дом, который любил джек

В своей жизни я, почему-то, воровство считал худшим грехом; как бы туго не было, будь добр, заработай сам или догнивай в нищите, но зато с гордо поднятой головой и незапятнанной честью. Меня, видимо, когда-нибудь погубит моя чертова гордость, если и дальше буду так считать, но... У тебя могут забрать все: дом, машину, опустошить твой кошелек и банковский счет, но у тебя не могут забрать чувство собственного достоинства. По-крайней мере, только до того момента, пока ты не решишь сам отдать его им. Сколько бы не воровала у меня жизнь, она не может украсть у меня свою свободу. Потому что свобода - это то, что живет внутри тебя. Когда тебя закрывают в клетке и при каждом прикосновении к стальным прутьям ударяет разряд тока, передергивая мышцы изнутри и оставляя на пальцах гноящиеся ожоги. Если твоя свобода живет внутри тебя, тебя не закрыть. Пока у тебя крутятся мысли в голове, как пластинка граммофона, пока ты закрываешь глаза и можешь представить все, что хочется - ты свободен. Я оступился и сделал шаг назад. Провалов в памяти у меня не было. Эти вещи не мои. Эти вещи я не брал. Оставалось догадываться, как они попали в мой карман. Я смотрел на Мелинду, Мелинда, в свою очередь, до дрожи пугалась моего вопросительного взгляда и смотрела на Нэнси, Нэнси смотрела на меня, правда, совсем не растерявшись, будто бы знала, в чем дело. На нас троих смотрел главарь банды и образовывал квадрат, замыкая последнее звено в цепочке. В секунду мне стали понятны два пункта: пункт первый гласил о том, что пакетик с наркотиками и деньги - это именно то, что потерял Ральф. Второй пункт: у кого-то намечались очередные проблемы и этим кем-то был я. Мне часто казалось, что у меня на лбу светится яркая неоновая надпись "Ищу приключений". Так это или не так, но результат на лицо. Нас было трое, а в семи метрах от нас стояло около десяти мужчин внушительного вида. Шесть, пять, два. Расстояние полметра. Если я скажу, что испугался - то это будет истинной правдой. Я заметил биты с остатками бурой запекшейся крови, легко перекинутые через плечо. Это так, будто ты встречаешься со стаей голодных псов. Понимаешь, что ты против них - в меньшестве. Они берут количеством, а потом уже силой: никакие разговоры не помогут. Лучше было бы бежать. Со всех ног. Задыхаясь и спотыкаясь, петляя улицами и заметая свой след от нюха уличных ищеек. Это была самая лучшая мысль, пришедшая ко мне в ту ночь. Она, как всякие хорошие мысли, сразу была выкинута из головы. Парень тридцати лет со шрамом на весь правый глаз, наполовину слепой, но от этого не менее суровый стоял передо мной и уже было не до смеха и любопытства, как тогда. Это ведь и есть парадокс - где-то в глубине души, проклиная очередной хреновый день ты задумаешься о смерти. Но вот он, тот час, смерть стоит перед тобой нещадно ухмыляясь и облизываясь, тянет свои костлявые руки, примеряет к твоей белой шее острое лезвие косы. И вот тут тебя перемыкает: в тебе загорается сильное желание жить и плевать на все, о чем ты жалел и плакал. Тут-то до тебя, дурной головы, наконец-то доходит, что жизнь есть для того, что бы бороться. Плыть против течения. Если бы в нашей судьбе не было преград и трудностей, разве тогда бы был смысл в ней? Главарь достал пистолет и направил на меня. - Парень, а тебе в детстве не говорили, что красть - нехорошо? Не говорили ли тебе твоя мамаша-шалава и отец-пропоица? Если не говорили, значит, я окажу тебе такую услугу и напомню об этом. Поднимай. Давай, нагинай свой жирный зад и поднимай все с земли. Иначе, сначала ты будешь жрать все это с пылью и дождевыми червями, а потом... А потом я и мои ребята придумают для себя развлечение. - Эй, босс, а как тебе та жирненькая? - сказал один из парней с битой, перекинув её легким движением из одной ладони в другую. - Аппетитно выглядит, я ведь прав? Можно я оставлю её себе? - Дубина, держу пари, что ты даже к женщине в жизни не прикасался. Оставь это мне... Я беру черненькую, а с этим самоубийцей-вором можете делать, что хотите! В моих ушах раздался оглушительный смех. Такой, будто бы я был антилопой в жаркой Африке, измывал от от жажды и касался губами дна жалкой лужицы мутной воды. А вокруг меня гиены. И они смеются, надрываются и все ждут, пока я совсем обессилю, стану