Сюита сумеречной чайки

      — Сегодня так же, как и всегда?— голос Максима был такой же, как и обычный: чуть ироничный, с весёлыми нотками и в то же время спокойный.       — Да, — кивнул Мироненко и нажал на отбой, чтобы продолжить прерванное бритьё.       С Максимом Чеховым он познакомился в начале лета в баре, где, как обычно, прожигал выходные и вечера. И именно он вытащил его из этого вечного алкогольного опьянения, за которое, на удивление, он ещё ничего не слышал от деканата и ректора лично. Вот, что называется везением.       Но, что самое удивительное, Максим действительно смог его вытащить из того болота, в котором Владимир Степанович увяз по самые уши. Возможно, потому что они были чем-то похожи: оба преподаватели в ВУЗах, оба преподают похожие предметы, оба довольно взрослые (Чехов, правда, был немного младше. Ему в начале весны исполнялось только двадцать девять) и оба геи; скорее всего, именно поэтому мужчине удалось вытянуть философа, невзирая на его протесты и бессвязные рассказы об одном очень ехидном и наглом блондине, который Максиму уже заочно не нравился.       Нет, встречаться они не начали. Слишком рано было ещё для самого Мироненко, да Чехов и не настаивал, он вообще к философу относился больше, как к другу, не более того. И всё же они действительно смогли сблизиться, сдружиться и довериться друг другу. А это было сложно, потому что Владимир Степанович считал, что рано пускать кого-то в свой круг, пока осколки от разбитых прошлых отношений больно вонзались в тело, душу, сердце, мысли, воспоминания, не давая трезво рассуждать и делать осмысленные поступки.       Тем не менее, всё улеглось. Лето прошло без особых эксцессов. Медленные разговоры с Чеховым, тягучие вечера, всё гораздо проще и легче, чем в прошлом году. Отсутствие даже случайных встреч с Никитой в университете действовало на преподавателя до безумия хорошо, что ему казалось, что он стал постепенно окончательно избавляться от Котова.       Но не тут-то было.       Стоило ему узнать, что он снова будет преподавать у группы бывшего любовника теперь уже историю зарубежной философии, курс которой не был включён в философию второго курса, обязательный предмет. И вот это радости в новом учебном году ему нисколько не прибавило. Впрочем, как и Котову, который пришёл на первое занятие с крайне мрачным лицом и сразу же ушёл на задние ряды, где его уже ждала вечная шумная компания.       Кстати, о ней… Ещё в прошлом году, перед экзаменами, к нему подошла Анечка Костина, нагло присела на стол и сообщила, что за совращение несовершеннолетних, да ещё и собственных студентов можно и в места не столь отдалённые попасть. Мироненко тогда весь холодным потом покрылся, а Аня, сверкнув своими глазищами и презрительно изогнув брови, встала со стола и направилась к двери, обернувшись перед ней и кинув на прощание что-то вроде «Будьте осторожнее, Владимир Степанович. Всё тайное рано или поздно становится явным.» Философ схватился за коньяк сразу же, как вернулся в свой кабинет и начал судорожно думать, откуда вездесущая блондинка узнала и что ему ожидать от неё.       На самом деле, Костина ничего не собиралась делать. Ей было просто обидно и за Котова, который в последнее время чуть успокоился, но всё равно не упускал случая огрызнуться, и за Сорокина, к которому она прониклась искренней симпатией, стоило только узнать его чуть лучше, и за то, что Мироненко мучил обоих парней, даже, когда оба с ним расстались. И она категорически не понимала, почему оба так до сих пор относятся к преподавателю, хотя… Она и сама когда-то давно долгое время стоически страдала по старшекласснику, учась в классе девятом. Сейчас девушка даже лица его не помнила, да и фамилию, если честно, забыла. Но тогда она была намного младше, глупее и неосторожнее, чем сейчас… Впрочем, не зря же говорят, что женщины взрослеют быстрее.       — Привет, — Чехов немного опоздал. Как обычно, в общем-то.       Он вообще относился к той породе людей, которые очень сильно ухаживали за собой: всегда с безукоризненно уложенными светлыми волосами, в выглаженной рубашке и сверкающими голубыми глазами. Казалось иногда даже, что он был чем-то похож на вечно задорного Никиту, но впечатление было обманчиво — стоило Чехову открыть рот и начать рассуждать на серьёзные вещи, то наваждение мигом пропадало.       — Как дела?— такой банальный, даже немного тошнотворный вопрос заставлял раньше Владимира Степановича морщиться, но потом он понял, что друг, именно, друг, спрашивает абсолютно искренне.       — Неплохо, — улыбнулся философ, отпивая из своего стакана немного коньяка под внимательным взглядом Максима. Заметив это, мужчина снова улыбнулся, — Не волнуйся, я без особого рвения.       — Как скажешь, — Максим выставил руки впереди себя, показывая, что ничего не имеет против. Сам он заказал себе виски, а потом снова повернулся к Мироненко. — У нас бушуют сокращения… Даже не знаю, наверное, надо искать другое место.       — Думаешь?       — Да не знаю. Мне пока ещё ничего не говорили, но, думаю, дело за нашим Степановичем не заржавеет. Ему не нравятся все, кто младше сорока. Говорит, что соблазняем студенток, а я не пойду к нему с повинной, что я вообще не по этой части. Станется, скажет ещё, что я соблазняю студентов. А меня мальчики маленькие совершенно не привлекают, — пожал плечами Чехов.       — Да уж, ты у нас по более взрослой части, верно?— чуть усмехнулся Владимир Степанович.       — Скорее да, чем нет, — в тон ему ответил мужчина, убирая за ухо чуть отросшую светлую прядь прямых волос, и улыбнулся. — Что там твой Котов? Ходит на пары?— осторожно поинтересовался он.       Лицо у Мироненко тут же помрачнело, но потом он успокоился. В конце концов, о Никите он мог поговорить только с этим человеком, всегда чувствуя, что ему становится легче.       — Ходит, даже удивляюсь. На втором курсе он появлялся всего пару раз на занятиях, на третьем я чуть ли с палкой на них не гонял, а сейчас сам почти всегда появляется. Даже на семинарах.       Это, правда, было странно для философа, потому что он запомнил бывшего любовника именно таким: весёлым, безбашенным раздолбаем в вечно чуть приспущенных модных джинсах, которые просто невозможно расстегнуть без усилий и с взъерошенными волосами. И пусть Никита внешне не особо поменялся, но вот внутренне, казалось, очень вырос. Иногда мужчине было жаль, что он не мог отследить это постепенное взросление лично, но ему было неведомо, что вырос, именно вырос Котов, в тот день, когда застал Владимира Степановича с Кириллом в свой двадцатый день рождения. Когда принудил к сексу. Когда сам подготовился к экзамену по логике. Когда понял, что в этой жизни бывает кто-то ещё, кроме него и что именно на этого кого-то его, такого легкомысленного и ни о чём не задумывающегося, могут променять. Не самое лучшее взросление, но у каждого оно своё.       — Забавный, должно быть, парень, — почти неслышно заметил Максим, утыкаясь носом в свой бокал с виски.       — Ничего забавного, — отрезал Мироненко. Ему не понравился тон, которым сказал эту фразу Чехов. Он давно заметил странную реакцию друга на Никиту, и эта реакция ему не нравилась. Она была какой-то излишне негативной. Нельзя испытывать подобную антипатию к парню, которого даже ни разу не видел. Даже сам Владимир Степанович гораздо спокойнее относился к блондину, да он уже и не ненавидел его. Просто испытывал вполне определённую тоску, но её уже вполне мог перебороть.       Кстати, они даже совершенно спокойно общались на парах, когда Никита вызывался отвечать. И вот это уже было действительно странно и грустно, потому что в такие минуты преподаватель был уверен, что всё — совсем всё, бесповоротно. И с каждым днём он всё больше в этом убеждался. Никита был слишком спокоен.       Вечер проходил по накатанному сценарию — пару бокалов алкоголя, разговоры то о работе, то о ни о чём, то снова о работе. И в конце лёгкое рукопожатие перед тем, как разойтись в разные стороны. Всё это уже настолько вошло в привычку у Мироненко, что он считал себя даже немного незаконченным без подобных вечеров в компании Чехова.       А следующие две недели были почти такими же, как и всегда. Если бы не тест по философии, который, на удивление, Котов провалил. И Владимир Степанович даже позволил себе задержать парня после пары. Вполне обычно для преподавателя, но всё-таки голос чуть дрогнул, когда мужчина сказал:       — Котов, останьтесь.       Никита бросил молниеносный взгляд на философа, но только что-то шепнул Шипилову и спустился ближе к преподавательскому столу, а сам Мироненко успел поймать крайне враждебно настроенный взгляд Костиной, выходившей из аудитории, и вздохнуть — кажется, девушка не собиралась давать ему ещё одного шанса реабилитироваться как преподавателю.       — Что-то не так?— спросил Никита, когда за последним студентом закрылась дверь.       