Медведь

Когтистые лапы тяжело ударились о землю, когда медведь опустился на все четыре лапы. Он вдохнул вечерний холодный воздух приближающегося заката и издал гортанный довольный рык. Он знал, что цель уже близка. Хвоя, мох, дух диких животных: много запахов витало в округе. Но они не перекрывали острого аромата топленных печей и костров, выедающей ноздри соли, говорящей о близости мертвой воды, которую нельзя пить, и особой вони гномьей породы. Да, гномы. Маленькие человечки, покрытые шерстью, прямо как его собратья звери. Не менее опасные, чем он сам и скрывающиеся под искусственными сверкающими панцирями. Сильнее пугливых людей. Зверь опасался их и старался держаться стороной, хоть и улавливал в их облике и повадках нечто знакомое. Где-то вдалеке ухнула сова, а за соседним деревом пробежала мышь полевка. Они были безразличны медведю. Тяжело ступая, он неторопливо пошел единственной верной для него дорогой. К деревне. Его не заботила опасность, исходящая от проживающих там двуногих, так как решение направиться именно туда казалось зверю инстинктивно правильным, и приходящая с каждым шагом уверенность только подкрепляла данное желание, которое постепенно становилось все более осмысленным и понятным. Медведь яростно зарычал, обнажив клыки и опустив голову. Он знал, что это означает. Только превращение давало ему способность осмысления окружающего мира. Еще мгновение, и его заместит тот, другой — слабый. То воплощение ненавидело и презирало себя за то, что оно становится сильным и решительным медведем. Зверю это было непонятно и противно. Животное зарычало громче, несколько раз топнув передней лапой. Этот совершенно незащищенный и неспособный постоять за себя безвольный карлик был ему омерзителен. Он терпеть не мог все эти приходящие с превращением эмоции, не свойственные зверю. А еще отвращение. Медведь был отвратителен карлику. Это было невыносимо, но вполне взаимно. За гневом он не заметил, когда тело начало ломить. Все перестраивалось, организм менялся и уменьшался. Становился таким жалким и беспомощным, без когтей и шерсти, совсем не приспособленный к дикой природе. Медведь попытался сделать шаг в надежде, что это прекратит превращение, но лишь обессиленно завалился на бок, слыша, как собственный рык, приводящий всех жителей лесов и гор в ужас, сменяется жалобным криком двуногого. И прежде чем сознание медведя погасло окончательно, он в сотый раз вспомнил, откуда ему на самом деле знакомы гномы, чтобы в следующий раз вновь это забыть. Хотя, будет ли следующий раз? Горячее дыхание окатило неприятный на ощупь мокрый мох. Мягкий и склизкий, но на нем так удобно было лежать. Гном тяжело дышал, свернувшись калачиком и слыша звериным нюхом гнилостный запах зеленой подстилки под собой. «Я гном Кили из рода Дурина, — повторял он про себя, чтобы не забыть. — У меня есть старший брат Фили и дядя Торин — король Длиннобородых. Мою мать зовут Дис, она в Пригорной. Все в Пригорной. Туда опасно возвращаться, опасно….». На последней строчке он запнулся. Да, опасно. Но не теперь. Все подбитые животные, если у них когда-то был дом, возвращаются умирать именно в родные края, верно ведь? Странная привычка, но почему-то так часто происходило. Он много раз видел, пока был медведем. А те, кто не находил родного дома или не мог вернуться просто старались забиться в самый дальний угол, какой только им удавалось найти. Гном попытался встать, дабы добраться до давнего тайника и одеться, но тело не слушалось приказов. Хотя, гном ли? Сейчас Кили сам себе напоминал ободранного и побитого человеческого оборванца-недоростка, а не гнома. Ничто более в его облике не напоминало о мощи подгорного народа, которая вместе с кровью с рождения текла по его венам и артериям. Организм был измучен и истощен, руки потеряли былую силу, что уже давным-давно заставило оставить лук где-то недалеко от Дунланда, а ноги растеряли проворность и легкость. Сначала он перестал охотиться в гномьем обличие, а затем перестал делать практически все остальное. Все потребности тела удовлетворял медведь, Кили только спал, да периодически делал тайники. Впервые в жизни он был солидарен со зверем внутри себя. С его ненавистью по отношению к себе. На протяжении всего года его разум угасал, а медведь, наоборот, медленно, но верно брал верх: проклятье с безразличной последовательностью делало свое черное дело. Время животного обличия увеличивалось, а его, гномье, сокращалось. Порой бывало, что внутренний зверь не подавлялся полностью даже в короткие мгновения свободы и болезненной ностальгии по прошлой беззаботной жизни. Пища теряла былой вкус, становилась пресной. Все, что ему хотелось — сырое мясо. Один раз его вышвырнули из таверны, где завязалась драка с его участием. Кили не смог сдержать всю злобу и агрессию медведя внутри себя и выплеснул ее на какого-то горожанина. Он не