легкой добычей, живым трупом. Они вцепятся в мое тело и разорвут. Мои органы сожрут стервятники. А мне остается только ждать, когда меня убьют. - Твои проблемы - ты и выпутывайся со своим дружком, Джеком или как его там! Нечего меня втаскивать, я тут не при чем! Нэнси со всех сил толкнула Мелинду мне под ноги и рванула бежать. Мелинда упала на меня, а я упал к чужим ногам, как собака. Нас накрыла еще одна волна смеха, более оглушающая и жестокая, чем в прошлый раз. - Держите её, пустоголовые! - Пусть удирает, сука, все равно же тощая, как доска. Таких трахать - все равно, что биться об дерево. Только щепки заработаешь! А вас, детишки-малолетки, мне очень жаль, - главарь банды плюнул себе под ноги, - иметь таких друзей, как эта шлюха - все равно, что иметь в тылу врага. Вас, по-моему, частично уже наказали. Осталось только добавить последний штрих... Главарь с силой наступил на мою руку тяжелым сапогом и с такой силой надавил, что я почувствовал, как кости ломаются по одной, хрустят глухо и протяжно, постепенно. Так ведь больнее - чем дольше ломать кости, тем больше пользы от пытки. Раздробите меня по кусочку, расплетите меня по ниточке - я предпочту молчать. Я стиснул зубы. Слюна склизкой противной жидкостью капала на землю. Хруст. Унижение. Что-то мокрое на моей шее. Чьи-то волосы у моей щеки. Тихий женский всхлип и сбившееся дыхание. Мелинда плакала не о того, что разбила колени, падая в грязь, смешанную с мусором и мелкими осколками стекла. Мелинда плакала даже не от того, что вокруг нас с десяток вооруженных мужчин и один из них, кстати, тычет её дулом в лицо, обещая обязательно развлечься с ней этой ночью и наверняка обдумывает, поместится ли она в его багажник и куда можно будет выкинуть её тело. Это все стало фоном, расплывчивым и мутным туманом, когда Нэнси, не секунды не думая, отдала её на растерзание хищникам. Решила спасти свою тощую задницу и дала деру сразу же, как это представилось возможным. Иуда, продавшая Христа за 30 серебренников. Что-то мокрое на моей шее. Мягкие волосы у моей щеки. Ты резко привстаешь и второй, свободной рукой даешь главарю в пах; он с противным девчачьим писком сгинается и ты выигрываешь время, чтобы вырвать пистолет. Надо действовать быстро: счет идетв секундах и рассчитывать на то, что удача будет на нашей стороне, будет смешно. Никаких слов, только действия. Стрелять по ногам. В одно мгновение поднимать Мелинду, бить по щекам и хватать за руку так, что потом обычно остается уродливый кровоподтек, который не сходит две недели с нежной кожи. Пистолет, отдача. Безобразные рожи. Надо унести ноги быстрее, чем они спохватятся. У тебя две с половиной секунды, Джек О’Келли, или на твоем надгробии напишут, что ты, конечно, был очень хорошим парнем, но не умел выходить сухим из воды, как твой отец. Выстрел, крик, гул и мат, который невозможно разобрать, если не имеешь возможность прислушаться. Не чувствую пальцев, но все равно с силой держу Мелинду. У тебя еще есть одна секунда до того, прежде чем ты получишь пулю в спину. За две десятых секунды ты поднимаешь руку вверх и стреляешь в лампу фонаря. Фонарь гаснет и вокруг воцаряется кромешная темнота, в которой можно затеряться. Теперь у тебя осталось восемь десятых. Нет времени, чтобы считать. За три десятых доли секунды ты в четыре широких шага преодолеваешь расстояние от фонаря до поворота, где легко скрыться. Сколько у тебя осталось? Теперь у тебя есть менее десяти секунд, и, в сравнении с прошлым опытом это много. Мелинда кричит. Мелинда бьет тебя по груди. Что ты будешь дальше делать, Джек О’Келли? Мелинда жестом показывает на припаркованный мотоцикл потрепанного вида и пьяного ездока рядом. Если нечего выбирать, любая соломинка, протянутая тебе становится лучшим, что можно представить. Я одним ударом отправляю владельца мотоцикла в царство морфея. Он ударяется об асфальт дороги. Мелинда снимает мотоцикл с подставки. Сколько секунд прошло, сколько осталось? Я выворачиваю шею, будто бы я жираф, чтобы посмотреть назад и убедиться, что сзади нас никого нет. - Где он, сукин сын? От каких шлюх рождаются такие дрянные дети, твою мать! Найдите его! Рев мотора. Передачи, тормоза, резкая боль - тело будто бы отошло от шока. Я посмотрел на свою руку - кровавое месиво, ни согнуть