Он стоял, облокотившись бёдрами на парту и привычно скрестив руки, но пытался изо всех сил делать расслабленное выражение лица, хоть всё внутри и натянулось, как струна. Он всё ещё не мог вот так вот просто находиться наедине с Владимиром Степановичем, пусть и прилежно ходил на его занятия, но только из-за посещаемости. Не в пример всем рассказам, что выпускники ВУЗов забивают на учёбу в свой последний год, в этом университете нагрузка была слишком большой именно на пятом курсе, поэтому непосещение могло не слишком хорошо отразиться на дипломе.       — Твой тест, — Мироненко посмотрел на бывшего любовника и достал бланк ответа Котова. — Я с трудом могу натянуть удовлетворительно.       — Ставьте, что заслуживаю, — качнул головой парень.       Никита предполагал, что завалил тест, потому что на прошлой паре был невыспавшийся из-за контрольной по английскому, к которой готовился большую часть ночи, и времени на ненавистную ещё со второго курса философию ему просто не хватило, иначе бы он уснул прямо стоя в автобусе и проехал свою остановку, как в прошлом году Леха, перетрудившийся, кажется, впервые в жизни перед сессией.       — Я могу дать тебе переписать, — предложил философ. — Ты же можешь лучше.       — Не стоит, Владимир Степанович, — Котов усмехнулся, так обыденно, так, как всегда усмехался, так по-родному, что у мужчины невольно всё равно защемило сердце. — Относитесь ко всем студентам одинаково.       — Я бы и другому предложил, — качнул головой Мироненко. — Если бы считал, что он может лучше.       — Не стоит, — повторил Никита. — Я могу идти?       Мужчина посмотрел в зелёные глаза бывшего любовника. Может, в надежде увидеть что-то, какой-то намёк, хоть толику былых чувств, в которых тот никогда не признавался, но не увидел ничего. Даже привычных озорных искорок во взгляде.       — Ты изменился, Никита, — помимо воли вырвалось у преподавателя. Он имел в виду не только то, что увидел сейчас, а вообще, капитально всё.       — Хотелось бы в это верить, — снова губы Котова растянулись в усмешку и он повернулся к двери. — Мне нужно идти, иначе опоздаю.       Владимир Степанович только кивнул. Он уже не думал о том, что сам всё испортил, он вообще старался не думать о том, что произошло в его жизни и с удивлением заметил только сейчас, что от прошедшего разговора с Никитой у него не осталось ничего, кроме тоски, запрятанной где-то глубоко внутри. А, может, он и остальное спрятал гораздо глубже, чтобы перестать сходить с ума.              ***       — Ты его никогда не простишь?— Кирилл сидел на подоконнике в мужском туалете и исподлобья смотрел на курящего блондина, привалившегося к стене.       Сейчас, по прошествии такого огромного количества времени для него, девятнадцатилетнего парня, ему казалось, что он отделался гораздо более малой кровью, чем Мироненко или Котов. А ведь всю кашу заварил он, и поэтому чувствовал себя виноватым до сих пор. Несмотря на то, что ему Никита больше слова в укор не говорил, после того весеннего вечера в баре, где у него окончательно сдали нервы.       — Я не знаю, — наконец ответил Никита, чуть запрокидывая голову и упираясь взглядом в потолок с треснувшей совсем недавно побелкой. — Я думаю, что простил уже, но я не знаю, хочу ли я продолжать с ним общаться или налаживать отношения. Мне постоянно кажется, что будет не так, как раньше.       Котов внутренне радовался таким разговорам с Сорокиным, потому что ему было необходимо говорить на подобные темы, и был рад, что друг сам выводит его на подобные разговоры. Но вслух никогда бы не признался в этом.       — А как раньше и не будет, — чуть улыбнулся Кирилл, склонив голову ближе к окну, вглядываясь в мрачный осенний внутренний двор университета, где на одинокой скамейке сидела какая-то девушка и судорожно рылась в сумке, что-то ища. Скорее всего, зонтик, потому что по стеклу барабанил редкий дождь. Правда, было странно, что девушка не могла найти такой крупный предмет… Но, в конце концов, это же женская сумка… Сразу вспоминался случай, как в начале года кому-то из парней срочно понадобились плоскогубцы, чтобы починить дедовским способом расходившуюся молнию на куртке, а Аня вытащила с победной улыбкой эти самые плоскогубцы из своей сумки под ошарашенные взгляды парней.       Потом оказалось, что девушка просто забыла выложить инструмент после соревнований по лёгкой атлетике, в которых участвовала её сестра, опаздывавшая на сами соревнования и попросившая старшую сестру взять отцовские плоскогубцы. Но всё равно это был крайне шокирующий момент, доказавший Сорокину, что в женской сумке можно найти действительно всё.       — А как будет?— вопрос был риторический, Никита очень сильно сомневался в пророческом даре Кирилла. Но тем не менее младшекурсник всё же ответил:       — По-другому. Не лучше, не хуже, просто по-другому. Думаю, что именно так.       — Исчерпывающе, — издал смешок Котов и выкинул остаток сигареты в окно.       — Зато искренне, — не остался в долгу Сорокин, поднимаясь с подоконника, понимая, что разговор закончен и они сейчас, как обычно, выйдут из университета. Александр заберёт его практически у входа, Никита побежит к остановке, привычно отказавшись от предложения подвезти, оправдывая себя тем, что не хочет мешать, а вовсе не завидует внезапно счастливой паре. Саша и Кирилл действительно так хорошо друг другу подходили, что даже несколько циничный Котов не мог сдержать иногда улыбки, глядя на то, как всё ещё смущённо отводит взгляд Кирилл, когда Измайлов накрывает его ладонь своей во время групповых посиделок в кафе или баре, и в то же время, как сияет взгляд Сорокина, стоило ему только посмотреть на любовника. А то, что теперь точно любовника сомневаться не приходилось никому.       И Никита искренне радовался за них, но всё равно не мог побороть того чувства лёгкой зависти, думая о том, что у него когда-то было… Нет, не также. Совершенно не также. Но что-то близкое по чувствам и эмоциям. В конце концов, у всех бывает по-разному. И иногда парню очень хотелось вернуть это «разное», и он был готов даже набрать наизусть выученный телефон, но порыв проходил и он возвращался в привычное подвешенное состояние.       ***       — Меня зовут Чехов Максим Николаевич, — мужчина положил свои вещи на стол и посмотрел на аудиторию, чувствуя удивлённые взгляды. — Я теперь буду преподавать у вас зарубежную философию вместо Владимира Степановича.       — А он где?— послышалось с задних рядов.       — Наверное, на паре, — пожал плечами Чехов. — На чём вы остановились?       Вопрос был больше задан для того, чтобы оглядеть ещё раз аудиторию, пытаясь вычислить из них того самого Котова, который так запал в душу Мироненко. Пока девочка с первых рядов рассказывала про последнюю тему, Максим будто бы вслушивался в её хорошо поставленную речь, но ничего не слышал. Владимир Степанович уже сам всё рассказал другу, и в этом не было особой нужды.       Вообще его появление в этом университете было чистой случайностью вперемешку с везением. Правда, довольно сомнительным. Всё-таки то, что тебя сокращают никак нельзя назвать удачей, но тут помог Мироненко. Подсуетился и смог уговорить ректора взять хотя бы на полставки преподавателя на курс философии, несомненно высококвалифицированного. Он даже благородно отдал несколько групп Чехову, аргументируя это тем, что с ними будет проще всего работать. Вот только под «раздачу» попала и группа Котова, но тут был уже чисто эгоистичный подтекст : меньше Котова — меньше непонятных эмоций, смешанных чувств и возвращений к прошлому.       А пара пошла своим чередом, никто особо не стал задаваться вопросом, почему им внезапно сменили преподавателя, только Котов слегка хмурился и сверлил взглядом нового философа, который не нравился ему только по той причине, что заменяет старого. Ведь ещё на давнем третьем курсе парень категорически отказывался от другого преподавателя, и своего мнения он в таких вопросах не менял.       Антипатия стала ещё более сильной, когда на семинаре ему влепили «удовлетворительно» за не отличный, но вполне себе хороший ответ, который заслуживал «хорошо», как минимум. Разбираться с Чеховым он посчитал ниже своего достоинства, поэтому просто проводил мужчину злым взглядом, но промолчал, решая, что в следующий раз точно отыграется и сможет «взять реванш».       Но в следующий раз ему снова откровенно занизили оценку. И тут Котов не выдержал и после пары подошёл-таки к Максиму Николаевичу.       — Что случилось, Котов?— мужчина поднял взгляд от журнала и его светлые глаза чуть блеснули под такими же светлыми ресницами.       — Я хочу поинтересоваться, почему вы мне ставите «удовлетворительно», когда…       — Я ставлю вам то, что вы заслуживаете, — отрезал Чехов, захлопывая журнал и начиная собирать свои вещи.       — Но Владимир Степанович…       — Владимир Степанович был слишком мягок к вам, Котов, — Максим не стал себя особо сдерживать, он не слишком приязненно глянул на студента, приподнимая брови.       