пеплом и не пришли были в мою жизнь! Мне понимающе улыбается Вивьен, Холли, Святая, своей не святой улыбкой. И руками, испрещенными тоненькими полосками шрамов, девушка решительно разжимает мои пальцы. Канистры падают на пол. Когда я с видом идущего на казнь поднимаюсь по лестнице к комнате Рун, передо мной предстает Джон. Такой же, как и тогда. Высокий, тонкий, как жердь, в траурном черном костюме. По его лице не прочитаешь ни одной эмоции, губы сжаты в полоску, жесткими пальцами он хватает меня за рукав. Джон смотрит мне в глаза, его взгляд серый и пугающий. Сводный брат шепчет на ухо: "Расскажи ей все. Расскажи". Я поспешно киваю, силясь освободиться от этой крепкой хватки. Джон убирают руку и выпрямляется, становясь таким же пугающе-равнодушным, как и до этого. Я открываю дверь. Рун сидит на кровати, смотрит куда-то в окно с самым отрешенным видом. Я не знаю, о чем она думает, и, как ни странно, даже не хочу знать. От ненормальной девчонки исходят волны опасности. Страх проходится по позвоночнику ледышкой, заставляет вздрогнуть, но я все еще держу себя в руках. - Рунгерд,- тихо говорю я. - Рунгерд, деточка, ты не узнаешь меня? Это же я, твой любимый дядя. - Вы что-то хотели сказать? - ровным голосом произносит девушка. Она знает, думаю я. Кто-то из этих монстров успел сообщить ей. - Минутку, - я иду в кабинет, вываливаю на пол содержимое всех ящиков стола и несу все отобранные ранее у пациентки листки, и записки Касуми, и диктофон с нашими беседами с японкой, и даже кулон в виде ключа от того места, в котором так долго томились персонажи. Я выкладываю все это на покрывало и начинаю говорить. Рассказываю с самого начала, со всеми подробностями, но не принимаясь извиняться или падать в ноги девчонке. Я виноват, но не перестаю надеяться на то, что все обойдется. Я не могу просто так погибнуть от рук сумасшедшей девчонки и ее личных галлюцинаций. Рун перебирает принесенные вещи, совсем как ребенок - новые игрушки, но остается безучастной. Становится трудно дышать, ухудшается видимость - комнату будто обволокло дымкой. За спиной принцессы толпятся персонажи. Бонни, Леон, Памела, Клод, Джон, Вивьен. Смерть, Корд, Ребенок, Узник, Чайка, Святая. Выцветшими, как на старых фотографиях кажутся Касуми и Лилит. И в руках японки я почему-то вижу ключи. Они не сводят взгляда меня, они скорее звери, чем люди. Они хотят меня убить. Они мстят. Страх сковывает тяжелыми цепями, опоясывает ужасом и собирается комком где-то у горла. Еще мгновение - и я бросаюсь вон из окна, благо, до земли лишь считанные метры. Боль от падения оглушает, но что это по сравнению с тем, что я вижу - персонажи все так же смотрят на меня. Люди. Монстры. Те, кто хотят моей смерти. Дикие, неземные, с хищными улыбками. И среди них зеленоглазая принцесса, лицо которой остается безмятежным. Я долго гляжу на Рунгерд, пока не замечаю еще одну деталь - особняк пожирает пламя.