дом, который любил джек

Я чувствую, что нахожусь у себя в комнате, в квартире с номером четыреста сорок четыре. Слева от меня дверь, исцарапанная сверху до низу, здесь даже есть следы от дротиков - кто-то, видимо, любил играть в дартс и не утруждал себя попадать в цель. Я помню, что здесь идет стена, на уровне моих плечей находится выключатель, а под выключателем ужасно грязные обои, следы от жирных черных рук, измазанных грифелем простого карандаша 2В. Обычно я вытираю эту грязь салфеткой, но аккуратно пользоваться выключателем никак не могу себя научить. Я знаю, что на полу полно хлама, большинство - одежда, полотенца и даже можно нащупать что-то колкое, если наступишь, поэтому лучше не наступать. Где-то возле стола коричневая кожаная сумка, за которую я отдал тридцать два бакса в секон хенде. Если пройти ровно три шага вперед и два вправо, то вытянутые руки нащупают пианино, а на нем - документы и статуэтки, которые я начал совершенно случайно коллекционировать. Главное - не споткнуться и не уронить. Пять с половиной шагов вперед. Я считаю маленькими шажками ребенка лет, потому что моими длинными ногами и большими ступнями квартиру можно пересечь в два счета и даже не будет, что считать. Здесь стул, на нем утюг, который уже давно без дела, поскольку поломан, но еще не отправлен в зазеркалье ненужных вещей. Если со злости пнуть стул, то твоя нога познакомится с Мистером Стальной Хребет. Еще семь шагов и вот диван, рядом кресло; я помню расположение каждого предмета, каждую вещь здесь. Я ощущаю их нутром, я ориентируюсь по рукам и благодаря шестому чувству. Я в темноте и я совершенно не знаю, куда идти. Этот сон уже снится мне очень много лет, он всегда один и тот же. Я стою посреди своей комнаты, как каменный истукан, а вокруг одна кромешная темнота. Все, что я вижу - темнота, каждый сантиметр, куда я ступаю - темнота, все, чем я дышу - угольная сажа и темнота. Я не могу видеть, но все еще не лишен дара слышать и чувствовать спиной, шестым чувством и интуицией. Я четко знаю, что находится вокруг меня; впереди диван, сзади выключатель. Я должен повернуться и пройти пару шагов, чтобы включить свет. Темноты, как таковой, не существует в природе. Темнота - это есть отсутствие света. Та же самая схема действует с холодом и морозом - их не существует, потому что они лишь признак отсутствия тепла. Таким образом выходит, что депрессия - это лишь отсутствие счастья. Я чувствую, как немеет мое тело, коченеют мои ноги, мертвеют руки, будто бы я в пару мгновений превращаюсь в статую из гранита. Я цепенею. Я хочу двинуться, но не могу; я четко знаю, что хочу сделать шаг, но мои ноги прикованы к полу. Я пытаюсь двигаться, я делаю очередное усилие над собой, но оно опять в пустую; мое тело не слушается меня. Состояние покоя - это отсутствие движения и звука. В комнате холодно. Я чувствую, что кто-то есть, совсем рядом, возле меня; я чувствую, как этот кто-то дышит мне в спину, потирает когти и скалится. Я не могу двигаться. Я онемел. Я хочу кричать, но из горла вырывается крик. Я перечисляю все имена, я хочу закричать, я хочу драть горло и бежать, но я стою и понимаю, что сейчас меня убьют. - Джек, это всего лишь сон, давай просыпайся, ублюдок, давай вставай... Просыпайся, просыпайся, просыпайся, просыпайся, проснись!!! Просыпайся!!! Проснись!!! Проснись!!! Я всего лишь хочу включить свет. Я боюсь темноты. Я наконец-то делаю шаг и вырываюсь к включателю, и... Еще секунда и я включу свет. Раз, два, три, моя рука вытягивается, я почти уже рядом, я здесь, я хочу оказаться в тепле, в ярком просторе квадратных метров, заваленным ненужным кондоминимумом... Я всего лишь хочу... Тепла. Оказаться в доме, где хорошо и уютно. Я чувствую, как меня хватают чьи-то сильные руки и я снова теряю умение двигаться. Мне уже не вырваться. Меня тащат и душат, я чувствую, что сейчас достанут большой остро заточенный нож... Я просыпаюсь. Последнее время мне постоянно снится этот сон. Последнее время я плохо сплю и принимаю снотворное и антидепрессанты. Я