Никите интонация не понравилась. Он явственно чувствовал подвох, но не мог разобраться где он, поэтому продолжал сверлить взглядом преподавателя, чуть щуря глаза.       — Вы всё верно поняли, Котов, — заметил взгляд Чехов, поднимаясь окончательно. — И я был бы крайне рад, если бы вы оградили Владимира Степановича от своего навязчивого присутствия в его мыслях.       Дверь хлопнула, а парень так и остался стоять в аудитории, словно громом поражённый и, округлив глаза, смотреть в пространство, медленно начиная осознавать сказанное новым философом. И только потом почувствовал, как изнутри что-то поднимается, переворачивая все эмоции, выворачивая парня словно наизнанку, заставляя кривиться от осознания того, что он откровенно понял, кто перед ним сейчас был и как он относится к _его_ бывшему любовнику. А ведь Никита расслабился, спровадив Сорокина к Саше, и решил, что больше никто не будет покушаться на Мироненко. И как-то ему совсем не пришло в голову, что круг общения Владимира Степановича никак не ограничен стенами университета.       Котов прикрыл на мгновение глаза, чтобы успокоиться. В конце концов, он сам был виноват, что так долго тянул. Но ведь не он только виноват. Виноваты все, включая Кирилла, самого философа и даже этого внезапно нарисовавшегося Чехова, который явно метил на место, занимаемое раньше блондином.       И он был прав.       Максим действительно метил. Он сначала не хотел признаваться себе в том, что увлёкся новым, точнее уже совсем не новым, знакомым, но потом всё же пришлось. Мироненко действительно его привлекал, и то, что он до сих пор не мог забыть смазливого блондина, его откровенно раздражало. Как и сам Никита, державшийся чересчур нагло всегда и везде, где мог заметить его Чехов.       А ещё он решил действовать. Действовать по-настоящему и заставить философа забыть про Котова. Правда, сам Владимир Степанович ещё к этому был совсем не готов…              ***                     — Вова, ну же, давай…       — Максим, прекрати.       Послышался лёгкий смешок, а потом хлопок, как от пощёчины или от того, как ударили по руке.       — Максим! Я серьёзно тебе говорю, перестань уже… — шорох каких-то бумаг, непонятная возня — вот всё, что слышал Никита, находясь за полуоткрытой дверью кафедры. Что происходило внутри, он не видел.       Потом послышалось сопение и причмокивание, как от поцелуев. И снова какая-то возня.       — Да что на тебя нашло?.. — ядовитый шёпот Владимира Степановича. — Ты выпил, что ли?       Никита вообще шёл к Чехову, чтобы уточнить несколько вопросов по собственной курсовой, слишком уж обширная тема была. Но, услышав знакомый, слишком знакомый голос, застыл возле двери, не в силах, кажется, даже лишний раз вдохнуть.       От смеси разных звуков растерянность прошла, и Котов начал злиться. Причём очень сильно. Вот оно значит как: некогда его всячески осаждали, стоило ему появиться в поле зрения Мироненко с очередным засосом, а сам развлекается прямиком на кафедре и, кажется, даже двери не закрывает. Парень осклабился и распахнул дверь, даже не подумав постучать.       — Как занимательно— пропел он, наблюдая за парочкой возле преподавательского стола. У него было слишком чёткое чувство дежавю с того самого майского дня, и от этого становилось ещё более неприятно. — Вы продолжайте-продолжайте, я могу подождать, — губы скривились в усмешке, и Никита демонстративно равнодушно и холодно посмотрел на учителей, не убирая ухмылки.       Владимир Степанович поспешно оттолкнул научного руководителя Котова и густо покраснел — видно было, что его обычное самообладание изменило ему.       — О, Котов, это вы… — ещё более гадкой улыбкой ответил ему Максим Николаевич, всё больше и больше испытывая неприязнь к парню из-за того, что уже месяц Мироненко не желал поддаваться на его рьяные ухаживания. — Я прошу прощения, что вы стали свидетелем этой сцены, но вы же понимаете, что у двух взрослых мужчин тоже может быть своя личная жизнь, не только же вам, молодёжи… — он снова хмыкнул, пошло улыбаясь, — её налаживать.       Пока Мироненко лихорадочно собирал свои вещи, видимо, чтобы ретироваться, Максим Николаевич преспокойно положил одну руку ему на плечо, а вторую всунул в карман.       — Да вы проходите, Котов, что же вы стоите? Владимир Степанович такой же преподаватель, как и я, и вам нечего стесняться показать ему свою… гхм, работу.       — Да мне не хочется вас отвлекать от вашего такого увлекательного занятия, Максим Николаевич, — Никита нисколько не уступал в ядовитости преподавателю, ещё шире усмехаясь. Он прошёлся до первой попавшейся парты и опёрся на неё, сложа руки на груди, и довольно злобно посмотрел на мужчин, так как его злило скорее не то, что Владимир Степанович с кем-то обжимается по аудиториям, а то, что он смел какое-то время назад отпускать веские шуточки в адрес Котова. Впрочем, и то что обжимается тоже.       Парень размашисто кинул на парту сумку, из расстёгнутого кармана вывалилась пачка сигарет, а следом за ней мобильник. Но Котов не обратил на это никакого внимания. Он продолжал сверлить взглядом преподавателей, хмуря брови и поджимая губы.       — Что это вы себе позволяете, Котов? — перешёл в наступление Чехов. — Вы не у себя дома и не в гостях у своего любовника, будьте добры поднимите свои вещи и показывайте, что вы принесли!..       — Максим Николаевич, — наконец очнулся Мироненко и злобно посмотрел на коллегу. — Будьте так любезны оказывать должное уважение студенту, вы тоже не у себя дома.       Мужчина защищал бывшего любовника всё также рьяно, но сейчас это было сделать необходимо. Чехов откровенно раздражал хамством. Даже удивительно было, как ещё в недалёком прошлом они прекрасно ладили.       Владимир Степанович вскользь глянул на Никиту, коротко ему кивнул в знак приветствия и направился к выходу.       Никита отправил философу ехидную усмешку в ответ на кивок, а потом не сдержался:       — Ну что же, Владимир Степанович, не останетесь? Вы не смущайтесь, меня-то смущаться глупо, — в голосе заскользили совсем уж елейные нотки, — в каких положениях я вас только не видел. Очень занятно, надо сказать, было.       Парень сел на парту уже полностью, оторвав ноги от пола, и перевёл взгляд на Максима Николаевича:       — А вы так просто отпустите его? Нехорошо получается, приставали, возбудили и не дали. Или вы всё же сверху?— брови взметнулись вверх, оценивающе глядя на преподавателя. — Хотя по вам не скажешь.       Мысленно Котов пытался остановить себя, прекрасно понимая, что зарывается дальше некуда, но тормоза окончательно слетели. Парня почти трясло то ли от злобы, то ли ещё от чего-то, но внешне он был почти спокоен. Голос только иногда подрагивал на гласных, но в целом картина была умиротворённой.       — Котов! — грозно пророкотал Владимир Степанович, глядя впервые за полтора года ему прямо в глаза. На его щеках заалел румянец то ли от гнева, то ли он смущения, то ли от всего вместе взятого. А Чехов только лениво опёрся бедром о край стола, скрестив руки на груди и наблюдая.       — Давайте, Котов, ну же! Так прекрасно наблюдать, как исходит ядовитой щёлочью бывшая подстилка, браво!.. — он даже зааплодировал, засмеявшись. — Мы с Владимиром Степановичем потом славно посмеёмся, вспоминая ваш юношеский гнев, о, не останавливайтесь, прошу вас!       — Заткнись, — прорычал философ, переводя взгляд теперь уже на своего коллегу, и по голосу слышно было, что если бы взглядом можно было испепелять, то от Чехова уже остались бы только угольки.       Такого отношения Никита уже не выдержал, он порывисто встал и в пару шагов подошёл к Максиму вплотную. Злобно посмотрев ему в глаза, парень наотмашь ударил его ладонью по лицу и только потом понял, что сделал. Но стыдно не было, наоборот чувство правильности затопило полностью сознание.       — Кажется, вас не должна касаться моя личная жизнь, и когда и кому я был, по вашим словам, подстилкой, — прошипел Котов прямо в лицо. — Можете ставить «неуд», мне всё равно, — бросил он, разворачиваясь и идя к двери, подхватывая сумку с парты, а вместе с ней и сигареты с телефоном.       — Владимир Степанович, будьте добры, следите за выражениями вашего любовника, иначе я всё-таки поступлюсь принципами и схожу к ректору, — бросил он уже у самой двери, кидая ленивый взгляд на бывшего любовника.       Чехов на несколько секунд застыл, находясь в лёгком шоке от того, что сделал молодой человек и позволяя ему попытаться уйти, но когда тот был уже у самой двери, он очнулся, почернел от гнева и прошипел:       — Ах ты, мелкий пидор! — Владимир Степанович, глаза которого расширялись всё больше и больше по мере того, как разворачивались события, не успел оглянуться, как Максим Николаевич в один гневный прыжок преодолел расстояние до Никиты, резко развернул его, дёрнув за плечо, и со всей силы ударил кулаком в лицо. Удар пришёлся аккурат в скулу, от чего нежная молодая кожа тут же лопнула и закровила.       Естественно, кулачные бои не были профилем преподавателя кафедры философии, поэтому он несколько раз тряхнул хрустнувшим запястьем.       