пальцев, ни сжать руля. Она висит, как отдельное неживое существо, я даже не контролирую её. Очень больно, первый шок проходит и боль пронзает начиная от кончиков пальцев, плавно переходя по венам, окольцовывая сгиб локтя и растекаясь, как сотни притоков реки. Мелинда садится сзади и наклоняется - она теперь моя правая рука. Её ладонь - моя ладонь. Я жму на газ. Сегодня мы с Мелиндой Бони и Клайд, и я помню, чем у них все закончилось. Через десять секунд мотоцикл разгоняется до достаточной скорости, через двадцать пять весь шум за нами истончается в геометрической прогрессии и только лишь отзывается эхом в наших ушах. Я еду и совершенно не знаю, куда, но знаю, что подальше от этих мест. Мелинда знает эти места и подсказывает мне, с трудом открывая рот от встречного ветра, рассекающего слова. Через минуту улицы расплетаются в своем лабиринте, нас встречает терпкая пустота. Через две минуты над нами осеннее небо, несвойственно чистое для этого времени, для этого серо-бетонного города. Высокие заборы из железной сетки, колючая проволока, контейнеры и баки, высокие трубы, будка со спящим охранником. Лай собак отражается на наших барабанных перепонках, ударяется эхом; разносится в кристально чистой ночной тиши. Через семь минут все это заканчивается. Я сбавляю скорость, сбавляю шум. У меня мутнеет в глазах. - Джек, я должна кое-что сказать... - говорит Мелинда и громко сглатывает накопившуюся слюну, - Кое-что важное. Это все из-за меня, понимаешь, я не хотела... - В смысле из-за тебя? - говорю я выпускаю облако пара изо рта, оглядываясь на Мелинду. - Это из-за меня, Джек, абсолютно все, от и до, если бы меня не было, Джек... - Не понимаю. Объясни. По-правде сказать, у меня плохо сейчас варит голова. Такое чувство, будто бы моя тупая башка - это крепкий грецкий орех, а кто-то пытается его расколоть, раздавить, зажимает с тисках. Забавно, правда? - Джек, это все я. Я все украла, а потом подкинула тебе, потому что сильно испугалась... Я резко затормозил и нашел остаток сил, чтобы оттолкнуть от себя Мелинду, крепко вцепившуюся в мою правую больную руку, как младенец цепляется за мать. Она вскрикнула и в следующее мгновенье мы падали, хватаясь за воздух. Я перевернулся один раз и ударился всем телом: навзничь, раскинув руки. Куда падала маленькая белосбрысая потаскуха, мне, по-правде говоря, было плевать. - А теперь потрудись объяснить, что, мать твою дери, произошло и почему я был втянут в это без своего согласия! - Джек... Мне больно. - Вставай, вставай, подъем. В армии и не таких поднимают. Поднимайся и объясняй, почему жертвой твоей крайней степени дебилизма и легкой клептомании стал я. Мелинда встала, шатаясь и поправляя одежду. Светлые волосы запутались и смешались в какой-то невообразимо пушистый балаган, колени были в темно-бордовой крови с примесью стекла. Уродливее, чем раньше. Ненавистней, чем когда-либо. Все лицо было мокрым. Слезы катились со вздохами по щекам, далее - по подбородку и завершая свой путь, оставляя соленый след на груди. - Не плачь. На меня не действуют женские штучки, которыми вы пользуетесь, чтоб получить что-нибудь от мужчин. Мне было бы плевать, если бы я сегодня умер. Но меня убивает то, что ты предала меня. Будто бы, знаешь, ничего никогда не было и сегодня первый день нашего знакомства. Не реви. Это меня раздражает. Я жду ответа. - Дже-е-е-ек... Я не хотела, так получилось, Джек... Я не могу не плакать... Не надо, я не хотела... - А что ты хотела? А о чем ты думала? - Дже-е-е-е-ек, пойми, мне нужно было немного денег и... Ты сам понимаешь, меня начинает ломать... Это... Это невыносимое чувство! - Я не хочу тебя слышать. Я сжал кулаки и даже не понял, что меня так злит. Ощущение того, что тобой практически воспользовались, словно одноразовой салфеткой? Сколько таких салфеток каждый день у Мелинды, чтобы достать наркотики, получить то, что нужно ей благодаря красивым глазкам и природной изворотливости? Столько таких полудурков вроде меня? Мне не хотелось верить, что я один такой. Только я. Тот, кто на один раз. Существует полно одноразовых вещей и, пожалуй, об этом в тот момент мне совсем не хотелось думать. Человек не должен быть вещью, даже если не двигается и не живет последние сто лет. Человек остается человеком. Мелинда ревет и пытается