Поэт и его оруженосец

And I know Which way the wind blows (The Sisters Of Mercy «1959») Данкан Этвуд Он сидел на ступеньках лестницы, спускающейся в парк. Я всегда хожу в парк в такие вот ветреные летние дни – ветер хорошо слушать, он романтичен и банален, как стихи Шиллера, и столь же успокоителен. Я просто об него споткнулся – зрение у меня -2, а коробочку с линзами я оставил в кабинете. Бывшем своем кабинете, куда наведался сегодня в надежде убедить шерхолдеров издательства дать мне второй шанс. Не-а – они посмотрели на мою мятую рубашку и взъерошенные волосы (это мне потом сказал мистер Карлберг, дядин компаньон) и решительно отказали. Редактор, из-за которого издательство лишилось такого клиента как мисс Белль, и было так серьезно дискредитировано – не редактор. Вот так вот, потеряв последнюю надежду вернуться в свой уютный кабинет, я купил бутылку «Джек Дэниелс», сунул в уши наушники от телефона и отправился в парк. На лестнице которого едва не полетел, споткнувшись о сидевшего. Кажется, я отдавил ему руку. Кажется, он меня обматерил. И даже, кажется, я ответил. Мне пришлось полезть в карман пиджака и вытащить очки, и нацепить их на нос. Это очки для чтения, и в них окружающая действительность стала ненамного более четкой. Парень, об которого я споткнулся, неожиданно доброжелательно потянул меня за полу пиджака вниз, и я очутился сидящим рядом с ним на ступеньках. Ветер хлобыстал по кленам и вязам парка, а мы сидели под загоревшимся фонарем. И молчали. Парня я узнал, когда сел с ним рядом – у меня плохое зрение, но хорошая память на лица: он был женихом на той самой свадьбе, где Ханна меня бросила. А по его лицу и опустевшей бутылке «Бифитера» рядом с ним я понял, что он тоже спасался. Спасаться можно всем, чем угодно. Моя мать спасалась выстрелом из дедовского охотничьего ружья, снесшим ей половину черепа. Сам я, как вы понимаете, этого не видел, но Билли Сэндз мне рассказал. Парой лет старше меня, он был сыном нашего соседа, отличался крепкими кулаками и неуемным любопытством. Он влез на крышу своего дома и вооружился большим биноклем. И видел, как полицейские возились с маминым черепом, собирая его по кусочкам. Билл после своего рассказа, должно быть, стал героем в школе и продержался в этом статусе как минимум пару недель. Итак, мама снесла себе полчерепа… Хорошо звучит, между прочим! Я много раз пробовал эту фразу на своих учителях в средней школе – все они застывали, будто гном от прикосновения к поганке, и отводили глаза, мучительно не зная, что мне ответить. Я тоже отводил глаза, словно в них скрывалась мировая скорбь – на самом же деле я едва сдерживал улыбку. Скорбеть мне было совершенно не из-за чего – маму я не знал, она была и словно не была вовсе. Она жила в заповеднике своих снов и мечтаний, часами играла на фортепиано в мансарде дедовского дома. А я проводил время внизу, с теткой и дядей. И, конечно, с дедом. Маму спас выстрел – унес от мира. Бах - и нету! Я сам подумывал об этом, особенно в Джакарте, после того, как меня бросила Петра. Я смотрел в дуло пистолета, который в ходе нашего мысленного эксперимента уже так часто оказывался в моих руках, что моя ладонь и вороненая рукоятка были вполне знакомы друг с другом. Я смотрел в его дуло, долго смотрел. И улыбался. Но потом я подумал о Фрейде и о том, что Петра самая умная на курсе – а такого простого символа не разгадала! И отложил пистолет. А ведь выстрел уже звучал у меня в ушах, так вкусно и соблазнительно: бах – и нету! Вот так после Петры и Джакарты меня спас Фрейд. Потом дядя вытребовал меня в Англию и предложил работу редактора в своем издательстве. Я назвался вторым своим именем и фамилию материнскую – «Зимит» – решил сменить на отцовскую «Этвуд». Поскольку мой дядя Юджин Этвуд был основным владельцем, смена фамилии придала мне дополнительный вес. Но дело не в этом. Это так… просто… чтобы заглушить… Так вот – этот парень сидел на краешке ступеньки и взирал на меня большущими темными глазами, которые сразу напомнили картины прерафаэлитов (если вы понимаете, о чем я) или японские мультяшки (если не понимаете). Потом он аккуратно вынул у меня из руки бутылку виски и так же аккуратно отхлебнул из нее. Двигался он очень грациозно, а спину и подбородок держал так, будто всю жизнь занимался балетом. Я знаю, о чем говорю – тетка преподавала