Никита, который вообще в своей жизни дрался считанные разы, да и то по малолетству сначала опешил от произошедших действий и тут же ощутил звон в ушах. Но всё ещё клокочущая злость придала силы, и он сам уже заехал по лицу преподавателя кулаком, метя в нос, и ещё пнул под коленку. Максим Николаевич, естественно покачнулся, а Котов не растерялся, набросился на мужчину, повалив его на пол, и стал беспорядочно бить по лицу, оседлав тело сверху. Он особо никуда не метил, тем более, что в состоянии аффекта, в котором сейчас пребывал, он вообще мыслить адекватно не мог. Хотелось просто разбить эту нагло ухмыляющуюся рожу в конец, чтобы места живого не осталось.       — Достал! — орал парень. — Найди себе кого-нибудь другого, недотрах свой удовлетвори! — как-то его сейчас не особо заботило, что в университете ещё полно народа, так как последняя пара ещё не закончилась.       — Никита! — Владимир Степанович смотрел на всё происходящее, как в замедленной съёмке, хотя на самом деле прошли считанные секунды. Наконец, когда он увидел, что и лицо преподавателя разбито в кровь, он обхватил Никиту за плечи и попытался оторвать от сопротивляющегося преподавателя, но тот настолько яростно упирался, что это было не так-то просто.       — Остановись, придурок! Это преподаватель! — орал ему на ухо Мироненко, но это не производило абсолютно никакого эффекта, тогда философу пришлось обхватить Котова поперёк талии и буквально отодрать от Максима Николаевича, взвалить всё ещё упирающееся и яростно рычащее тело себе на плечо и поспешно вынести из кабинета.       Единственное, о чём сейчас молился преподаватель, так это о том, чтобы четыреста двадцатая — маленькая аудитория, ключи от которой были всегда у него, так как там он проводил консультации, — оказалась свободна.       И видимо, этот день не мог быть ещё хуже, так как когда он дёрнул ручку двери, она оказалась заперта. Он поставил парня на пол, придерживая одной рукой, быстро открыл кабинет и впихнул его туда, тут же закрывая за собой дверь на ключ.       Никита дёргался изо всех сил, пытаясь вырваться из стального кольца рук преподавателя. Ему казалось, что Максим Николаевич получил ещё мало, что нужно было бить ногами, а то и какой-нибудь палкой, чтобы сбить спесь с наглого лица. В коридоре, впрочем, продолжал сопротивление и даже в кабинете сразу же, как оказался на полу, бросился к закрытой двери и стал сильно дёргать ручку. Та, конечно же, не поддавалась, и парень обессилено опустился на пол, тяжело дыша.       — Козёл, — сказал он вслух, не зная сам кого точно имеет ввиду: Чехова или Мироненко.       Прошло пару минут, и он вроде бы успокоился совсем, растянулся на полу, опираясь спиной на дверь и запрокинул голову, закрывая глаза.       И чего он так разозлился? Но это значило только одно: он всё ещё неровно дышал к философу, хоть два года стабильно пытался его забыть и ему иногда казалось, что это даже удалось. Но видимо тело наперекор мыслям устало бороться с тем, что не принимал его обладатель, поэтому всё решило за него, бросаясь на Чехова в исключительно инстинктивной реакции.       — Придурок, — уже сам себе адресовал Котов.       Через некоторое время послышалось щёлканье отпираемой двери, и Никите пришлось встать, чтобы не выпасть прямо под ноги открывавшему.       Владимир Степанович глянул на него, зашёл в аудиторию из шумящего уже коридора, так как пара закончилась, и поставил на стол маленький белый ящичек с красным крестом.       — Сюда иди, — тихо, но настолько строго скомандовал он, что у Никиты не было возможности ослушаться. Он усадил парня на парту, достал из аптечки вату, налил на неё немного перекиси и слегка запрокинул голову студента, обрабатывая ссадину на скуле. Он делал всё в полной тишине, не сказав ни слова, и по лицу было практически невозможно что-либо прочитать: губы сжаты в полоску, брови нахмурены.       Котов ощущал себя подростком, которого родители отчитали за драку с одноклассником, а потом сжалились. Парень тихо прошипел от жжения на ссадине, когда до неё дотрагивались вымоченной в перекиси ватой. А потом откинул руку философа, дотронулся до скулы, на ощупь анализируя боевое ранение. Решив, что всё не так уж и страшно, и лицо сильно не распухнет, он хмуро посмотрел на преподавателя и нарушил тишину:       — Надеюсь, ты не думаешь, что это из-за тебя? Он сразу бесить начал. Самоуверенный ублюдок.       Владимир Степанович только сильнее поджал губы, и ничего так и не сказал. Он откинул его руку, снова жёстко взял за подбородок и затылок, выворачивая голову на свет так, как ему удобно, достал мазь против кровотечения и аккуратно смазал кончиками пальцев рану.       Он делал это с такой сосредоточенностью, что от усердия приоткрыл рот и вытянул шею. С его плохим зрением ему пришлось приблизить своё лицо почти вплотную, чтобы разглядеть, не сильно ли он тревожит рану и как выглядят её края.       Никита застыл, когда лицо философа оказалось так близко. Он непроизвольно сглотнул, в голове появились мысли, которые нельзя было даже допускать. Он уже пытался один раз, проявил себя, и всё равно всё закончилось плачевно, больше умирать от невозможно разрывающих чувств в тёмном подъезде под гул голосов из квартир он не хотел.       — Хватит, — мотнул головой Котов сбрасывая чужие руки. — Не стоит переживать, тебе не идёт.       Он слез с парты и огляделся в поисках своей сумки, но не обнаружил её. Владимир Степанович явно не удосужился забрать её из той аудитории. Передёрнув плечами, Никита всё равно пошёл к двери. За сумкой зайти следовало, правда, Котов не хотел пересекаться с Максимом Николаевичем. Но делать было нечего.       Когда Никита подошёл к двери и дёрнул ручку, он вспомнил, что дверь закрыта, ибо она не поддавалась. Он повернулся было, чтобы потребовать у философа ключи, но оказался мгновенно припечатан всё к той же двери.       — Я не могу без тебя… — сдавленно выдохнул преподаватель ему прямо на ухо, видно было, что слова даются с нечеловеческим трудом, словно весит каждое больше тонны. Он окончательно сдался, снова теряя контроль над собой, но в этот раз так правильно, так вовремя… Прошёлся губами по его шее, просто вскользь, не целуя, а только прикасаясь, и тихо, болезненно застонал. — Никита, прости меня… — снова горячее дыхание возле уха, его руки оглаживали бока парня — нежно и трепетно, памятуя о последнем разе, когда он пытался взять его насильно, и думая, что ему, скорее всего, любые прикосновения противны — иначе не стал бы он так отпираться, когда Владимир Степанович пытался обработать разбитую скулу. — Пожалуйста, я умоляю тебя, прости… — губы совсем близко возле недавно обработанной раны, целуют плечо ласково, пытаясь вложить все свои чувства.       Никита замер, когда почувствовал, что его прижимают одновременно и к двери, и к такому знакомому телу. А после слов вперемешку с действиями парня вообще затрясло, он зажмурился, пытаясь призвать себя к адекватным мыслям и разумным действиям. А разум кричал, что нужно валить быстрее. Из кабинета, университета, города, страны. Куда угодно, лишь бы не ощущать сейчас этих рук на собственном теле и не чувствовать горячего дыхания, не слышать слов, которых, возможно, ждал полтора года больше, чем всего остального, и не хватать ртом воздух, но почему-то всё равно не дышать.       Котов зажмурился ещё сильнее, так, что вместо темноты он видел разноцветные пятна. Ему в какой-то момент даже показалось, что он разрыдается, как последний идиот, но, благо, только показалось.       — Никогда не прощу, — прошептал он, мотая головой, а руки уже сами обвили шею Владимира Степановича, — Никогда-никогда, — пальцами он цеплялся в ворот пиджака, а губы находили уже рот мужчины, едва прикасаясь к нему. Наконец, парень открыл глаза и, встретившись с взглядом преподавателя, совершенно серьёзно сказал:       — Ненавижу тебя, — он подался вперёд и впился поцелуем в рот философа, не давая тому даже вздохнуть.       У Мироненко подкосились ноги, в ушах зазвенело, и вообще весь мир разлетелся на миллион осколков, как ему показалось, словно в голове взорвалась нейтронная бомба, и он, наконец, сошёл с ума, чувствуя одновременно и облегчение, и радость, и тревогу, и спокойствие, и ещё сотни и сотни эмоций, которые нельзя было вычленить.       Он со стоном отвечал на поцелуй, вдавливаясь всем телом в тело Никиты, словно от того, насколько тесно он будет с ним соприкасаться, зависела вся его жизнь. Но при этом он жутко боялся до него дотронуться, и всё, что ему оставалось с силой упираться кулаками обеих рук во всю ту же злополучную дверь.       — Я люблю тебя, Никита…. Я люблю тебя больше всего на свете, Никита, — он слегка наклонился, словно подныривая всем телом, чтобы поплотнее перехватить губами рот парня, попеременно то срываясь в необузданные поцелуи-покусывания, то осаждая себя и стараясь целовать как можно нежнее и трепетнее. Наконец, не выдержал, обвил его талию руками, прижимая плотнее к себе, жмурясь так, словно это был сон, и он никогда больше не хотел просыпаться, а может, так оно и было, потому что последние полтора года, которые он провёл на грани бессонницы и безумия.       