внимательно читаю инструкцию, хотя спустя первые строчки, написанные таким мелким шрифтом, что надо брать лупу, становится тошно. Я сам знаю все, что нужно. В основном это базовый курс химии и биологии в колледжах и надо быть совсем тупым, чтобы не знать таких вещей. Передозировка фенобарбитала ведет к вечному сну. Ты не то, что вялый - ты живая мумия, которой трудно двигаться из-за бинтов. Ты - монотонный стук. Тиканье часов. Медленный интернет. Все, что тебе говорят ты слышишь отдаленным эхом через пару секунд, слабо реагируешь на любой внешний раздражитель, да и просто ответить кому-нибудь уже не в силах. Прибавь к этому еще два чеса и получишь время своего окончательного превращения в овощ - человека без чувств, без мыслей и движений. Если повезет - тебя, овоща, поместят в теплицу, над тобою будет белый потолок и рядом парочка таких же, как ты, конченных идиотов. Через месяц тебя отключат от аппарата искусственного жизнеобеспечения. В таких случаях надо помнить, если очень хочется спать - нужно держаться. Если ты уснешь сегодня - то больше не проснешься. Если тебе везет, то ты просто спишь пару дней подряд, испражняешься под себя, временами бормочешь несвязный бред и совершенно не понимаешь, что происходит. Ты - дерево. Комнатное растение на подоконнике. Беспомощное алоэ. Добавь к любому антидепрессанту алкоголь. Сердце бьется в разы быстрее, стучит так, что ты слышишь его, кровяной мотор с клапанами и артериями. Подложи руку под голову, когда будешь ложиться спать и ты услышишь маленький оркестр кровотока и стука барабанчика с левой стороны твоей грудной клетки. И, наверно, ничего не обходится без того, чтобы ты задыхался, как гончий пес, высунув язык и закатывая глаза. Лучше не делать резких движений, потому что станет только хуже. Это как удавка на шее; ты чувствуешь, как чьи-то незримые руки душат тебя и поправляешь ворот футболки, оттягиваешь его, убираешь волосы подальше, но все равно не становится легче. Ноги сводит судорога и ты стараешься сесть, лечь, уснуть, успокоиться, рассказать себе что-нибудь хорошее, чтобы стало лучше, добавить иллюзию. Тешь себя, успокаивай, говори себе хорошему, замечательному, как же трудно в этом чертовом мире. Жалеть самого себя - это онанизм. Ты по-прежнему дерево. Раствор хлорида калия внутривенно не работает как изощренный способ суицида. Воздух для этой цели вполне подходит. Это называется искусственно вызванная воздушная эмболия, о которой хорошо знают студенты медицинских университетов с первого курса. Именно поэтому медсестры выпускают немного лекарства из иглы, чтобы воздуха в шприце не осталось. Один из излюбленных способов убийства в дешевых детективных романах, но я не думаю, что кто-то выберет это, как способ самоубийства. Надо быть сумасшедшим, чтоб самому себе вводить около двухсот миллилитров воздуха; этого должно вполне хватить. Корчиться от боли, чтоб потом патологоанатом даже не нашел маленький след от укола. Пузырек воздуха при попадание в вену или артерию перекрывает поток крови, которая идет к сердцу или мозгу. При сердечной эмболии происходит инфаркт, а при мозговой - инсульт. Закупорка сосудов ведет к кислородному голоданию, а значит, особо важные органы перестают нормально работать. Пузырек воздуха довольно быстро перемещается вдоль артерий, движется через систему мелких кровеносных сосудов, которые постепенно сужаются до капилляров. Эмболия блокирует артериолы и останавливает приток крови. Тебя найдут с такой же белой кожей, как и у Белоснежки из сказки про семерых гномов. Ты чувствуешь покалывание и онемение. Пожалуй, надо быть крайне сумасшедшим, чтобы уходить из жизни таким образом. Если выпить лекарства с действиями, которые противоречат друг другу, возможен летальный исход. Например, кофеин и сильное снотворное, успокоительное; что-нибудь для поднятия давление и наоборот, то, что его сбивает. Чем больше таких сочетаний будут находится в тебе - тем больше вероятность того, что тебе крышка. Когда ты решаешь уйти из жизни, прибегнув примеру