в балетной студии и пыталась меня в это дело втянуть. Но я предпочитал сидеть, зарывшись в книжки, где-нибудь в уголке, да и слабые легкие вместе с плохим зрением – неудачный комплект для танцора. - Пришел послушать ветер? – спросил он. Я молча кивнул. - Данкан, - решил я, наконец, представиться. - Байрон, - безразличным тоном ответил он и как-то сник, будто я ляпнул что-то уж совсем несуразное. А мне он запомнился как Перси (помнил, что имя с кем-то из романтиков было связано, а вот с кем именно – не зафиксировал). Ничего байронического в облике этого щуплого парнишки в обтрепанном кардиганчике и узких брючках не было – он был похож скорее на затерявшегося в мире маглов героя Роулинг. Какого-нибудь Доби. И грустные темные глаза с плещущейся в них ночной листвой кленов и вязов казались не более человеческими, чем глаза какого-нибудь призрака из готического романа. - Ветер – и «Sisters Of Mercy», - сказал я, отвечая на его вопрос, и протянул ему один наушник. And the wind blows still And the wind blows wild again For a little child can never kill this clean This way And it feels like me today Tell me Do you feel the same?* - пропел мне в ухо голос Эндрю Элдриджа. И Байрон передернул плечами, словно освобождаясь от груза. Странно сидеть вот так вот рядом с человеком, которого едва знаешь и, как казалось, не выносишь. А особенно странно это в такой вот день – когда будто остатки металлоконструкций ломаются и валятся, грозя погрести тебя под своей массой и раздавить, расплющить, когда иголка ломает спину верблюда. Жаль, он не встретился мне в тот день, когда меня бросила Петра… - Пошли. Холодно, - произнес наконец я, когда в бутылке ничего не осталось. Байрон кивнул, но остался сидеть. - Пошли, - повторил я, и он усмехнулся и покрутил головой, словно пытаясь освободиться от тесного ворота. Я поглядел на обшлаг рукава его рубашки, видимый очень четко в свете белого фонаря над нами – обшлаг был грязен и давно не стиран. - Я живу тут рядом, - сказал я, чтоб уж совсем четко обозначить условия игры. Он поднялся одним легким движением – будто сам ветер его поднял, а потом бережно уравновесил на заплетающихся после выпитого ногах. Байрон Сибом Деньги ни к черту. Все ни к черту. Мне очень хотелось плакать, я поднял голову, чтобы не дать слезам стекать вниз. И братец, и родня – все было бы преодолимо, Бэм-Бэм, если бы ты у меня осталась, осталась со мной, осталась во мне. Бэм, почему? Получилось… по дурацки, как в сраном бородатом анекдоте, только вместо какого-нибудь тренера по верховой езде или по теннису, или по фитнесу – просто Бен. Лучше бы уже гребаный тренер. Полгода… всего-то чертовых пол-, мать его, года прожили мы, что называется, в любви и согласии. Бэм наслаждалась, она любила гулять по большой лужайке перед домом, а Бозо-клаун, болтая ушами, скакал вокруг нее. Бэмби любила Бозо и меня - так мне казалось. А я любил ее. Я в ней купался – в тех горячих лучах, которые от нее исходили. Которые когда-то подарили мне меня. После нашей свадьбы Бэмби с каждым днем становилась все красивее и красивее, я видел, как мужчины головы сворачивали в ее сторону. И я, дурак, прямо раздувался от гордости, что эта классная девчонка на миллион – моя жена. И походка у нее стала другой – она потеряла свою олененковскую робость и неуверенность, она шла теперь прямо как манекенщица по подиуму. У нас в гостиной – о да, детка, у нас есть гостиная! Бэмби с визгом кинулась мне на шею, когда я сказал это, входя вместе с ней в наш новый дом – так вот, у нас в гостиной на "плазме" все время крутился «Уорлд Фэшн» или «Фэшн ТВ». Это сначала было очень прикольно – мы выгребали все шмотки и устраивали показы. Вернее, больше устраивала Бэмби – я изображал строгого критика, усаживался на край дивана, закинув ногу на ногу. Оттопыривал нижнюю губу, как старый кутила, и томно потягивал джин со льдом, пока Бэмби меряла пол нашей гостиной своими идеально стройными ножками. Мы нанимали верховых лошадей и катались – Бэмби обожала лошадей. Это было недешево, но кто там считал? После того, как мои дорогие родственнички позеленели от злости и зависти, когда мы с Бэм купили домик, завели здоровенного породистого пса (Бэм настояла на самом лохматом, который только был на той навороченой выставке– хотя я предпочел бы подобрать обычного полосатого кота с помойки) – так