Никита и сам не слишком уверенно дотрагивался и обнимал преподавателя. Вообще он вёл себя намного скромнее, чем даже в тот далёкий первый раз. Может, сказывалось то, что спустя полтора года он вообще не знал, как надо себя вести с Владимиром Степановичем? И тот же самый это Владимир Степанович? Полтора года — большой срок для двадцатидвухлетнего парня, а уж беря в расчёт произошедшие за это время события, то совсем длинный и насыщенный.       Пламенные фразы преподавателя Котов слышал как сквозь толстенное ватное одеяло и снова с силой цеплялся в одежду мужчины, понимая, что стоять самостоятельно он не может. Ноги подгибались, и он был рад, что его поддерживают за талию, пока он поднимает руки и зарывается пальцами в волосы философа, наклоняя его голову ещё ниже, привлекая его к себе, не давая отстраниться, предупредительно держа руку на затылке.       Даже несмотря на то, что парень много, очень много раз целовался, он никогда и ни с кем не испытывал настолько сильных ощущений при одном лишь поцелуе. Когда внутри всё плавилось, мысли исчезали, оставляя только волны эмоций и обрушивающую чувственность вместо холодного и ехидного разума.       Что-то невероятное творилось и в голове преподавателя: там, словно какие-то шестерёнки стали на свои места, картина мира, наконец, завершилась и засияла своими первозданными красками, наполнившись объёмом и выпуклостью.       Постепенно поцелуи стали не такими жадными, но более нежными и ласковыми, Владимир Степанович словно ласкал языком не губы и рот Никиты, а самую его душу, стараясь загладить все те ссоры, обиды и упрёки, все колкости и язвости, которыми он щедро одаривал любимого человека.       Прижимая молодого человека к двери, он стал постепенно гладить его бока, плечи, руки, стараясь коснуться каждого сантиметра его тела, вспомнить каждый кусочек и необыкновенно остро чувствуя, что вот он -– его Никита, тот самый заветный кусочек мозаики, без которого он не может полноценно существовать, без которого он не является полноценным человеком, та самая часть души, которая, по философии древних, была отделена от него когда-то давно. И каким же идиотом он был, отказывая себе и ему в этом счастье последние полтора года, пытаясь заполнить гниющую пустоту внутри ненавистью и сарказмом.       Философ всё гладил и гладил своего любовника, даже не пытаясь забраться под одежду, словно перед ним был не живой человек, а священная реликвия, прикосновения к божественному телу которой считались кощунственным и богопротивным грехом.       Котов продолжал льнуть к мужчине, чувствуя, как сильно бьётся сердце. У него было явственное чувство, что он сейчас именно там, где должен быть и делает именно то, что должен. Не с кем-то, а именно с преподавателем философии, которому в своё время пять раз умудрился завалить зачёт. Никита слишком остро ощущал все эти ненавязчивые поглаживания, каждый раз едва вздрагивая. Это заводило гораздо больше, чем первоклассный минет. Парень поверить не мог, что обычные, в принципе, ничего не значащие прикосновения через одежду заставят тихо простонать, даже не стесняясь этого.       — Чёрт тебя дери, ты с ума меня сводишь, — прошептал он в рот преподавателю, подаваясь к нему всем телом, хотя, казалось, ближе и теснее уже некуда. Парень тем временем сам совершенно сумасшедше и беспорядочно ощупывал всё тело философа. Потом схватился за ворот пиджака и спустил его с плеч, потому что тот слишком мешал ощущениям, когда под пальцами чувствовалось разгорячённое и такое родное тело.       Владимир Степанович только улыбнулся ему в губы, вспоминая, каким страстным и ненасытным он всегда был. Вспоминая те бесчисленные ночи, которые они провели вместе, когда Никита мог вот так просто разбудить его среди ночи, потому что ему приспичило заниматься любовью. Да и сам преподаватель, который, вообще-то, отличался крайней сдержанностью и дисциплинированностью, тогда, на далёком третьем курсе, когда Котов был ещё совсем зелёным юнцом, и их отношения только начинали развиваться, едва ли мог сдержаться, чтобы не затащить его в первый попавшийся тёмный угол, для того, чтобы всего зацеловать -– такой он был соблазнительный. И единственное, что его удерживало — это опасение за репутацию парня, ведь тогда он ещё страшно боялся, что кто-нибудь узнает о том, что он гей. Это всё было до сумасшедшего, бесконечно долгого четвёртого года обучения, который казался сейчас одним сплошным страшным сном.       Философ послушно повёл плечами, позволяя снять с себя пиджак, при этом воспользовавшись моментом и целуя парня в шею глубоко и топко, прикасаясь к бьющейся жилке и чувствуя, как его сердце бьётся ему в губы.       Почему-то сейчас на него напало такое умиротворение, такое полное и абсолютное счастье, будто бы он плыл по огромной, тёплой и безмятежной реке.       Несмотря на то, как сильно он соскучился, ему не хотелось того страстного, животного секса, который всегда был между ними от переизбытка чувств. Ему хотелось ЛЮБИТЬ Никиту– во всех смыслах этого слова.       И, возможно, сегодня он впервые себе это позволил.       Никита мимолётно успел подумать о том, что на шее обеспечен очередной засос. Он их, в принципе, никогда не любил, но ему упорно продолжали их ставить. Правда, сейчас ему абсолютно всё равно. Пусть хоть на лбу будут засосы, а сверху приписка кто их поставил. «Здесь был Вася, блин,»— проснулось ехидство, и Котов хихикнул, откидывая пиджак в сторону. Первая нега прошла, и теперь хотелось не только нежиться в объятиях и под прикосновениями, но и чего-то более ёмкого… Парень потянул галстук Владимира Степановича на себя, растягивая пальцами узел, причём он не особо-то и спешил. Но вообще-то, конечно, стоило, ибо это всё ещё была аудитория в университете, а не спальня в квартире Мироненко.       Но кого это сейчас волновало? Точно не Никиту, ему вообще было наплевать, даже если завтра, на выпускном курсе, его выпрут из универа за драку с преподавателем. И ведь не расскажешь причину. Котов дёрнул головой, отгоняя ненужные сейчас проблемы. О них можно подумать потом.       Никита приподнялся на носках и стянул ослабленный галстук через голову, отправив его в свободный полёт куда-то в сторону первого ряда. Пальцы тут же расстегнули первые две пуговицы рубашки, и он, едва касаясь, дотронулся до кожи, видной из-под расстёгнутой рубашки.       Кожа была на ощупь точно такой же, как и полтора года назад: мягкой, горячей и настолько желанной, что Котов приподнялся ещё выше и впился в сгиб между шеей и плечом губами, а потом уже и зубами. Нежностью он в принципе особой не отличался, и если когда-то и были какие-то предпосылки к лёгким прикосновениям, то они скорее были исключением, чем правилом.       Владимир Степанович охнул, закатывая глаза и улыбаясь, вспоминая с каждым его движением всё больше, и медленно потянул джемпер вверх, оголяя бока так, словно поднимал занавес. Он мягко прижался к его губам, потом нежно обхватил верхнюю, облизал нижнюю и вынырнул из кольца его рук, наклоняясь и целуя его торс, начиная от самого пупка и выше, по мере того, как снимал с него одежду. Вот он провёл языком прямо между еле очерченных кубиков пресса Никиты, вот прижался губами где-то под левой грудной мышцей…. Он заставил парня поднять руки, чтобы снять одежду, но тут его губам встретился маленький розовый сосок, и мужчина обхватил его губами, жадно набрасываясь и посасывая, потом обводя языком по кругу, отпуская и посылая тонкую струю воздуха, чтобы видеть, как он затвердеет. Затем он обвёл его языком и слегка прикусил, ожидая реакции любовника и зная, как он любит всяческие неожиданные и грубые приёмы в сексе.       Котов только выгнулся, опираясь на дверь лопатками. Вот это было уже больше похоже на того самого Владимира Степановича, который заставлял его кончать несколько раз за ночь. Парень прикрыл глаза и запрокинул голову, точно зная, что от груди философ прочертит линию вверх и вернётся снова к шее. Так всегда было и в этот раз, Никита был уверен, исключения не будет.       Всё происходящее походило на секс с бывшим мужем, которого сто лет знаешь, знаешь все его приёмчики и всегда готов к ним. Более или менее. В принципе, почти так оно и было.       Впрочем, бездействовать Никита, как не любил, так и не полюбил. Поэтому он уже весьма проворно вытаскивал пуговицы рубашки из петлиц, не забывая очень удачно подставлять своё тело под жадные губы мужчины. Когда все пуговицы были расстёгнуты, Котов резко подался вперёд, заставляя порывистым движением Владимира Степановича разогнуться, и поцеловал его в губы, но всего только на секунду. Следом язык уже скользил по подбородку и вниз к шее и груди, а руки расправились с рубашкой окончательно.       