Ромео и Джульетты - выпить яда, то ты заранее выбираешь не самую приятную и красивую смерть. Смерть, пожалуй, никогда не бывает красивой. Этот способ идеально подходит тебе, если ты пятнадцатилетняя девочка и страдаешь от неразделенной любви. Разбили сердце? Дерзай, выпей все, что найдешь в домашней аптечке, а потом задохнись в собственных рвотных массах, запутавшихся волосах, с лицом желто-зеленого оттенка, застывшее в агонии. В половине случаях родные и близкие успевают вызвать юному самоубийце скорую и ему сделают промывание желудка. Процедура болезненная и делается сразу же, на месте: тебе вставляют в рот резиновую трубку диаметром около сантиметра, ты глотаешь её и давишься со слезами. Потом вливают несколько литров воды или раствора; обычно вливают что-то ледяное настолько, что не остается сил сопротивляться, дергаться, двигаться, спасать твою дерьмовую жизнь, которая оказалась ненужной даже тебе. Ты роняешь руки вниз и чувствуешь холод внутри себя. - Наверное, - думаешь ты, - так уходит из тела душа. Очень хочется спать, но бьют ладонями по лицу, кричат какие-то слова и много плачут. Госпитализация и лечение обычно принудительные, а еще ты получаешь клеймо на всю оставшуюся жизнь. Куда бы ты не подавал документы, везде это всплывает и самый минимум, что тебе обеспечен - это косые взгляды и "задушевные" разговоры о смысле жизни. Лучше было подохнуть еще тогда, чем терпеть это сейчас. Поэтому, что бы ты не делал - делай качественно и до конца. Если ты решил умереть и точка - будь добр, пожалуйста, убейся. У меня звонит телефон. Я прерываю течение своих рассуждений, поднимаю трубку и сонным хриплым тоном говорю бесцветное "Алло". - Алло, мистер О'Келли? Это мисс Дорис, Вы... Узнали мой голос? - Да, Дорис. - Я... Я выучила все, что Вы мне дали две недели назад, мне кажется, у меня уже начинает получаться... Мы... Мы... Не могли бы сегодня позаниматься? "Мисс" Дорис заметно волнуется, повторяет слова и старается подобрать из круговорота мыслей нужное. Спорю на то, что она сейчас стоит уже одетая и готовая, накручивает телефонный провод на палец и пытается заставить себя не заикаться. Вот-вот я отвечу "Да, приезжай" и она вырвется из квартиры, забудет закрыть дверь, а потом, вспоминая по пути, сделала ли это, вернется и проверит. - Вот дерьмо, - скажет она, опаздывая к назначенному времени. - Нет, прошу меня простить, я сильно повредил руку. Я вешаю трубку, прежде чем на меня выльется тонна женских розовых соплей, кокетливая интонация "Как жаль..." и вздохи на той стороне провода. Дорис раздражает меня. Дорис неполные тридцать пять, она одинока и ни разу не была замужем, что говорить о детях; пора бы говорить о ней "миссис", да вот все никак не найдет свое место в жизни. Нет, не то, что бы она была не красива или крайне дурна, просто есть такой тип женщин, на которых Господь с ранних лет вешает клеймо одиночества и смотрит, сколько они заведут себе кошек. У неё их было шесть. Дорис смотрит "Отчаянные домохозяйки", каждую субботу ходит в католическую церковь, записывает все рецепты из тупых шоу про готовку, пытается разрушить тишину и неуют своей квартиры музыкой, которой я учу её уже полгода. Дорис держит телевизор постоянно включенным. - Так кажется, что в доме кто-то есть, - говорит она. Чаще всего все занятия заканчиваются тем, что я трахаю Дорис и она доплачивает мне за это. - Ты шлюха, Джек, - ржет Райли, когда я рассказываю ей эту историю. - Ты тоже, - отвечаю ей, продолжая смеяться. Я ложусь на кровать и смотрю на руку. Болит, но вполне терпимо. Пальцы приобрели какое-то кривое очертание. Если оно так и останется, будет, вообщем-то, все равно, главное, чтобы можно было нормально работала. Все мои болезни делились на два типа: либо пройдет само, поэтому не нужно лечить, либо вообще не пройдет, поэтому не стоит даже пытаться. К первому относились все мои частые простуды, потому что я никогда не следил за собой; если холодно, то плевать, если что-то болит - обязательно пройдет. По врачам я все так же ужасно