Сашка

      Витька, ощутив свободу, вскочил, не понимая одурманенной головой, что происходит. А Сашка, лежа на полу, хохотал, как безумный, повторяя сквозь приступы смеха: - Брат… Мой брат!       Но внезапно он оборвал смех и, вскочив на ноги, направился к Витьке с пугающе-мрачным лицом. Глаза его маленькими неподвижными зрачками уперлись в лицо брата, как два острых шила. Отец сказал, что уедет из города… А сам жил здесь? - Нет, - замотал головой Витька. – Мы только зимой приехали. Папа умер, и мы приехали к бабушке.       Витька испуганно пятился от человека, который признал его братом, пока не уперся спиной в стену. - Вот как… Умер… Отец умер… - отрешенно повторял Сашка. - Да. Болел раком. Рак легких… И умер…       Они близко стояли друг против друга, и Сашке вдруг показалось, что – никакой это не брат прижался спиной к стене… Ему показалось, что он сам, удивительным образом раздвоившись, стоит у стены – такой, каким был, когда учился в седьмом классе, вон и чубчик у него такой же, и такие же большие, широко открытые глаза… Сашка отлично учился и мечтал стать шофером, чтобы много-много ездить по стране и чтобы его слушалась большая сильная машина. Эта давняя детская мечта всплыла в его памяти с такой яркостью, словно он все еще был школьником, и острой болью резанула сердце. - Ты… - Он ухватил Витьку за плечо и сильно потряс. – Кем ты хочешь стать? - Художником, - сказал Витька. – Я рисовать люблю. - А здесь… Зачем ты здесь?       Голос Сашки звучал угрожающе, почти гневно, и мальчишка попытался выскользнуть, но Сашка не выпустил его плечо. - Меня Гном… Меня Валька привел.       И опять болезненное воспоминание резануло Сашкину душу: как первый раз угостил его «добрый» старшеклассник сигаретой с «планом», потом – еще и еще… А потом с какой-то странной кривой улыбкой – Сашка словно бы вновь увидел эту улыбку и черноватые зубы – сказал: «Плана сегодня нет, но есть кое-что получше.» Того парня звали Гришка. Младшие ребята дразнили его за привычку кривляться: Гришка-мартышка. - Гришка – дурак! – яростно крикнул Сашка. - Его Валька зовут, - с недоумением поправил Витька. – Валька-Гном. - И Гном – дурак! И ты – мой брат – тоже дурак!!! Смотри…        Все так же, не выпуская из цепких пальцев витькиного плеча, Сашка подвел брата к Левке-Лысому, который по-прежнему, распустив слюни и никак не реагируя на происходящее, сидел с тупым, похожим на маску лицом и тихо бормотал что-то нечленораздельное. - Смотри! Ты этого хочешь? Таким хочешь стать? - Но я… Только травку… - виновато проговорил Витька. - Травку! Только – травку?       Сашка вдруг ощутил прилив бешеной ярости и, размахнувшись, изо всей силы ударил Витьку по лицу. - А-а-а… - заорал Витька. - Ты что? – попытался остановить экзекуцию Сонька. – Он же – твой брат! - Брат? Вот я сейчас покажу этому брату!..       Сашка принялся бить Витьку по голове, по плечам, по чем попало. Тот кинулся к двери, но Сашка ухватил его за куртку и, придерживая левой рукой, правой продолжал наносить удары. - Не смей! Не смей! – выкрикивал он. – Ни травку! Ни геру! Не смей, дурак!.. Сонька прыгала, хохотала и орала нараспев: - Брат брата бил лопатой! Брат брата бил лопатой! - Только приди сюда еще! Только приди… Убью! – стращал Сашка и лупил брата прямо по лицу. У Витьки из носа текла кровь, растекалась по подбородку, капал на пол. - Оставь его! – вмешался Мишка-Гроб и вырвал из цепких Сашкиных пальцев Витькину руку. Витька, поняв, что – свободен, моментально выскочил за дверь. - Только приди! – вслед ему прокричал Сашка. – Убью!       Он кинулся было к двери догонять брата, но Гном то ли преградил ему дорогу, то ли случайно подвернулся под руку. - И ты убирайся! – яростно крикнул Сашка и отвесил Гному крепкую затрещину. Но тут ему самому досталось. - И-ди-от! – раздельно и зло проговорил Мишка-Гроб. – Эти мальчишки могли привести других…       Он говорил что-то еще, но Сашка не вникал в смысл его слов. Он вдруг почувствовал такую слабость, словно в нем размякли все кости, и, прислонясь к стене, сполз на пол рядом с лысым слюнявым Левкой. Сонька, подцепив на отломленную от сучка палочку, заменявшую ей вилку, вынула из кастрюли полусырую картошку и, обжигаясь, откусывала от нее, не счищая «мундира». Сашка, глядя на нее, ощутил острый голод, но не сделал попытки разжиться по примеру Соньки картофелиной. - Я не хочу, - бормотал он, сидя на полу, но так невнятно и тихо, что, кроме него, никто и не расслышал этих слов.       А чего не хотел Сашка, он и сам не мог бы сказать. Может быть, он не хотел этой нелепой жизни, в которую затянул его наркотический омут. - Он – мой брат… Мой… Брат!       И еще что-то бормотал, но его никто не слушал и не слышал. В этой компании он был так же одинок, как недавно был одинок в своей пустой разоренной квартире.