Владимир Степанович страдальчески нахмурил брови и закусил губу, жалея, что они сейчас не дома, где толстенные стены офицерского дома заглушали все крики и стоны, в которых они себя никогда особо не сдерживали. Он так и остался стоять с Никитиной кофтой в одной руке, а второй рукой зарылся в его светлые волосы, в который раз удивляясь, насколько они похожи на зрелую, колосистую рожь. Он склонился, не в силах сдерживаться, и поцеловал его в волосы, нашёптывая какие-то нежные глупости, пошлости и тихо, бархатно посмеиваясь, затем снова поднял его лицо и припечатал спиной к двери. Он знал, что Никита всегда любит быть во всём первым: быстрее раздеть, быстрее раздеться, первым поцеловать. Так было с самого начала их отношений, с той самой пятой пересдачи, но сегодня Мироненко не собирался ему уступать — слишком долго он ждал, слишком многое у него накопилось за это время.       Он лукаво глянул на него, прикусил подбородок нежно и опустился на колени, одним махом расстёгивая его ширинку, и, не давая ему опомниться, тут же вытягивая его возбуждённый член и обхватывая его губами до самого основания.       Котов только ресницами успел хлопнуть, как почувствовал, что его член обхватывают мягкие губы преподавателя, и он даже подавился вздохом, потому что так хорошо было, что бёдра своевольно толкались ласкающему рту, а рука вцепилась в волосы мужчины, задавая нужный ритм. И парень негромко постанывал, цепляясь другой рукой за ручку двери, чтобы устоять на ногах. Когда Никита понял, что конец вот уже скоро, он резко потянул Владимира Степановича за волосы назад, отодвигая. Было бы слишком печально, если всё закончилось именно так. Котов хотел большего, поэтому он опустился на пол рядом с философом и надавил на его плечи, заставляя лечь.       — Внимание, — он снова хихикнул, забираясь на мужчину, — У нас впервые секс в универе не на парте. Стоит это отметить.       Способ отмечания, впрочем, у Котова особо не поменялся. Он смазано поцеловал Мироненко в губы, спустился ниже, царапая зубами кожу, одновременно расстёгивая ширинку и опускаясь совсем уж вниз, упираясь ладонями в пол, медленно погрузил эрегированный член преподавателя в рот, дразня языком головку.       Мироненко беззаботно расхохотался, запрокидывая голову прижимая руку ко рту, радуясь, что вот теперь-то это точно его Никита — колкий и смешливый в любой ситуации, даже такой, которая никак не располагала к юмору. Он задыхался от эмоций, от счастья, а когда Котов взял его член в рот, ему показалось, что он спустит сию секунду, потому что эмоций было уже слишком, невыносимо много для одного дня. Он выгнулся всем своим телом, подаваясь сначала назад, пытаясь как бы избежать этой сладкой пытки, а потом непроизвольно толкаясь вперёд, так глубоко, как только мог, погружаясь во влагу его рта и буквально растворяясь в ощущениях. Потом он замер, по привычке сжимая волосы парня в руке, чтобы остановить. Он притянул его на себя и заставил улечься, чтобы хоть немного перевести дыхание.       — Когда-нибудь, когда я буду совсем старым… — говорил он, пытаясь отдышаться, — ты загонишь меня в могилу такими марафонами.       Он перевернулся на бок, укладывая его на пол, быстро избавился от своей одежды и стянул брюки с парня, а затем лёг на Никиту сверху, накрывая собой и улыбаясь.       — Я люблю тебя… — проговорил, глядя ему в глаза, чтобы хоть как-то выразить свои чувства.       Никита тихо рассмеялся, не забыв про язвительный комментарий:       — Ну как же, Владимир Степанович, кажется, вы всегда говорили, что будете молодым, сильным и здоровым. Или это были не вы…— как будто бы задумчиво прошелестел парень, но на уголках губ обозначалась едва сдерживаемая улыбка. Но и она пропала, как только глаза преподавателя оказались слишком близко, и они были абсолютно серьёзными. Он глубоко вздохнул, решая для себя ответ. А ответить он должен был, Котов это чувствовал.       Но стоит отвечать тем же? В конце концов, дороги назад тогда уже не будет. И это нельзя будет назвать перепихом по старой дружбе при случае, если снова будут какие-то проблемы. Никита медленно облизал пересохшие от волнения губы, ещё раз вздохнул и посмотрел в глаза Мироненко:       — Я тоже.       В конечном итоге, о какой дороге назад можно вести речь, лёжа на не самом чистом полу и изнывая от желания именно одного человека. Котов взял в ладони лицо философа и совершенно серьёзно произнёс:       — И если ты ещё раз меня предашь, то я тебя убью.       Владимир Степанович сам сглотнул, понимая, настолько серьёзным и решающим является этот момент, автоматически повторил жест Никиты, облизав губы, и прошептал:       — Никогда, — обнимая его одной рукой за шею, как бы уложив на свою руку, он медленно склонился к нему, закрывая глаза и целуя. Тем временем он провёл по его животу кончиками пальцев другой руки, опускаясь всё ниже, очертил впадину пупка и зарылся в жёсткие волосы на лобке. Чувствуя, как изменяется дыхание Никиты, как он двигается, пытаясь, как всегда, проявить инициативу, он только углублял поцелуй и сильнее обнимал за шею, не давая пошевелиться. Наконец, он обхватил его член рукой и несколько раз лениво провёл по нему. Приподняв его ногу под коленом, философ слегка отодвинул её, тут же проходясь кончиками пальцев по чувствительной внутренней стороне бедра и скользя влажными пальцами между его ягодиц, сразу же, не давая парню опомниться погружая пальцы в тесное кольцо его внутренних мышц.       В голову немедленно полезли непрошеные мысли о том, сколько мужчин было у него за всё это время, заставив Владимира Степановича болезненно поморщиться и углубить поцелуй, забираясь пальцами глубже и начиная медленно потрахивать его, пробираясь к простате.       Никита лишь глухо застонал в рот преподавателю, когда тот погрузился в него и заёрзал, насколько ему позволяла железная хватка Владимира Степановича. Ему абсолютно не нравилось лежать без движения, не имея возможности руководить процессом. Всё это напоминало те дурацкие игры с привязыванием к кровати, которые иногда любил практиковать Мироненко, когда ему надоедал слишком активный любовник. Впрочем, игры обернулись и против него. Никита был способным учеником, если дело не касалось философии.       Неспешность преподавателя возбуждала и одновременно заставляла продолжать стонать в голос от удовольствия. Дразнящие движения пальцев не приносили нисколько удовлетворения, Котов лишь двигал бёдрами навстречу им и немного выгибался, отвлекаясь от целующего рта, когда воздуха совсем уже перестало хватать. В какой-то момент Никите показалось, что если Владимир Степанович в него сейчас не войдёт, то он умрёт от то ли недостатка наслаждения, то ли от его переизбытка и всё равно невозможности кончить от одних только пальцев, которые продолжали ловко скользить в нём, стимулируя простату, но не переходя ту черту, когда продолжения Никите уже не понадобится.       — Твою мать, давай уже, — сквозь частые вздохи смог проговорить парень. Он снова двинул бёдрами, и пальцы точно угодили в простату, от чего Котов снова выгнулся, даже не пытаясь подавить стон, что всегда старался делать раньше.       Это было уже слишком — настолько сладко и беспомощно выглядел Никита. Мужчина только усмехнулся ему в губы и сменил положение, закидывая его ноги себе прямо на плечи и приставляя сочащийся член к его заднице. Он снова на секунду замер, глядя исподлобья на любовника, а потом крепко взял его за бёдра и с протяжным стоном одним мощным, плавным толчком вошёл в него до основания, наваливаясь всем телом.       В глазах тут же потемнело от удовольствия, философ прикрыл глаза и низко наклонил голову, привыкая к тесноте внутри Никиты, такой сладкой, нужной и родной, будто он всегда там был, будто именно это — та точка мира, которой он принадлежит. Он слегка повернул голову и поцеловал ногу парня чуть повыше колена, которая как раз была возле его лица.       — Хороший мой… Как же я соскучился, — хриплым, почти неслышимым шёпотом, не отдавая себе отчёта в том, что произносит это вслух.       Котов не знал за что цепляться теперь, когда плечи преподавателя довольно-таки далеко, да и заняты его же ногами, поэтому парень просто скрёб ногтями по полу, запрокидывая голову и зажмуривая глаза от удовольствия. Чёрт, ожидание того стоило. Удовольствие накатывало только от осознания того, что внутри него Владимир Степанович, и тут уже и о простате забыть можно было. И так было смертельно хорошо, что дыхания не хватало даже на стоны, парень выдавал лишь какие-то сиплые хрипы. И несмотря ни на что, он всё-таки услышал еле слышный голос философа и распахнул глаза, мучительно долгое мгновение смотрел в лицо мужчины. Искривлённое удовольствием и чем-то ещё, таким знакомым, но никак не понять чем, а потом Никита потянул руки, желая наклонить к себе голову Мироненко для очередного глубокого поцелуя, но вовремя понял, что волшебной растяжкой он не обладает, поэтому он легко убрал ноги с плеч и просто скрестил их за спиной, теперь уже спокойно притянул к себе за шею преподавателя, продолжая подаваться бёдрами навстречу его движениям. И… кажется, именно поцелуя ему и не хватало для того, чтобы кончить, потому что стоило языку философа проникнуть к нему в рот, как Никита моментально начал изливаться, выгибаясь, но продолжал поцелуй, желая только, чтобы именно этот момент никогда не заканчивался.       