не любил ходить. Смотреть на этих прокаженных и проклятых жизнью людей, испытывать жалость, глядя на хорошо потрепанного старика? Одному руку ампутировали, гангрена, другой вот кашляет, как чахоточный... Я не хочу это видеть. Иногда мне кажется, что я нахожусь в психбольнице. Здание психушки небольшое, но по всем правилам голливудских фильмов: ржавые решетки на окнах, грязь и голые стены. Длинный коридор. На правой стороне - нечетные номера палат, на левой - четные. Я сижу в первой палате. Тут мягкие стены, обитые войлоком, совсем не белые - грязно-серые, рваные, с потолка сыпется штукатурка и песок. Бурые пятна крови, надписи на странном языке. Я сижу лицом к стене и разглядываю их, пытаясь расшифровать. У самого верха написано "Per aspera ad astra" (Примечание автора: "через тернии к звездам" на латыни.) и, пожалуй, это одна из самых позитивных фраз здесь. У меня длинная узкая кровать с пружинистым матрасом, который лежит на проволочной решетке. Мне плевать на то, что все мое постельное белье до отвращения грязное и меняется не чаще, чем раз в полтора месяца. Здесь пахнет спертым воздухом. На кровати кожаные ремни цвета коричневой охры. Тут, пожалуй, нечего разглядывать, поэтому я постоянно задерживаю свой взгляд на мелочах, вроде этой. "Не ходи через лес, берегись сияния танца черных медуз" "Больше никогда" "Меня распяли вместо Иуды, я ни в чем не виноват..." Я нахожу огрызок зеленого карандаша, слюнявлю его, чтоб лучше писал и аккуратным почерком вывожу: "Ты опять облажался, Джек." Я сажусь на кровать с ногами, начиная раскачиваться вперед-назад. Это второе развлечение здесь, этакая маленькая карусель. С шести до восьми нам включают музыку, обычно классическую или то, что по вкусу старым санитарам и докторам: музыка шестидесятых-семидесятых годов, которая была частью их молодости. Каждое утро обход, каждый обед обход, каждый вечер обход, бесит, бесит, ужасно бесит! Ужасно бесит мыться два раза в неделю (это если повезет) в ледяной воде, в присутствии кого-то из медицинского персонала, дабы ты не соизволил утопиться. Я чувствую на себе взгляд медсестры. - Уйди на хуй, пожалуйста, - думаю я. Во второй палате, находящейся напротив моей, лежит Райли. Из палаты Райли никогда не слышно шума и криков, её, как самую послушную из тех, кто лечится, никогда не привязывают тугими ремнями, которые потом оставляют след. Райли никогда не бьется головой об стены и не пытается сбежать. Райли послушно пьет и ест все, что дают в этом доме, а этого делать нельзя. В любом случае следует смекнуть, что в еду подсыпают лекарства, которые превращают тебя в растение. Нет, ты не то, что не чувствуешь депрессии, ты не чувствуешь ни-че-го. Абсолютно. Ты тихо гниешь, всего лишь поддерживая жизненно важные функции организма. То, что дают к еде тебе прямо в руку и внимательно следят, чтоб ты выпил, не может быть простыми витаминами и пищевыми добавками. Потом тебя просят открыть рот и показать, все ли ты выпил. - Все, не волнуйтесь, - язвительно отвечаю я, пряча таблетки в длинный рукав. В третей лечится Дорис, горько сожалея о том, что здесь нельзя завести домашних животных. Дорис я трахаю строго по четвергам. В четвертой Мелинда. Я представляю, что все мы сидим в холле, смотрим полуживой телевизор (такой, который еще с круглой кнопкой снизу и антеннами) и не замечаем, как мимо проходит жизнь. Райли смотрит в окно, пытаясь думать, что нету решеток и его можно свободно открывать. - Смотри, Дорис, там кошка! Живая кошка! Ах, как хотелось бы погладить! Заходит Коди - все такой же статный, высокий, красивый. В белом халате, который, казалось, уже прилип к нему и раздает лекарства и ценные указания. - Тебя скоро выпишут, Рай. Ты делаешь все так, как надо. Коди насыпает в её маленькую ладошку три пилюльки и витамины, как поощрение. - А мне? - спрашиваю я, не дождавшись своей порции, спрашиваю просто из принципа: все равно я не буду пить. - А тебе - ничего. Все равно ты безнадежен, Джек. Эта фраза стала эпиграфом долгих лет депрессии и унижений.