вот, после этого в их мозгах зашевелились извилинки. Честное слово, гадом буду и чтоб я сдох – я сам видел, как они шевелятся и шипят под их твердокаменными черепными коробками! Червячки-извилинки дошевелились до нужного решения всего за три месяца – именно столько мы прожили в нашем домике, пока не объявился мой дорогой братец. Я уж плохо помню, что там он говорил – никогда я особо не смыслил во всех этих опекунских тонкостях. Но, в общем, денег мне теперь выдавали в обрез, какой-то там ежемесячный лимит. Я тогда и не въехал хорошенько, да и не задумывался – мне-то много не надо, рассуждал я, и Бэмби тоже. Первые полтора месяца мы были счастливы как прежде. Только вот когда в конце месяца я не смог купить приглянувшиеся Бэм туфельки от Лубутена, я впервые заметил тень недовольства в ее шоколадном взгляде. Ничего, уговаривал я ее, надо подождать до следующего месяца. А потом все покатилось как с горки… почти даже не помню, что и как, я после этих чертовых «лубутенов» напился до чертиков. Впервые так злобно пил, а Бэм, рыдая, стаскивала с невменяемого меня ботинки и носки и закатывала мою тушку на диван. Вот, в общем, больше и рассказывать особо нечего – остальное вспыхивало такими... отрывистыми картинками. Иногда, когда выпивки не оказывалось, а наш месячный лимит был исчерпан, Бэм уходила, а я садился в уголок и писал. Что-то такое из меня выливалось, жалкое и больное. Я ломал ручки, грыз их и марал бумагу почти со злостью. Потом из дома стал уходить я сам, а Бэм оставалась. Я нанялся в маленький бар по соседству и, надо сказать, у меня стало получаться. Я даже пить стал меньше, и уж совсем, казалось, все двинулось на лад. … Я тогда принес зарплату – снял ее всю с карточки, распределил веер купюр в руке и готовился предстать перед Бэмби, кокетливо обмахиваясь этим веером. Но в нашем доме было подозрительно тихо. А на скамейке, на заднем дворе они с Беном целовались… Самое грустное – она даже не пыталась ничего отрицать. Я вглядывался в ее горящие звериным огоньком темные глаза и искал в них прежнюю Бэмби. Или уж хотя бы пытался нащупать момент, когда прежняя стала нынешней. Я вернулся в бар, захватил бутылку «Бифитера» и уехал в город. Что уж я там делал – убейте, не помню, только мысли все вертелись вокруг того, чтоб найти тот чертов момент перелома в моей Бэмби. Что, что я в ней упустил? Я забрел в парк и на верхушке лестницы допил последний глоток. Сел и стал смотреть на мотыляющиеся под ветром деревья. Что-то вышептывалось, само собой… Нам так долго казалось, так долго казалось, Долго казалось, закрывая глаза, Что сияют нам звезды, сияют нам звезды, Светят звезды и светел наш сад… Кто-то прошел мимо, вверх, потом вниз – а я все сидел и шептал. Что и тьма отступила, и тьма отступила. Тьма отступила – черным прочерком. Мы в лазоревых далях, В лазоревых далях , Мы выходим навстречу Ветру и свету. В лицо – автоматная очередь Темнело, ветер крепчал. Какой-то дылда наступил мне на руку, извинился. Я ответил матом. Он, кажется, тоже. Но когда он достал очки и пристроил их на переносице, произошло сразу две вещи: я узнал его и вспомнил тот момент, который отделил ту Бэмби, которую я любил, от той, которую почти ненавидел. Парень был тем самым пижонистым редактором, который встречался с Ханной, подругой Бэмби. А момент – да тот самый прыжок радости в темных глазах, когда Бэм после свадьбы рассказывала мне, что раскрыла Ханне глаза на ее кавалера. Черт! Черт! Черт! У меня внезапно исчезла вся злость и все силы. Он стоял и смотрел на меня, близоруко прищуриваясь. Мне это надоело, тем более, что я увидел в его руках бутыль «Джек Дэниелс», а в глазах – отражение моей собственной безнадеги. Я потянул его за полу пиджака – выглядело это, должно быть, пошловато, но мне было наплевать. - Пришел послушать ветер? Какого черта он после этого полез знакомиться? Умник чертов! «Данкан» - сказал бы еще «капитан Грант»! Я взял у него бутылку и как следует приложился. - Ветер – и «Sisters Of Mercy», - услышал я и увидел протягиваемый мне наушник-«таблетку». Что ж, не опера – и то хлеб. Мы слушали и, черт побери, это было неплохо. Come with me Like a little child Like another gun Like homeless, restless, known to none, like Way beyond the line* - Пойдем, - сказал он, когда в бутылке больше ничего не осталось, - холодно. И мы пошли.