Владимир Степанович улыбнулся, почувствовав, как кончил его партнёр, и застыл на несколько мгновений, мягко целуя его в шею и давая отдышаться. Он провёл носом по его щеке, слегка прикусил нижнюю губу и оттянул, ожидая, что же он будет делать дальше, так как выходить из него и не собирался.       — Если ты думаешь, что это всё, то я спешу тебя разочаровать… — он двинул бёдрами внутри парня, задевая чувствительную после оргазма простату и заставляя его содрогнуться всем телом с новым стоном.       — Тшшш... — ласково прошептал ему на ухо, начиная медленные, поступательные движения, чувствуя, как скользит его живот по только что выплеснувшейся сперме. В планах философа было вытрахать его до такой степени, чтобы из его головы вылетели все мысли о бывших любовниках, чтобы он и думать забыл о том, что здесь, в нём, может быть кто-то ещё, кроме него. Жгучая ревность пополам с чувством собственности заставили мужчину увеличить темп, придерживая Никиту за плечи, чтобы он не скользил по полу, и постепенно увеличивая амплитуду фрикций. Он то выходил из него почти полностью, тут же загоняя член до основания обратно, то трахал его быстрыми, размашистыми толчками до пошлых, влажных шлепков яиц о ягодицы.       — Стой... — Никита даже толком в себя не пришёл, как снова начал выгибаться, — Подожди немного, — хрипло шептал он, впиваясь в спину мужчины ногтями. Но тот, кажется, его не слышал, а Котов понял, что возбуждается и севшим голосом простонал что-то совсем невнятное.       Второй заход практически сразу после первого был намного более ярким, парень сейчас был, кажется, одной очень чувствительной эрогенной зоной и дрожал уже даже от простых прикосновений к своей шее, которую всё ещё держал Мироненко. Никита теперь даже не пытался вырваться из его пальцев, сил на это не осталось. Ослабленный после оргазма и начавший уже возбуждаться в преддверии следующего, он только и смог, что автоматически двигать бёдрами, да и то уже не так активно, как в первый раз, и хрипло стонать, ловя ртом воздух, но от этого вообще толку никакого не было. Воздух, кажется, даже до лёгких не успевал доходить и вырывался изо рта с очередным стоном.       Где-то на краю разума пролетела мысль про то, что он ведёт себя слишком громко и что их могут услышать, но в данном состоянии Котов её даже не понял, не то чтобы стал себя сдерживать. Да и как тут сдерживаться, когда тебя откровенно трахают, вдалбливаются с таким остервенением, что вообще забываешь даже, как тебя зовут, не то что где ты и почему нужно быть немного более тихим.       Больше всего крышу у Мироненко сносило не от самого секса, не от того, каким восхитительным любовником был Никита, не от его прекрасного молодого тела, нет. Больше всего философ терял голову именно от таких вот моментов, когда он доводил парня до полуобморочного состояния, его, всегда жадного и ненасытного в сексе, его, который хотел трахаться всегда и везде!.. Как только Никита — его Никита — кончал, его словно с предохранителя снимало и он срывался просто в безудержный ритм, словно желая раствориться в нём, стать его частью, чувствовать всё то же, что чувствовал парень.       И поэтому, слыша сиплые, громкие стоны где-то возле своего уха, чувствуя, как ослабленное после оргазма тело снова напрягается от того, что он внутри, мужчина не мог сдержаться и вторил стонам Никиты, жарко выдыхая в шею, двигая бёдрами, прикусывая кожу на плече, на шее до грубых отметин, говоря что-то пошло-несвязное и жмурясь от накрывающего волнами удовольствия. Как бы он ни хотел продлить этот момент ещё на пару-тройку вечностей, но и его организм сдавался под напором ощущений: от горячей, влажной тесноты внутри парня, от его податливого тела под собой, от мягких, но точных подмахиваний бёдрами, когда он знает каждый его жест, каждый ритм и каждое движение обоих — как досконально отрепетированное танго, как искуснейший балет, где каждое па доведено до совершенства.       Владимир Степанович снова поймал его губы, чувствуя, что вот-вот кончит, и застонал особенно громко, чувствуя, как этот стон вырывается из самых его глубин, наполняя всё тело трепетом и предвкушением. Он просунул руку между их телами и быстрыми, точными движениями вокруг головки, без прелюдий и каких бы то ни было изысков, а именно так, как нравилось Никите больше всего, выверяя каждое движение и толкаясь изнутри в его простату под необыкновенно острым углом, быстро довёл его до пика, прошептав сдавленно:       — Я хочу кончить вместе с тобой... Сделай это со мной, маленький... — он сильно прикусил его губу, чуть ли не до крови, от избытка эмоций и вскрикнул, чувствуя, что кончает.       А Никита был просто в прострации, где-то в том мире, где нет ничего, кроме ощущений. Остальные чувства просто отключились, не давая ни слышать, ни видеть, а просто поддаваться чувствам, движениям и чужим рукам, не имея даже возможности что-то сказать. В конце он даже стонать не мог, голос вконец охрип и дышал он через раз, просто широко распахнув рот и даже почти механически отвечая на поцелуй мужчины чуть позже. Когда к ощущениям прибавилась ещё и рука, ласкающая член, Котов, будь в более осмысленном состоянии, точно бы подумал, что умрёт от переизбытка эмоций на пике оргазма.       Какая глупая и одновременно прекрасно-мучительная смерть.       В себя парень приходил долго, сначала вообще думал, что так никогда не отдышится, и глаза со слипшимися от слёз, выступившими от исключительно мазохистского удовольствия, ресницами не откроются. Ему казалось, что прошла целая вечность до того момента, как он неуверенно пошевелился, пытаясь сесть, и тут же застонал. Так его зад не ныл даже после первого раза.       — Тебе говорили, что ты садист?— произнёс Никита, опускаясь обратно на пол, кладя голову на грудь Владимира Степановича и аккуратно переворачиваясь на бок. — И ты ещё что-то говорил про то, что я тебя в гроб загоню?       Голос был крайне охрипшим и иногда садился совсем, что его приходилось излишне напрягать. Даже прочистив горло, Никита не смог отделаться от хрипоты и сдался. Это был самый яркий секс в его жизни, и пропажа голоса была меньшей платой за него. Впрочем даже ноющую задницу было не жаль не только за превосходный секс, но и за вновь обретённого философа. Его собственного.       — Тшшш... — снова успокаивающе зашипел на ухо Владимир Степанович, останавливая и не давая ему подняться. — Вот ты вечно норовишь куда-то сбежать после секса: домой, в душ, на другую половину кровати, — он всё ещё не вышел из него, наслаждаясь близостью. — Я так люблю просто быть в тебе, а ты вечно хочешь от меня избавиться, — Мироненко по-садистски двинул слегка бёдрами, заставляя Никиту застонать, и снова придержал за плечи, чтобы никуда не убежал. Он медленно, лениво целовал его шею, плечо, ключицы…. Он хотел бы обцеловать его всего, но двигаться было категорически лень.       — Отстань от меня, — простонал Котов, — Я же ходить не смогу, если ещё раз. А у меня, между прочим, завтра зачёт. И мне его нужно будет сдать не так, как тебе на втором курсе.       Несмотря на слова, парень не стал вырываться, отдалённо надеясь, что Владимир Степанович слишком стар для продолжения, и тут же сдавленно хихикнул.       — Давай хотя бы до дома доберёмся?— он повернул лицо к Мироненко, заглядывая тому в глаза. — Если не уйдём, то нас точно кто-то застанет. Мне-то всё равно, а тебе может быть совсем плохо.       Мироненко сейчас рассеянно улыбался, лёжа на Никите, и был похож на сытого, довольного кота.       — Мммм, — то ли промычал, то ли промурчал преподаватель, — домой мы то-о-оже доберёмся, — он облизал нижнюю губу и снова принялся мягко, топко целовать его шею, — а что за зачёт у тебя?.. Я договорюсь в любом случае. Какие вообще могут быть зачёты?… — он лениво приоткрыл один глаз и посмотрел на парня счастливо.       — Котов, ты переедешь ко мне?.. — вот так, без какой-либо преамбулы, без подготовки и долгих расшаркиваний, спросил то, о чём хотел спросить уже несколько лет.       Никита хмуро посмотрел на преподавателя. Зачёты и экзамены он уже научился сдавать сам, прямо с того самого экзамена на третьем курсе, заявившись с тёмными кругами под глазами, но зато со знаниями в голове, ненавистью к философу и желанием показать, что и без его помощи прекрасно обойдётся.       — Не надо ни о чём договариваться, — проговорил он, сдвигая брови к переносице, а потом ещё больше нахмурился, услышав второй вопрос мужчины. Это был серьёзный шаг, и Котов не знал, готов ли к нему. Да, они так бурно помирились и вместе им всё-таки очень хорошо, да и в прошлом Никита иногда оставался у Владимира Степановича на несколько дней. Но жить вместе постоянно это ведь совсем другое? Намного сложнее, как думал парень, кусая губы. Потом качнул головой и посмотрел на Мироненко:       — Я подумаю, — и во фразе не было никакого намёка на кокетство. Правда, оставаться долго серьёзным Котов не мог, на губах мелькнула усмешка и он, потягиваясь, пропел. — Правда, боюсь, мой любовник будет против.       Мироненко сильно прикусил его плечо, до тех пор, пока парень болезненно не вскрикнул и не дёрнулся. Он снова навис над парнем, глядя ему в глаза и меча молнии, готовый разорваться на части прямо сейчас.       — Никогда. Не. Смей. Говорить. Мне. О. Своих. Любовниках!.. — прорычал он сквозь зубы и вышел из парня, отворачиваясь и одеваясь. Как он мог только подумать, что один волшебный секс перекроет все обиды, которые накопились за столько лет. Старый дурак.       Философ злился на самого себя, что разнюнился, что поверил этому мелкому засранцу, в который раз поверил и, в который раз, ошибся. Естественно, зачем ему старый, потёртый временем и пропахший книжной пылью философ? Тем более теперь, когда обучение подходит к концу. Намного же проще и дальше знакомиться с мажорами на дискотеках и жить за счёт их ухаживаний. Яростная пелена стала перед глазами мужчины, и он с трудом мог попасть пуговицей в петлю.       Никита удивлённо взглянул на одевающегося мужчину, не совсем понимая, что случилось. А когда понял, то тихо чертыхнулся. Пришлось встать, морщась, и, осторожно переступая, подойти к Мироненко, встать перед ним и помочь застегнуть рубашку. Котов поправил ворот и даже расправил складки, на лице блуждала слабая усмешка, и он продолжал молча гладить пальцами ткань рубашки. Но первым же и не выдержал гнетущего молчания и мрачного взгляда:       — Ты серьёзно до сих пор не понимаешь, когда я шучу?— спросил он весело, подняв брови и сверкнув глазами, — Стыдно, Владимир Степанович. Трахать трахаете, а понимать не хотите.       Котов пошёл к своей одежде и, подняв джинсы, обернулся к философу, едва ли не подмигивая:       — А ещё вы параноик.       Пока Котов помогал ему застегнуть рубашку, он отворачивался и хмурился, сердясь ещё больше и вспоминая, как точно также Котов иногда помогал ему, когда Мироненко собирался на работу.       Но всё это ни в коей мере не облегчало состояние Владимира Степановича. Он будто не слышал, отворачивался и был всё также чернее тучи.       Потому что привык верить поступкам, а не словам. А Котов, видит Бог, так много разговаривал, что ставил мужчину в тупик.       Он одним рывком надел на себя бельё и штаны, отворачиваясь от парня, чтобы его не видеть. Собрал аптечку и использованную вату и так и остался стоять спиной и ожидая, когда соберётся парень.       Внутри у него всё клокотало, и он клялся себе больше никогда в жизни не поддаваться чувствам.       Никита, в принципе, другой реакции не ожидал. Он слишком хорошо знал Мироненко, но стыда за сказанное не ощущал. Во-первых, нужно было понимать шутки, а не быть старой брюзгой. Во-вторых, он уже придумал, как можно обрадовать преподавателя. И вовсе не фразой, что вообще-то у него не было целой толпы любовников, а всего только два. Это было бы слишком просто, как же потом дразнить преподавателя, если такой козырь исчезнет?       Котов оделся довольно быстро, пригладил спутанные волосы, потрогал шею, думая сильно ли видны засосы… Хотя куда ему стесняться? Он с подобными почти каждый день приходил в своё время.       — Пойдём, — парень хлопнул философа по спине, всё ещё с видимым осложнением двигаясь, но вполне уже бодро.       Когда Владимир Степанович открыл дверь, Котов первым выскользнул за неё, а потом резко повернулся и легко поцеловал мужчину в щёку, прошептав:       — Завтра в четыре я зайду в гости. Будь дома.       Говорить сейчас было бессмысленно, нужно дождаться пока Мироненко остынет, а потом можно было рассчитывать на адекватность. Хоть у кого-то то из них она должна быть когда-нибудь.       Как оказалось потом, их никто не заметил и никто не пришёл на пару в эту аудиторию только потому, что весь институт собрали внепланово в актовом зале для того, чтобы известить, что в этом году на пост ректора переходит декан факультета иностранных языков. Но Мироненко узнал об этом позже, значительно позже. А сейчас он только шёл и испуганно озирался, глядя на опустевший в дневное время университет, что было довольно странно.       Он зашёл на кафедру, чтобы забрать свои вещи, и обратил внимание на то, что на полу не было ни следов крови, ни сумки Никиты, которую он тут забыл. То ли всё отнесли на вахту, то ли парень сам за ней вернулся… Всё это не сильно заботило преподавателя.       Он автоматически собрался, автоматически приехал домой и отвёз машину в гараж, автоматически выгулял Лорда и автоматически жевал ужин, автоматически пытался смотреть включённый телевизор, но в голове всё время крутился один и тот же ряд мыслей, как заезженная пластинка:       «Это ничего не значит.       Вы просто сорвались, как это бывало и раньше.       Надо увольняться и искать другое место работы.       Я не могу без него.       Он ничтожный мудак, и я завтра же напишу заявление по собственному.       Что будет завтра в четыре часа?       Мне нужно бежать как можно дальше, главное, не видеть его никогда.       Я так люблю этого мелкого мерзавца.       Это ничего не значит.»       И так по кругу, весь вечер. Философ прикладывал все свои знания и умения, пытаясь разгадать, что же Котов задумал, чем же это всё закончится, и предполагая различные ситуации и их возможные последствия. Всё с этими же мыслями он лёг спать, но так и не смог уснуть, провалявшись на огромной пустой постели до самого рассвета и очнувшись только тогда, когда забытый заведённый будильник прозвенел по расписанию. Да и весь последующий день Мироненко провёл как на иголках, радуясь, что хоть на работу ему не надо ехать, так как началась зачётная неделя, а он всем своим группам зачёты уже выставил.       И вот, без пятнадцати четыре, нервный и взмокший от волнения, Мироненко Владимир Степанович, доцент кафедры философии, симпатичный мужчина тридцати пяти лет, стоял на собственной кухне и не мог вспомнить, сколько ложек сахара класть в собственный чай.       Никита вообще провёл день достаточно спокойно. Утром, правда, с трудом встал, всё тело ломило, но прохладный душ привёл его в относительный порядок, а сданный зачёт в превосходное настроение. После университета он не поехал с одногруппниками в какое-то кафе, где все собирались отметить сдачу. Как говорится, был бы повод. Вместо этого парень долго гулял по парку, несмотря на промозглую зимнюю погоду, почти всё время улыбаясь редким прохожим и лишь изредка присаживаясь на холодные скамейки, чтобы покурить. Котов очень вдумчиво изучал собственные мысли и решение, принятое на горячую, точнее заводную на всякие шалости, голову. Но даже сейчас, пребывая в довольно спокойном состоянии, он понимал, что сделает абсолютно верно. А если он не сделает этого, то всему придёт полнейший крах. И это после всех тех вчерашних эмоций? Нет-нет, Никита просто не мог позволить этому случиться.       Котов Никита, выпускник факультета иностранных языков, решил переехать к своему любовнику. Этот момент надо было увековечить в истории! Впрочем, в своей истории парень его уже увековечил и поставил родителей перед фактом прямо с утра, когда те собирались на работу, а он в университет. Только возле двери, стоя с небольшой спортивной сумкой с частью вещей, он удосужился рассказать матери и отцу подробности своего переезда:       — Кстати, это мужчина и я с ним сплю со второго курса. Шикарный мужик, мам. Готовит просто пальчики оближешь, почти как ты, мам. Я вас потом познакомлю, — и Никита выскочил за дверь, оставляя чету Котовых смотреть друг на друга, раскрыв рты.       А парень понятия не имел, как родители отреагировали на его признание, к которому он их даже не приготовил. Он просто вырубил телефон и уехал на зачёт. Сейчас же поднимался на пятый этаж в знакомом подъезде с довольной улыбкой и уже через несколько секунд звонил в знакомую дверь.       Когда та раскрылась, Никита без приглашения вошёл в квартиру, бросил сумку и театрально вздохнув, он посмотрел на хозяина квартиры, мимоходом погладив Лорда, вышедшего на звук:       — А я с вами теперь жить буду. Родители узнали, что я гей, и сказали домой не возвращаться. А идти мне больше некуда, — Котов опустился на колени и обнял собаку, зарываясь носом в шерсть и пряча улыбку.       Мироненко ничего не сказал. Он просто выронил из рук чашку, которая тут же разлетелась вдребезги, заливая несладким чаем всё вокруг: и Никиту, и Лорда, и стоящую в прихожей обувь, и светлые спортивные штаны преподавателя. Лорд испуганно взвизгнул и убежал, оставив парня без прикрытия, так что философ просто обнял его сзади, прикрыл глаза и проговорил:       — Добро пожаловать домой.