помнил, как это произошло. Помнил только, как зашел в помещение, полное людей и запахов еды, дабы укрыться от холода, затем кто-то толкнул его и стал кричать какие-то обвинения, а дальше он побитый лежит на промозглой земле, а во рту чувствуется привкус человеческой крови. Наверное, он кого-то покусал. Единственное, что он смог вбить в прожжённую последовательностью инстинктов и желаний голову зверя, был контроль над направлением движения. Это стоило ему немалых усилий и времени жизни, но последнее представлялось отныне Кили лишь бременем. Да, направление. Нужно двигаться. Движение — это жизнь, а она с каждой секундой покидает его тело. Кили чувствует это. Она говорила, что он обязательно почувствует, когда срок придет. Та ведьма, которую он ненавидел всей душой, но в то же время понимал, что сам допустил ошибку, приведшую его к подобному роковому исходу. Через силу сделав глубокий вдох, от которого заболела незажившая после превращения грудная клетка, Кили, издав приглушенный стон боли, уцепился за рядом стоящую сосну, и карабкаясь по ней руками, встал. Ноги дрожали от слабости, но он все же удержался и не упал. Ему бы не хватило сил подняться вновь. До тайника он шел долго, держась за каждое дерево и куст, что встречались на пути, настороженно оборачиваясь на каждый звук, ведь сейчас он был абсолютно беззащитен. За долгое время его отсутствия одежда отсырела и местами прогнила, но это было лучше, чем ничего. Тем более, что с добротно сделанными сапогами из кожи ничего практически не случилось, а это главное. Улыбнувшись этой маленькой радости в виде теплой пары обуви и чуть согревшись от того, что кожа уже не так сильно ощущала морозящий холод, какой приходит в преддверии ночи, он пошел вперед, движимый лишь желанием вновь встретиться с родными, перед тем как… Кили еле слышно вдохнул пропахший хвоей воздух, подставив лицо одному из последних лучей солнца этого дня, прорвавшемуся сквозь густую крону вековых деревьев, однако не закрыл глаза, дабы не упасть от потери ориентации в пространстве. Последний закат. Наверное, он должен быть особенным, но Кили ничего не почувствовал, кроме горечи, обиды и дикой усталости. Тогда тоже был закат. Он как раз собирался вернуться с охоты, на которую ушел, не дождавшись брата, так как никогда не умел ждать, особенно если чего-то очень сильно хотел, но увидел белого оленя. Он был больше сородичей, а рога вились необычайным образом. Сначала Кили был очарован одним только видом этого дикого и прекрасного животного, но затем он совершил самую страшную ошибку в своей жизни. Он решил, что его шкура подойдет его матери, а его друг Давен позавидует, увидев подобные рога на стене. Он помнил, как прицелился, несмотря на внезапно сковавшее его сомнение. «Зачем убивать столь прекрасное создание ради трофея?» — пронеслась в голове совсем не свойственная ему мысль. Но тут олень его заметил. Кили дернулся от неожиданности, а в следующую секунду животное упало замертво. Ее животное. Она бы превратила его в оленя, сказала она, но это было бы слишком просто, ведь это, по сути, существо миролюбивое. Кили будет слишком комфортно в его шкуре, а вот опасный медведь со съедающей его душу яростью будет в самый раз. Человеческая ведьма, красивая, но с синими губами и бледная, как смерть. Бельмо на обоих глазах говорило о ее слепоте, а постоянное принюхивание только подтверждало это. Она почуяла его. Кили помнил, как она зашипела, подобно змее, когда прокляла его, обнажив подобные звериным клыки. Пару раз он наведывался к ней, будучи медведем. Она его не прогоняла, а он не смел на нее напасть. Что-то не давало ему сделать это ни в одном из обличий. Тем более, когда он обращался в гнома, женщина позволяла ему оставаться на ночь, предлагая тёплую еду и постель, но каждый раз наутро исчезала. До того, как медведь поглотил все его чувства, оставив только пустоту и усталость, ненависть к ней сжигала его, но тайная сила заставляла его возвращаться в ее логово снова и снова, не давая покинуть окрестности Синих Гор. Он смог это сделать лишь тогда, когда она окончательно исчезла. Навсегда. Ее дом был холоден, будто бы давно оставлен, а вокруг витал еле уловимый запах Торина. Король все-таки нашёл источник колдовства, но, видимо, не смог с ним договориться. Кили не знал, убил ли дядя ее, или она просто в какой-то момент покинула эти края, но ему одновременно стало радостно и грустно. Торин не покинул его, он продолжал искать и пытался бороться, несмотря на все уговоры племянника оставить это дело, но эта женщина, как бы ни была омерзительна Кили, защищала его и давала кров. Он не знал, почему, и никогда не спрашивал, хоть, конечно, и догадывался о причине, которую не хотел принимать за правду, но все равно был отчасти рад этому и благодарен, одновременно презирая себя за эти чувства. Лишь спустя полгода Кили все же смирился