скрыть поток слез за черным рукавом, как за ширмой, и ей плохо это удается. Ширма приоткрывается и Мелинда только и может выдавить: - Я не понимаю, почему ты злишься. Я думал, как добраться домой и отвезти куда-нибудь Мелл, потому что, как бы я не был зол, во мне оставалась человечность и какое-то призрачное благородство. Бросать её было нельзя, сразу смекнул я, да и не хотелось быть виноватым снова, когда ты в общем-то не при чем. - Джек, я люблю тебя. Ширма открывается еще шире и представление начинается. Зрители хлопают и кричат, на сцену выходят идеально загримированные под живым мертвецов актеры и в десятый раз читают текст, который учили раз за разом. Это - просто текст. Это - просто театр. Слова, сказанные, потому что так надо, потому что это повеселит других. Я стою на сцене и ненавижу свою жизнь больше, чем Мелинду. Я ненавижу, когда играют, я ненавижу, когда лгут, когда подставляют с той же легкостью, с какой забирают конфетку у младенца. Если герой пьесы умирает на сцене, то за ней он снова живой человек, обычный актер. Если бы мы умерли сегодня - это был бы конец. И никаких гримерок, никаких оваций в конце, букетов цветов, что обычно бросают с криком "Браво", никто бы не встал и не хлопал, а после бы не отходил от совершенной игры. Мы - не актеры. Незачем врать. - Ответь, Джек, я же люблю тебя! Я же действительно люблю тебя, тупица! - Прекрати это скучное представление, Мелл. Если тебе нужно мое прощение, то пожалуй, ты можешь его получить, когда я успокоюсь. Ты не должна плакать, чтобы разжалобить меня, потому что я хорошо знаю все те же женские излюбленные приемы. - Ты не понимаешь, я люблю тебя, я это поняла... Прямо сейчас. Не оставляй меня, Джек! Мне нельзя туда возвращаться, они сразу же найдут меня и сделают то, что и обещали... Мне не... - Хватит. Всхлип. - Побудь со мной еще чуть-чуть, хорошо, Джек?... - Прекрати ныть. Я еще не настолько потерял все человеческое, чтобы ночью бросить девушку посреди дороги. Надо быть половой тряпкой, чтобы так поступить. Сейчас надо словить машину и отвезти тебя куда-нибудь подальше, а я поеду домой и больше никогда не вспомню о том, что было сегодня. И если когда-нибудь еще понадобятся уроки музыки - обращайся, пожалуйста, не ко мне. - Спасибо, Джек. Но я правда... Люблю... - Знаешь, что. Катись со своей любовью к чертям и я искренне верю, что с ними ты останешься надолго. Просто катись к черту. Уходи, пожалуйста, Мелл. Не смотри на меня так. *** Моя рука напоминала тухлый кусок мяса, который бросают на обед львам в маленьких зоопарках; она опухла, налилась кровью и все так же являлась отдельным существом; я не мог ей пошевелить. И даже не из-за боли, которое за это время нисколько не утихло, а просто из-за того, что я её не чувствовал. - Самое страшное, - думал я, - это если я больше не смогу играть и сочинять музыку. К семи утра Мелинда уже давно как сладко спала в дешевом придорожном хостеле, в котором она расплачивалась с диким верещанием и мастерством базарной торговки, деловой хваткой бизнесмена и хитростью картежного игрока - все потому, что денег было очень мало, даже только поспать и на завтрак, а должно было еще остаться на проезд. К семи тридцати я был в метро и ловил на себе пристальные взгляды пассажиров, которые, похоже, уже привыкли ко всему в этом огромном городе. Кого только не встретишь, помимо постоянных посетителей - бездомных и попрошаек. Я сегодня был особенным экспонатом; с взъерошенными черными волосами, с одеждой, перепачканной в сером веществе пыли и крови, даже не понятно, чьей больше: то ли моей, то ли Мелинды. Женская часть вагона морщилась и отворачивалась от тошнотворного зрелища с таким же тошнотворным запахом гниения пота, впитавшего в себя весь адреналин прошедшей ночи. Я смотрел в пол вагона и, кстати, находил его интересней, чем ощущать себя насмешищем для других. К восьми пятнадцати я очутился на знакомой благословенной улице проклятого города. Если, хотя бы для примера, сравнить Чикаго с Адом - то думаю, в Аду эта улица была бы самой прохладной, тут бы даже изредка лежал снег и маленькие черти играли бы в снежки! Нет, честно, я не шучу, оно бы так и было! Я вслух рассмеялся собственным нелепым мыслям. Впервые за очень долгое время я был рад переступить порог своего дома.