Кулинарные изыски дядюшки Отто

Мне будет очень трудно адекватно передать свои ощущения в тот момент, когда я увидел его, стоящего прямо в дверях «Рая». Он пристально рассматривал моего нового официанта, облизывая кончиком языка нижнюю губу. Потрясение, отвращение, злость…удовольствие? Этого недостаточно, чтобы описать полностью звук, который доносило мое сердце до моей головы. Я полагаю, что я просто остолбенел, не мог поверить глазам и был удивлен, что он не узнает меня. Несколько минут я не двигался, и в моем сознании поплыли картинки давнего прошлого. С тех пор прошло, не так много времени, но любопытно, однако, как сильно изменились черты его лица. Надменный подбородок, стал острее, аккуратные ноздри превратились в огромные раздутые дыры, из которых, кажется, шел пар, но все тот же презрительный взгляд маленьких, пристально глядящих глаз, посаженных через чур близко друг к другу. Я смотрел на него, и меня охватывало чувство, странное чувство того, что я всего в метре от человека, который преподнес в мою жизнь и боль, и страсть: "Я тогда еще учился в школе, и мне было лет тринадцать – четырнадцать, не больше. Старая английская школа, куда я был отправлен на обучения своим отцом, не отличалась особой манерностью, изысками, но вполне подходила отцу, чтоб избавиться от меня на время. Как у любого нового ученика, ко мне был приставлен староста, который вводил бы меня в курс дела в первые месяцы обучения. О, да, мои любители кисло – сладкого соуса, он ввел меня в курс. Высокий молодой человек с рыжей шевелюрой, которая всегда была небрежно разбросана по его голове, трость, которую он зачем - то таскал с собой повсюду – истинный семнадцатилетний англичанин. Староста имел право на все: поколотить юнца за то, что тот не почистил ему ботинки? Пожалуйста. Разбудить юнца посреди ночи ради бутербродов Мадам Тюссин? Пожалуйста. Иметь личного слугу? Пожалуйста. Как вы, конечно, понимаете, слугой стал я. Я был всем: слугой, поваром, горничной, мальчиком на побегушках, и в мои обязанности входило, чтобы он и пальцем не пошевелил, если только в этом не было крайней необходимости. Я думаю, даже с крепостными крестьянами в России не обращалась так, как обращались с нами, а уж русские знали толк в гнете своих рабов. Я помню, как он изысканно – расхлябанной походкой ходил по комнате, а комнату, кстати, мы делили с ним на двоих, вот уже линии судьбы. Он носил шелковые рубашки и всегда прятал носовой платок в рукаве, а башмаки его были изрядно тупоносыми. Истинный заносчивый англичанин. И все это всегда должно находится в порядке, чистым, наглаженным, ухоженным, новым, и не дай, бог, ему заметить хотя бы пылинку на башмаке. Я тут же бы узнал розги и неограниченное количество тумаков по голове. Но самые худшие воспоминания у меня были связаны с «белым» воскресеньем. По воскресеньям я убирал комнату, и как же я хорошо помню, какой ужас меня охватывал в те утренние часы, когда он приходил на проверку. Он шел к своему столу, вынимал из ящика белую латексную перчатку, медленно натягивал ее на свою худощавую руку и приступал. Проводя указательным пальцем по верху развешенных по стенам картин в рамках, по плинтусам, полкам, абажурам, по всему, он искал признаки моих неудач. Я не мог отвести глаз от этого пальца, для меня это был перст судьбы. И каждый раз он находил пыль, каждый раз он медленно поворачивался, едва заметно улыбался, и выставлял палец, так чтобы я мог видеть мелкое грязное пятнышко на белой перчатке. - И что ты мне хочешь сказать. Я всегда молчал. - Ты ленив? Ты хочешь, чтобы я задохнулся от пыли? - Я везде вытирал, - старался сдержать хоть каплю гордости. Он тыкал пальцем мне в лицо и кричал на ухо: - Негодный мелкий засранец хочет, чтобы его господин задохнулся!? - Нет. - Но он заслуживает наказания? - Да. -Тогда я буду ждать тебя попозже в «зале горечи и плача». Остаток того дня, первого дня начала «белых» воскресений, я проводил в мучительном ожидании вечера. Я до сих пор помню, как глядел в пол, и от страха у меня кружилась голова, огромный комок сидел у меня в горле, но я никогда не давал себе воли поплакать. Маленький мальчик в синей пижаме стоял посреди темной комнаты, стоял и ждал когда придет его господин и накажет за провинность, за дело, за ничтожное пятно пыли. Он будет бить меня длинной тонкой палочкой, будет бить неторопливо, со знанием дела, искусно, «законно», с видимым удовольствием, и у меня пойдет кровь, только кровь и не одной слезы. - Снимай пижаму и отправляйся в дальний угол. Возьмись руками за пальцы ног. Не смей отпускать. Я медленно раздеваюсь, холод пронизывает мое худое тело, поеживаясь и неслышно ступая, иду в дальний угол. Мне страшно, но я готов к боли, теперь готов. -Что ты замер, я же сказал, возьмись руками за пальцы ног! И не смей отпускать, - последнюю фразу он произнес, почти, шепотом. Он направляется в мою сторону, а я смотрю на него, расставив широко ноги и запрокинув вниз голову. В его руках нет белой палочки. В его руках совсем ничего нет. Медленно он расстегивает ширинку на своих брюках и подходит еще ближе. Оно проникает в меня, я чувствую гладкую головку, я чувствую горячую мужскую плоть, но я ничего не чувствую. Неистовая боль желает вырваться криком наружу, но я молчу. Ритмичными движениями он продолжает толкаться в меня, его руки крепко держать меня за талию, а я не могу разогнуться. Тело как будто застыло в одной позе - шок, но мне показалось, что я сам, по своей инициативе не отпускаю пальцы ног. Когда он закончил, я замертво упал на пол, не мог пошевелиться, и тут почувствовал, как из моего ануса что-то вытекает. Белая горяча жидкость, казалось, обжигает кожу, но я нашел в себе силы и пальцем коснулся до нее. Его внутренняя живительная сила оказалась потрясающей на вкус. Пристальный взгляд наблюдал за мной: - Теперь мы будем называть это «белым воскресеньем»." - Могу я увидеть директора? - Я перед Вами. Он предъявил мне документ и тягуче протянул фразу, которая отбила новый ритм моего сердца: - Офицер Бернд Шпиц, я здесь, чтобы поговорить с вами по поводу пропавших людей.