с мыслью, что заботилась лесная ведьма вовсе не о нем, а о медведе. Женщина приручала его. С самого начала наивно и глупо было полагать, что этот жест доброй воли с ее стороны был принятием его раскаяния за убийство кого-то, кто оленем, скорее всего, не был, как он не был медведем. От воспоминаний отвлек свет, показавшиеся среди листвы. Кили замер. Вот она, деревня, где он родился и жил. Его дом, куда он, как побитый пес, пришел умирать. Вполне возможно, Торин убьет его, как увидит, ведь именно об этом он его и просил при последней встрече. Хотя, после года подобного существования гнома вовсе не пугал подобный исход. Он, скорее, стал бы избавлением. Единственно значимым и крайне существенным для Кили всегда был и сейчас оставался только его брат, ведь он хотел сказать ему что-то важное. То, что он видел ее. Рыжеволосая эльфийка, не испугавшись ни медвежьего облика, ни гномьего происхождения, помогла ему. Кили раздражала в ней только одна вещь: жалость в глазах. Он мог стерпеть все, что угодно, но только не это и только не от других. Не надо его жалеть, он и сам с этим прекрасно справляется. В поселении было на удивление тихо. И ни одного дерева. Раньше для Кили это не было принципиально, да он даже и не замечал их отсутствия, или наоборот — присутствия, но теперь ему не за что было держаться, а значит, он в любой момент мог упасть и не встать уже никогда. Ноги стали совсем ватными, а голова начала кружиться. Он слышал стук собственного сердца, а в грудной клетке чувствовал его тяжелый ритм. Кили на секунду, или на целую минуту, остановился, чтобы восстановить дыхание, будто от тяжелого и долгого бега. Ему приходилось это делать буквально после каждого шага. Любое телодвижение давалось ему теперь с большим трудом и требовало огромных затрат сил, которые никак не хотели восстанавливаться. Казалось, что даже вдохи и выдохи отнимали намного больше, чем давали взамен. Лицо Кили скривилось в гримасе обиды. Как же он неимоверно жалок сейчас. Он, наследник рода Дурина, одного из величайших родов, не может пройти и десяти метров из-за глупой ошибки на дурацкой охоте. Кили поднял голову, но сил не хватило даже на горькую усмешку, но зато он краем глаза заметил стремительно приближающуюся к нему тень. Или ему лишь кажется? А может, Владыки снизошли до него, и он уже одной ногой в чертогах Мандоса? В том месте, где по верованиям гномов Ауле отвел им отдельные залы. В том месте, куда проклятые не попадают. «Ну, вот и все. Не успел». Горький ком подступил к горлу, чуть не задушив его. Даже это он не смог сделать нормально. Кили понял, что это была вовсе не тень лишь тогда, когда крепкие пальцы обхватили сырую и пахнущую плесенью рубаху. Ему бы эту силу рук и мощь тела. Ему бы стать прежним. Ему бы быть таким, как он. — Фили, — проговорил гном одними губами, почувствовав, как от сухости горло будто разорвало на части. Насколько же давно он не говорил, раз уже отвык от этого и не обращал внимание на то, что уже не в состоянии произнести ни звука. Было больно, но он должен был это сказать. Он не помнил, почему это так важно для него, но он знал, что должен, просто обязан, — я… Такие знакомые голубые глаза поначалу смотрели с яростью, и Кили не мог понять, откуда она взялась, за что старший брат так его ненавидел, но эта мысль ускользнула столь же быстро, как вода утекает сквозь пальцы. Ему уже все равно. Сил совсем не осталось, чтобы быть способным на какие-то эмоции и переживания. Ноги обмякли, и Кили начал чувствовать блаженную легкость, окутавшую его тело. Он думал, что будет больно и страшно, но все произошло совсем иначе. Даже горлу стало легче. Это прояснило рассудок, заставило вновь открыть глаза и вспомнить необходимые слова. Теперь Фили смотрел иначе. Он был напуган и счастлив, но также было место и ужасу, который пришел с осознанием того, каким стал его младший брат. Да, Кили это было знакомо. Он и сам когда-то чувствовал то же самое. Давно, не сейчас. — Я видел ее, — вновь совершил попытку гном, услышав свой голос со стороны, словно эхо. — Кили, тебе срочно нужно к лекарю! «Нет, уже поздно. Не тревожь старика. Не пугай его» — Я видел Ее, — вновь повторил младший, будто это действительно была единственно важная вещь на всем белом свете. Но почему же? — Кого? — наконец обратил свое внимание на последние слова умирающего Фили. Кили через силу улыбнулся, постепенно теряя всякую связь с реальностью. — Гору. Ты тоже… должен. Она… прекрасна. С губ Кили сорвался последний вздох, а глаза обессиленно раскрылись навстречу повисшему прямо над головой неестественно большому бледному лику Луны, что отразился в расширившихся зрачках. Он уже не видел отчаяния на лице брата и прибежавшего на его крики Торина с Балином. Он только почувствовал, что медведь уснул, усмирив изводившую гнома ярость. Он и не думал, что будет так легко уходить во тьму.